Книжная полка Юлии Баландиной

 

The Russian Intelligentsia: Myth, Mission, and Metamorphosis. [Ed. Sibelan Forrester, Olga Partan]. Boston: Academic Studies Press, 2025. – 363 c.

 

В современном русскоязычном культурном пространстве, пожалуй, нет темы более дискуссионной, чем обсуждение места и роли русской интеллигенции в общественно-политических процессах. Дискуссия эта не нова. Появившись в момент зарождения концепта, она сопровождает интеллигенцию на протяжении всего ее существования; причем самые острые дебаты, разводящие оппонентов к противоположным полюсам, происходят внутри самой интеллигенции, достигая крайних и непримиримых позиций в наиболее турбулентные периоды российской, советской и постсоветской истории. Вышедший в бостонском издательстве Academic Studies Press сборник статей под редакцией С. Форрестер и О. Партан лишь подтверждает эту мысль.

Подготовка сборника к печати носила не менее драматичный характер, чем освещаемая в нем история русской интеллигенции. Большая часть вошедших в него статей была представлена в виде докладов в рамках ежегодных конференций, организуемых Ассоциацией славянских, восточноевропейских и евроазиатских исследований (ASEEES¹). Эпидемия ковида задержала подготовку материалов к публикации, а последующее вторжение России в Украину потребовало их существенной ревизии и повлекло задержку на несколько лет с выходом из печати. Некоторые участники проекта отозвали свои работы по соображениям личной безопасности, другие не смогли завершить работу ввиду преждевременной кончины.

Восемнадцать статей, вошедших в издание, распределены по четырем разделам, формируя историческую перспективу становления интеллигенции как класса, его трансформацию в ходе социальных и экономических реформ, революций, периодов жесточайших репрессий, попыток «вписаться» в изменяющийся политический ландшафт и дать ответ современным вызовам. Детальное и объемное введение обосновывает актуальность поднимаемой темы и, в общих контурах, обрисовывает содержание разделов, отдавая дань академическим традициям освещения поднимаемого вопроса. Составители отмечают логоцентричность сборника, его фокус на анализе литературных текстов, посредством которых представители интеллигенции определяли политические цели и нравственные ориентиры – прежде всего, для самих себя – и дискутировали о способах их достижения. Уделяя отдельное внимание специфике термина «интеллигенция» (восходящего в современной интерпретации к девятнадцатому веку) и динамике его наполнения, авторы отмечают особый интерес к феномену со стороны западных исследователей истории культуры, работы которых позволяют сформировать более полную картину масштабов влияния русской интеллигенции на культурные и политические процессы в мире.

Экскурс в историю русской интеллигенции начинается с со- и противопоставления двух фигур екатерининской эпохи – Николая Новикова и Александра Радищева, «прародителей» будущей интеллектуальной элиты, – им посвящен первый раздел сборника².

Издательская империя Новикова, начавшись с сатирических журналов, в которых анонимно и без цензуры обсуждались самые злободневные темы жизни и устройства государства, со временем разрослась до весьма внушительных размеров. Его деятельность, поддержанная на первых порах, в том числе и финансово, Екатериной II, в дальнейшем вышла далеко за рамки только публицистики, так что через некоторое время Новиков приобрел достаточный вес и влияние в обществе для спонсирования собственных гуманитарных проектов. Всё закончилось доносами, разгромом типографии, изъятием и сожжением книг, заключением под стражу; формально – за масонскую деятельность, на деле – за просвещение. В свою очередь, Радищев, по личному распоряжению императрицы направленный на учебу в Лейпцигский университет, впоследствии «отблагодарил» императрицу публикацией «Путешествия из Петербурга в Москву», где выступил с жесткой критикой крепостного права и автократии, за что и поплатился ссылкой в Сибирь.

Таким образом, начиная с самых истоков появления интеллигенции как класса, обнаруживается паттерн, которому будет суждено многократно повториться в истории России: власть, выделяя и поощряя наиболее интеллектуально продвинутых граждан, надеялась на их ответную лояльность; граждане же, предполагающие, что к особому доверию прилагается бóльшая свобода действий, заходили, по мнению власти, слишком далеко в своих стремлениях эту власть отредактировать, что закономерно вело к наказанию со стороны последней, не желающей терять свои позиции.

