Лена Берсон

* * *

Зря мы елку убрали с ее треногой,
Забаюкали хвойное острие.
За беспомощность платишь не то, что много,
А пожизненно носишь в ломбард старье.

Ты выходишь на кухню как раньше мама
И покорно качаешься у стола.
За беспомощность платишь не то, что мало –
Вообще до копейки, до дна, дотла.

И кивая на луковицу в стакане,
Как на купол с зеленой стрелой над ним,
Понимаешь внезапно, что нас не станет,
Но останутся те, кто еще любим.

И стыдясь, что становишься только старше,
Расторопная, будто временщики,
Разминаешь комки ледяного фарша,
Как в потемках невидимые снежки.

Что зима без остатка преодолима,
Мы не знали заранее, не реви.
Так мучительна хрупкость еще любимых,
Как постылая оторопь нелюбви.

* * *

Рыба ищет, где глубже, где вода холодней,
Где ни сетью, ни донкой не управиться с ней,
Где она, опускаясь, не дыша, в глубину,
Мельхиоровой ложкой приникает ко дну.

Птица ищет, где выше, где покой так широк,
Где обманчивый воздух как слоистый пирог,
Где двуострые крылья в тонкой корочке льда
Исчезают с радаров навсегда, навсегда.

Если едем в трамвае по железной воде,
Мы как будто бы вместе и как будто нигде.
Шумно тают сугробы у сараев складских.
Много званых, мы тоже среди тех, среди них.

Теплым пивом на вынос оттопырен карман,
У вокзала, на горке, кем-то сорван стоп-кран.
Пес бежит вдоль дороги, беспардонно ничей.
Бог не ищет, где глуше, не стыдясь мелочей.

Бог не ищет, где лучше, ничего не стыдясь.
Мало избранных, что ли, не выходят на связь?
Ловит алчущим ухом – а в ответ тишина.
Бог не требует речи, но надеется на.

Как для каждого камня сам разводит раствор,
Как состав его тайный между пальцев растер,
Как двуострые крылья погружает в него,
Как не требует слово ничего, ничего.

* * *

Два маленьких – муж, жена, с улыбкой горелки газовой,
Заходят в жилой барак, пылающий на боку.
Проеденный солнцем снег…
– Да не были тут ни разу мы!
…Течет по глазному дну, как масло по молоку.

На кофточке под пальто у ней голубые катышки,
Она ударяет в дверь обтаявшим кулачком.
– Хотите большой портрет из паспортной фотокарточки?
И скорбно берет заказ, пока он стоит молчком.

Он ради родной земли пожертвовал слабой печенью –
Она расклевала что смогла донести до рта,
А что не сумела – тем снежок у крыльца отсвечивал,
И он узнавал свои, освоенные места.

Жена подставляла грудь – ложись, отдыхай, а где уж там.
Он болью распахнут так, как жарким стыдом закрыт.
Нам нужно не так уж мно… Голик да совок да денежка,
Чтоб выкроить что-нибудь и сына отправить в Крым.

Хотите большой портрет – скупой, черно-бедный, сахарный?
В лазури, в глазури и мерцании хрусталя?
Мы встанем как задний план, как фоновый шум распаханный,
Воздушную вашу твердь собою утяжеля.

Где согнутая спина бежит как чеснок по корочке,
Поземка гнилой барак охватывает с торцов,
Он тянется к ней, к ее насквозь пропотевшей кофточке,
Пока многоликий Бог подсвечивает крыльцо.

* * *

Время госмузыки, бани в отделе колбас,
Мы нахлебались портвейна под взрослые здравицы.
Мама сажает в цветочный горшок ананас:
Где-то достала, сварила кусочек – не нравится.
«Темная ночь разделяет, любимая, нас»,
Как мы стараемся с ней уговорами справиться.

Как мы стараемся выискать слово в подстрочнике,
Жгущее пальцы острее монеты заточенной.

В праздник проснешься, и будто бы нет ничего,
Только под окнами дождь собирают лопатами.
Как и откуда приходит ничье Рождество
В твердые пяльцы двора, переулком распятого?
Вроде тепла, обмахнувшего на кольцевой,
Вроде билета на поезд (не знаю – куда-то там),

Вроде снежка, уцелевшего в продранной варежке,
Вроде внезапного снега: «А валит-то, валит-то!».

Очередь в кассу, сметану дают на разлив,
Шарфы исландские – на бигуди ли, на шею ли,
Время приходит – пора протирать хрустали,
Скалывать первую изморозь иглами швейными.
Если мы выросли, что же мы не доросли
Не до спасенья друг друга, так для утешения?

Возле подъезда фонарь замигал и погас –
Видно, сигнал подавал не допереводимый.
Темная речь обступает, любимая, нас,
В ней ничего, кроме светлого дальнего дыма.

* * *

Снег пошел за окнами барака,
В комнате отчаянная тьма.
Если ты завел себе собаку,
Значит, Бог не дал сойти с ума.

Снег на надоедливой рябине,
Всё погасло по сравненью с ней.
Перекрестье вытоптанных линий
В сумерках контрастней и синей.

Озеро Маджоре или Комо –
Не синей, чем площадь у ларька.
Ни чужой, ни кто-нибудь знакомый
Не придет дразнить наверняка.

Завтра будет оттепель и слякоть,
Из-под снега выступит гнилье.
Вот, к примеру, ты зовешь собаку –
И не помнишь имени ее.

* * *

Посмотри на меня, мой друг, Гекельберри Финн,
То-то мы провели их всех, повернув на юг.
Наши тени лежат в реке, проглотив жасмин.
Посмотри, как бывало, Гек, это я, твой Чук.

 

Вдалеке от родных лачуг, помертвелых крыш,
Их намного острее жаль, но слабее, – нет?
Пробирается под амбар вереница крыс
Будто «Слава КПСС», преломляя свет.

 

Говорить ни о чем – зачем? Раскрути винцо,
Прижимая к губам ноль-семь как трубу – горнист.
Даже рыба идет на нас, на таких живцов,
Даже время идет, и глаз у него мучнист.

А когда, докурив бамбук, я сойду под снег,
Затяни на мешке узлы, а потом ослабь.
Отвернись от меня к воде, догоревший Гек,
Где сминает тебе лицо ледяная рябь.

                 Ramat Gan, Израиль