Кроме того, на примере двух фигур – Новикова и Радищева – автор намечает и две магистральные ветви развития интеллигенции, по-разному понимающей свою роль в обществе. Если Новиков считал своей задачей становление национального и социального самосознания через популяризацию чтения, – пишет Левитт, – то Радищев претендовал на политическое влияние в публичном пространстве. Там, где Новиков предлагал последовательное и постепенное совершенствование себя и общества, оставаясь «в благочестивых рамках» (читай: правилах, установленных Екатериной), Радищев, называемый многими исследователями «прототипом русского интеллигента», высказывался более радикально, обличая Церковь и государство на институциональном уровне.

Второй раздел сборника, посвященный девятнадцатому веку, рассказывает о мировоззренческих баталиях, в которых ковалась концепция русской интеллигенции. Он включает обзорную статью К. Ключкина «Интеллигенция и русская пресса в 1860-х – 1870-х годах»³, а также статьи, посвященные взаимоотношениям с и отношению к интеллигенции трех столпов русской классической литературы – Достоевского, Толстого и Чехова.

Но прежде чем переходить к собственно баталиям, имеет смысл обозначить их предмет. Является ли русская интеллигенция феноменом уникальным и специфическим и в чем состоит отличие русского интеллигента (если оно существует) от западного интеллектуала – вот вопрос, которого в той или иной форме касается практически каждый автор сборника, каждый из них подкрепляет свою точку зрения соответствующими логическими построениями. Обобщающий набор характеристик описывает интеллигенцию как социальную страту, в которую входят люди умственного труда, имеющие высокие идеалы и определенный моральный кодекс поведения, стремящиеся к распространению этих идеалов и нравственных норм посредством просветительской деятельности в публичном пространстве. Внутри этого определения – довольно широкий спектр разночтений: может ли считаться интеллигентом человек, состоящий на зарплате у государства, а значит, транслирующий его идеологию? не имеющий профессиональной подготовки в области интеллектуального труда, но проявляющий высокие моральные качества? не стремящийся изменить общество, но вносящий посильный вклад в его совершенствование на личном уровне? и так далее. И наконец, идея уникальности русской интеллигенции – в чем она состоит и не является ли она таким же мифом, как и идея богоизбранности русского народа?

Так что же представлял собой русский интеллигент в XIX веке? Говоря о специфике формирования русской интеллигенции как социальной страты, К. Ключкин указывает на особенности экономической и политической ситуации в России, представлявшей собой идеальные предпосылки для концентрации интеллектуалов вокруг печатного слова: в обстоятельствах, когда темпы индустриализации страны катастрофически отставали от темпов интеллектуализации и резко возросшее после либеральных реформ Александра II количество молодых людей, получивших хорошее образование, остававшихся профессионально невостребованными, журналистика представлялась единственным местом приложения интеллектуальных и творческих усилий. Так, «к концу шестидесятых годов создатели текстов и их читатели закрепили за собой право называться интеллигенцией – сообществом образованных людей, обособленных от государства, общества и средств производства». Ведущая роль в процессе становления культуры общественно-политического дискурса принадлежала «толстым» журналам.

Завоевав аудиторию в первой половине девятнадцатого века ориентацией на лозунги французской революции – равенство, демократия, социальная справедливость, – во второй его половине прогрессивные журналы предложили интеллигенции новую дорожную карту в светлое будущее: здоровый прагматизм, опора на научное знание, отрицание существующих социальных норм, эмансипация. Здесь же, на страницах журналов, шла бурная дискуссия по выработке универсального определения терминов интеллигенция/интеллигент. Одни призывали считать интеллигентом человека, развивающего научное знание, другие добавляли непременной характеристикой «возврат долга» и «служение народу», чей тяжелый труд делал возможным их появление и существование⁴, третьи настаивали на решительной борьбе и сломе системы. Едва зародившись, интеллигенция тратила колоссальное количество усилий на внутренние баталии – еще один повторяющийся рисунок истории.

Важно отметить и другую особенность русской интеллигенции, на которую обращает внимание К. Ключкин. Утопические фантазии писателей сталкивались с неповоротливой государственной машиной, не поспевающей за темпами развития прогрессивной мысли, а жесткая цензура не позволяла авторам вести героев революционным путем. Героям романов предлагалось три финала: саморазрушение (алкоголизм, самоубийство), обыденная жизнь без филантропического компонента или уход в буржуазную стилистику. Ни один вариант развития не соответствовал определению интеллигента. «‘Гора’ идеологических устремлений ‘родила мышь’ банального существования», – цитирует Ключкин критиков того времени⁵. Автор делает вывод, что подобное банкротство во многом объяснялось особенностями происхождения русской интеллигенции, формировавшейся в условиях самодержавия, крепостничества, отсутствия свободы слова. Невозможность практического влияния на ход развития страны, отчуждение от власти и институций компенсировались мессианством и его производными.

Длящееся противостояние Достоевского и русской интеллигенции проанализировал A. Burry⁶, рассматривающий весь творческий путь писателя – от издания журналов до написания романов – как интеллектуальный дискурс, адресованный в первую очередь собратьям по перу. Разделяя общие надежды на будущее России, Достоевский принципиально расходился с воинствующей группой нигилистов, претендующих на эксклюзивное право именоваться настоящими интеллигентами, по двум вопросам: средства достижения цели, где под целью понималось улучшение общества, и следование христианской вере. «В то время как издаваемые им журналы ‘Время’ и ‘Эпоха’ имели – по крайней мере, поначалу – схожую социальную повестку с прогрессивными ‘Современником’ и ‘Русским словом’, – пишет автор статьи, – антинигилистические романы Достоевского отражали его категорическое непринятие леворадикальных настроений, захвативших умы русской интеллигенции»⁷. Достоевский жестко критиковал утилитарный подход к искусству, веру в рациональное начало человека, атеистические убеждения и террористические методы борьбы. Литературный мир отвечал враждебностью и настороженностью. По мнению автора, последующее сближение Достоевского со славянофилами и народниками (A. Burry анализирует внешние и внутренние причины этих трансформаций) смягчило критические настроения писателя по отношению к левым радикалам и, одновременно, способствовало кристаллизации собственного вúдения дальнейшего развития России, что нашло отражение в более поздних романах «Идиот», «Подросток», «Братья Карамазовы»⁸. Однако «Пушкинская речь», произнесенная незадолго да смерти писателя, с его призывами к русской интеллигенции «смириться и работать над своими добродетелями» вызвала новую волну осуждения. «Полемизирующий, но ищущий точки соприкосновения писатель сумел объединить враждующие стороны только в момент смерти, – с горечью отмечает A. Burry. – Отдать дань памяти Достоевскому пришли тысячи людей самых разных политических взглядов, включая членов царской семьи.»

Толстой критиковал интеллигентов за самонадеянность, за веру в то, что они могут «облагородить людей» извне и улучшить их жизнь, в то время как настоящие преобразования происходят внутри человека. Идеологическая одержимость радикальной части интеллигенции, ее стремление к власти и готовность идти к своей цели любыми средствами делали русскую интеллигенцию в глазах Толстого еще бóльшим злом, чем власть существующая, ибо прикрывалась она благими намерениями. Опираясь на два фундаментальных трактата Толстого – «Так что же нам делать?» и «Царство Божие внутри вас», Майкл Деннер⁹ подробно разбирает вопрос, вновь актуализировавшийся в современной России: что, с точки зрения классика, объясняет готовность человека жить в подчинении, всё время приспосабливаться к новым виткам насилия, и что должно случиться, чтобы насилие перестало считаться нормой?

С. Евдокимова¹⁰ возвращается на шаг назад, к сущностному определению интеллигенции. Она считает необоснованной попытку представить русскую интеллигенцию как явление уникальное, отличающееся от европейской наличием специфических этических норм, а именно совести. В качестве одного из ярких примеров, подкрепляющих ее позицию, автор приводит ожесточенные дискуссии, инициированные открытым письмом Э. Золя в защиту Альфреда Дрейфуса, офицера еврейского происхождения, осужденного по ложному обвинению в шпионаже в пользу Германии. Общественная поддержка Дрейфуса в Европе стала символом борьбы за справедливость против государственного антисемитизма. Сравнивая русскую интеллигенцию и западных интеллектуалов, Светлана Евдокимова находит больше параллелей, чем различий. «Подобно утверждениям русской интеллигенции о том, что консервативные писатели не могут считаться настоящими интеллигентами, некоторые французские левые интеллектуалы, такие как Жан Жорес (1859–1914), также настаивали на том, что правый интеллектуал – это некий оксюморон», – пишет она. По мнению Евдокимовой, русские интеллигенты переживали сходные проблемы роста, что и их западные собратья: они так же стремились к участию в формировании общественного мнения и политики государства, так же политизировались, так же претендовали на звание носителей нравственных норм и были так же далеки – по уровню культуры и образованности – от народа. «Как русская интеллигенция, так и французские интеллектуалы, – продолжает автор, – имели своих оппонентов, обвинявших их в ‘безродности’, космополитизме и партийной ангажированности. В обоих случаях велись споры о том, должны ли интеллектуальные элиты руководствоваться универсальными ценностями или конкретной идеологией».

И всё же оппозиция интеллигент/интеллектуал существует, продолжает С. Евдокимова, подкрепляя свою мысль примером А.П. Чехова – «типичным русским интеллигентом», по мнению одних, и «настоящим западным интеллектуалом», по убеждению других. Автор статьи исследует феномен человека, коренным образом переформатировавшего мировое театральное пространство так, что из зрелищного формата, рассчитанного на широкую аудиторию, оно превратилось в язык и место общения интеллектуалов вне зависимости от их культурного бэкграунда. Отчего одни называли Чехова воплощением интеллигентности, а другие антиинтеллигентом? как он мог быть выразителем идей интеллигенции и разрушителем ее убеждений? как он мог одновременно критиковать русскую интеллигенцию за ее многочисленные недостатки и использовать термины «интеллигентность» и «интеллигенция» как признаки утонченности и культуры? Отвечая на эти и другие вопросы, автор приходит к выводу, что Чехов не принимал в русской интеллигенции существенную часть идентичности, которая отличала ее от западных интеллектуалов, – идеологию, основанную на подчинении личных интересов общественным, жертвенность, готовность отдать свою жизнь борьбе за идею. Вслед за Достоевским и Толстым Чехов предупреждал, что поощрение террористических методов борьбы приведет к установлению в России власти, еще более жестокой, чем испанская инквизиция¹¹.

С именем Чехова неразрывно связана судьба главных на тот момент либеральных подмостков страны – Московского Худо-жественного театра, о судьбе которого в контексте вовлеченности купеческого капитала в развитие интеллектуальной сферы в России рассказывает Мария Игнатьева, открывая третий раздел сборника, посвященный веку двадцатому¹². Отмена в 1882 году монополии Императорских театров, существенно сдерживающих развитие сценического искусства, кардинально изменила театральную жизнь обеих столиц. Одновременно с этим набирающее экономический вес купечество искало формы увеличения своего веса и влияния на общественно-политическую жизнь страны. Так, на пересечении интересов представителей интеллигенции и купцов-меценатов возникает Московский Художественный театр, ставший символом начавшейся смены театральных систем, движения к русскому варианту европейской новой драмы и обновления всех слагаемых театрального искусства. Подобные реформы требовали серьезных вложений. И если заинтересованность драматургов в желании увидеть свои произведения на сцене была вполне понятна, то за благотворительными инвестициями частного капитала скрывалась более сложная картина: одни видели в этом возможность получить социальные и налоговые льготы, другие – реализацию религиозных или национальных идей¹³. Автор статьи уделяет особое внимание характеру взаимоотношений культурной интеллигенции со своими спонсорами и высоким моральным качествам представителей купеческой элиты.

Анализу обострившихся на рубеже XIX–XX веков противоречий внутри различных групп интеллигенции посвящены статьи И.Мэйсинг-Делик и О. Соболевой¹⁴. В своих построениях авторы опираются на ключевые публикации того времени: «Проблемы идеализма» (1902), «Вехи» (1909), «Из глубины» (1918) и акцентируют внимание на концептуально-философских аспектах противостояния. Среди упомянутых источников выделяется мартовский выпуск «Вех», вместо консолидации интеллигенции приведший к ее окончательному расколу. Обращение к историческим – в буквальном и высокопарном смысле этого слова – документам актуально именно потому, что русская интеллигенция не раз входила в конфронтацию с создаваемыми ею самой идеалами и, не признавая своих ошибок, не могла и не хотела консолидировать усилия ради достижения благородных целей.

Пример конфронтации между представителями идеалистического лагеря интеллигенции и материалистического интересен еще и потому, что вскрывает не только культуру концептуально-идеологического дискурса обеих сторон, но и его мотивацию. Мировоззренческие баталии вызвали подъем интереса к национальной истории. В 1913 году доктор исторических наук, журналист, путешественник и общественной деятель В. И. Семевский вместе с издателем, педагогом и публицистом С. П. Мельгуновым создают ориентированный на широкую публику ежемесячный журнал «Голос минувшего», задачей которого видят неполитизированное, основанное на научном подходе изложение истории. Несмотря на разносторонний характер публикаций, голос журнала отражал, скорее, либерально-популистскую перспективу, рассчитанную на прореволюционную публику, и только во вторую очередь следовал образовательным и просветительным целям. Историю журнала и его создателей рассказывает Г.М. Гамбург¹⁵.

О. Партан проливает свет на одну из самых загадочных страниц в истории русской интеллигенции. Основываясь на публикациях А.Л. Никитина, чей отец был театральным художником, и на имеющихся работах западных исследователей, О. Партан повествует о миссии Апполона Карелина, основавшего Восточное отделение Ордена тамплиеров в постреволюционной России, и о вовлеченности деятелей культуры в сохранение и распространение рыцарских идеалов¹⁶. «Моей задачей было показать, – пишет О. Партан, – как в то время, когда революционный вихрь сметал вековые устои и убеждения, древний рыцарский орден помогал русской интеллигенции поддерживать нравственные идеалы, помогая подняться над повседневной реальностью и соединяя ее [русскую интеллигенцию] с общей историей мировой культуры.» Сопротивляясь невежеству и репрессиям советского режима, они стремились к личной свободе, отвергая любую форму политического или религиозного догматизма и насилия. Марина Цветаева, Евгений Вахтангов, Михаил Чехов, Юрий и Вера Завадские, Рубен Симонов, Вера Львова, Дмитрий Благой... Многие предположения и догадки исследователя строятся на полунамеках, оставленных в стихах и дневниковых записях. Несмотря на отсутствие задекларированных политических целей, многие члены Ордена во время сталинских репрессий были обвинены в анархомистицизме и погибли в лагерях.

Изгнав и уничтожив большую часть русской интеллигенции дореволюционного образца и приручив другую ее часть, советское правительство поставило цель создания нового отряда пропагандистов, задачей которого было бы не только прославление молодого советского государства, еще не получившего международного признания, но и идеологическое утверждение его превосходства внутри страны – посредством формирования у населения чувства принадлежности к уникальной, передовой общественно-политической системе. Carol Any¹⁷ описывает этапы «приручения» существующей и воспитание новой интеллигенции, лояльной государству. Автор в положительном ключе рассматривает роль М. Горького в формировании нового лица советской литературы, отмечая его последовательные шаги по воспитанию молодого поколения писателей. Она ставит в заслугу Горькому продвижение идеи необходимости фундаментального образования для будущих писателей и вовлечение интеллигентов дореволюционной эпохи – носителей универсальных, а не партийных ценностей – в профессиональную подготовку студентов.

Тем не менее, основанный почти одновременно с Литинститутом Союз писателей сделал литературный труд одним из возможных карьерных путей и обеспечивал возможность социального лифта, предоставляя вместе с социальным статусом целый ряд существенных льгот его членам. Оба проекта финансировались государством, потому ни о какой идеологической свободе не могло быть и речи. Как пишет Carol Any, к концу тридцатых годов примерно четверть Союза писателей всё еще состояла из критически настроенных, независимо мыслящих людей, которых не устраивали жесткая цензура и отсутствие свободы творчества. Безжалостно расправившись с ними во время Большого Террора, власть предложила освободившиеся места более послушному и лучше вписанному в советские реалии молодому поколению.

S. Forrester¹⁸ исследует феномен популярности жанра научной фантастики в постсталинскую эпоху. Автор справедливо отмечает, что его расцвету способствовал ряд объективных факторов: ослабление цензуры, формирование критической массы образованных людей, способных создавать и потреблять творческую продукцию, успехи Советского Союза в программе освоения космоса. Forrester разделяет псевдофантастику, написанную в стандартах соцреализма, с примитивным переносом социалистической действительности на Луну или другую планету, и настоящую фантастику (Ефремов, Стругацкие), часто создаваемую авторами с научно-техническим бэкграундом и являющуюся пространством обсуждения актуальных проблем общества и поиска единомышленников; именно к ней она апеллирует, когда говорит о традиции следования моральному долгу, присущей русской интеллигенции. «Как и в XIX веке, – пишет Forrester, – отсутствие возможностей для публичных дебатов без цензуры делало советскую литературу живой площадкой для идеологической, психологической и эстетической работы, даже если читатели сначала должны были научиться читать между строк». Добавлю, что сама возможность высказывания, серьезно лимитированная, но всё же допустимая, с миллионом сопутствующих ухищрений, направленных на то, чтобы, с одной стороны, произведение увидело свет, а с другой, не особенно привлекло внимание цензора к содержанию¹⁹, делало отношение к научно-фантастической литературе в СССР и странах Восточной Европы более серьезным, чем в Соединенных Штатах, где свобода слова была соблюдаемой, а не декларируемой конституционной нормой.

Forrester проводит также любопытное межжанровое сравнение научной фантастики и деревенской прозы, имеющих общие черты, но существенно разнящихся относительно вúдения предполагаемого вектора развития страны. Если деревенская проза апеллировала к национальным культурным традициям, сожалея о том, что было утрачено в ходе модернизации, то научная фантастика поднималась на наднациональный уровень и, с любовью характеризуя родную планету – общий дом человечества, с некоторым опасением, но с надеждой и энтузиазмом смотрела в лицо техническому прогрессу. Автор описывает это как двойную оппозицию: прошлое против будущего, этнический национализм против космополитизма, что фактически воспроизводило противостояние интеллигенции в XIX веке: традиции против прогресса. Позволю себе дополнить интерпретацию сравнительного анализа автора еще одним замечанием. В Советском Союзе, в мире тотального контроля над печатным словом, к публикации разрешались лишь те произведения, которые соответствовали задачам партии. Например, публикация статьи Ф. Абрамова «Люди колхозной деревни в послевоенной литературе», в которой писатель выступил против лакировки положения дел на селе, вызвала гневные отклики и отрицательную реакцию по партийной линии.²⁰ Русская деревня умирала после десятилетий планомерного ее уничтожения: коллективизации, разрушительных для природы индустриальных проектов, рабского положения крестьян, не имеющих паспортов и работающих за трудодни, тотальной демотивации, деморализации и алкоголизма сельских жителей. Таким образом, романтизация деревенского образа жизни помогала привлечь внимание к проблеме или вернуть людей в деревню. Это не отменяет искренности мыслей и намерений писателей-«деревенщиков», но мотивы их продвижения в печати могли быть и пропагандистско-экономическими.

Образ идеального интеллигента и его идеальная картина мира на протяжении столетий питали интеллектуальный дискурс в России, используя в качестве площадки для обсуждения толстые литературные журналы. М. Адамович позиционирует толстые журналы как пространство гипертекста – открытую систему, предполагающую множественные интерпретации и итерации взаимодействия между авторами и читателями²¹. Предлагая краткий обзор наиболее знаковых в истории России изданий (включая издания, учрежденные иммигрировавшей интеллигенцией), М. Адамович называет их «энциклопедией мысли» и выделяет «фундаментальный плюрализм» как основу долгожительства толстых журналов. Автор подчеркивает, что сохраняемая преемственность периодических изданий в чужеродной языковой среде является одним из доказательств универсальности концепта «Интеллигенция» и интертекстуальности т.н. культурного гипертекста, а в современной культуре конца ХХ – нач. ХХI вв. разница между русским интеллигентом и западным интеллектуалом фактически стирается, несмотря на разные истоки происхождения феноменов.

Закату советской интеллигенции посвящена статья А. Смит «Романтический насмешник или новый интеллектуал? Татьяна Толстая и ее критика русской интеллигенции»²². Обзор творчества одной из самых противоречивых фигур русского постмодернизма автор статьи начинает с цитаты американского слависта Катерины Кларк, которая представляла интеллигенцию «как самопровозглашенную группу людей... позиционирующую себя как уникальную и аутентичную, с исключительным доступом к истинному знанию»²³. Это определение как нельзя лучше иллюстрирует сарказм Т. Толстой, обвиняющей позднесоветскую интеллигенцию в несостоятельности и полном провале миссии. Отрыв от реальности, неспособность более быть моральным авторитетом, отказ от личной ответственности за прошлое и настоящее, инфантилизм, бесплодный дискурс, инертность, самовлюбленность, показная рефлексия – вот характеристики, которыми Т. Толстая наделяет интеллигенцию. А. Смит исследует творчество Т. Толстой в контексте ее ранних художественных произведений («На златом крыльце сидели», «Кысь», «Река Оккервиль») и последующей репрезентации в публицистике, социальных сетях и средствах массовой информации, делая акцент на постмодернистском понимании автором индивидуального вклада личности в исторические процессы.

Образ интеллигенции времен хрущевской оттепели – глазами интеллигенции из века двадцать первого – подвергнут ревизии в статье Sofya Khagi «Улицкая и Пелевин о шестидесятниках»²⁴. Анализ знаковых для каждого из писателей произведений показывает, насколько быстро в условиях тоталитарного режима произошла девальвация понятия интеллигенция: от веры в нравственные идеалы и возможность построения светлого будущего у Улицкой до циничного приспособленчества у Пелевина. При этом следует отметить, что траектории героев Улицкой, по сути, воспроизводят – с поправкой на время – характерное для журнальных романов XIX века отсутствие конструктивных сценариев самореализации для мыслящего человека внутри России. Пелевинский же герой («Generation ‘П’»), оказавшись выброшенным на финансовую обочину жизни в результате экономических реформ, довольно быстро избавляется от романтических иллюзий юности и выбирает обслуживание капитала вместо служения идеям.

Кризис идентичности, с которым сталкивается современная интеллигенция, связан с переосмыслением своего статуса, роли и возможностей влияния на общественное мнение. Окончательный крах концепта «интеллигенция», видимо, произошел примерно после 2010-х годов, когда процессы глобализации и интеграции в мировое пространство сделали слово интеллигенция «немодным», ассоциированным с провалом идеи усовершенствования общества, считает А. ДеБласио²⁵. «Молодое поколение российских интеллектуалов, – пишет она, – совсем не позиционирует себя как интеллигенцию, для них это понятие из прошлого. Их самоидентификация – либералы, миллениалы, люди мира». Вместе с тем сфера интересов современных российских интеллектуалов пересекается с таковой у интеллектуалов XIX века – саморазвитие, забота об окружающей среде, участие в волонтерских проектах, просвещение.

С другой стороны, анализ медиаплощадок и онлайн-платформ показывает, что несмотря на декларируемую смерть интеллигенции, дискурс о роли интеллектуальной элиты в жизни страны продолжается два первых десятилетия XXI века. Интересно, что официальный российский кинематограф транслировал нарратив о деградации русской интеллигенции, в то время как альтернативные платформы (независимое кино, ютюб-каналы, социальные сети) демонстрировали противоположное видение²⁶. А. ДеБласио и Т. Смородинская предлагают краткий обзор оппозиционных площадок, критикующих действующую власть и пытающихся сплотить гражданское общество в отстаивании своих интересов.

К сожалению, после начала полномасштабной войны в Украине, большая часть оппозиционно настроенной интеллигенции была вновь выдавлена из страны – теми же методами, что и столетие назад, – и, как прежде, раскололась на уехавших и оставшихся; на открыто осуждающих войну и хранящих молчание; на тех, кто собирает финансовую помощь «нашим мальчикам», и тех, кто отказывается считать «нашими» воюющих на неправедной стороне. Интеллигенция вновь вернулась к внутригрупповым дебатам. Разногласия внутри оппозиции сегодня носят не менее ожесточенный характер, чем тот, что был на переломе предыдущих веков. Достаточно вспомнить инициативу Г. Каспарова о введении «паспорта хорошего русского» или дебаты о том, как русская интеллигенция в изгнании должна относиться к ответным бомбардировкам российской территории вооруженными силами Украины; войну оппозиционера (или оппортуниста?) М. Каца против ФБК Навального; ФБК Навального против редактора радиостанции «Эхо Москвы» А. Венедиктова и тому подобное. Все эти исторические повторы наводят на мысль о том, что представители российской интеллектуальной элиты, как и прежде, больше обеспокоены захватом власти, нежели разрешением глобальных цивилизационных вызовов. Как будто русская интеллигенция вернулась на этап юношеского максимализма и никак не может достичь того уровня зрелости, который предполагает наднациональную, общечеловеческую ответственность за свои действия. Возможно, в этом и состоит ее отличие от интеллектуалов западного типа, характерной чертой которых, по мнению М. Фуко, является универсальность и космополитизм?

Представляемый сборник статей не предлагает полного анализа ни истории русской интеллигенции, ни самого феномена, но вполне объемно обрисовывает основные вехи его развития. За кадром остались петровская эпоха и первые этапы формирования образованного класса, влияние идей Просвещения на прогрессивно мыслящие аристократические элиты в начале века девятнадцатого (Пушкин, Карамзин, Пестель, Муравьев-Апостол, Рылеев). Дополнительного внимания заслуживает обзор правозащитной деятельности русскоязычной интеллигенции в позднесоветское время, в том числе за пределами родины; эффект «возвращения» писателей-диссидентов и расцвет культуры в короткий период свободы конца девяностых – начала нулевых; провальные для интеллигенции – если рассматривать ее как авангард общественной мысли – десятые, когда интеллигенция оказалась способной возглавить протест, но не способной предложить программу действий, и многие другие аспекты. Хотелось бы рассматривать появление этого сборника как начальную стадию проекта с потенциалом развития и возможного преобразования в фундаментальное издание, представляющее антологию интеллектуальной мысли, вышедшей из России и оказавшей влияние на цивилизационные пути всего человечества.

 

Юлия Баландина

 

_______________________________

1. Association for Slavic, East European, and Eurasian Studies – международная организация славистов, возникшая в 1960-х гг. на основе Американской ассоциации славистов (1948). В 2025 признана официальными властями РФ «нежелательной организацией». Этот статус автоматически лишает российских славистов возможности продолжать участие в работе ассоциации, сотрудничество с которой ставит их под угрозу подвергнуться давлению со стороны судебной системы в РФ. (Ред.)

2. Levitt, M. “An Essay on the Origins of the Intelligentsia: Catherine the Great and Her Relations with Novikov and Radishchev”. Р. 3-26.

3. Klioutchkine, K. “The Intelligentsia in the Russian Press of the 1860s and 1870s”. Р. 29-43.

4. В данном случае применимо для обеих групп: для интеллигенции, выросшей из прогрессивно настроенных аристократических кругов, и для интеллигентов-разночинцев, «вышедших» из народа. Отчего смелость, готовность вырваться из будничной рутины неосознанности существования (см. ниже апелляцию к Толстому о свободе как о характеристике осознанной личности), стремление к знаниям, интеллектуальный труд, наконец, лишения, должны были вызывать, по мнению разночинцев, чувство вины вместо чувства гордости, остается неясным.

5. К.Ключкин ссылается на А.М. Скабичевского и его оценку творчества А.К. Шеллера-Михайлова.

6. Burry, A. “Dostoevsky and the Intelligentsia”. Р. 44-61.

7. Здесь и далее в кавычках приводится мой свободный перевод цитат авторов сборника. – Ю.Б.

8. Автор статьи приводит следующие примеры: Ипполит Терентьев представляется невинным и благонамеренным человеком, введенным в заблуждение, роман «Подросток» звучит мягче, чем «Бесы», а Иван Карамазов, нигилист и атеист по внешней атрибутике, и вовсе наделен многими из заветных убеждений писателя.

9. Denner, M. “Accommodation the Intelligentsia: Tolstoyan Nonresistance as a Response to the Russian Intelligentsia”. Р. 62-79.

10. Evdokimova, S. “Merchants vs. the Intelligentsia and Western Intellectuals: through the Prism of Chekhov”. P. 80-102.

11. В 1888 году А. Чехов предсказывал в письме А. Плещееву: «Под флагом науки, искусства и угнетаемого свободомыслия у нас на Руси будут царить такие жабы и крокодилы, каких не знавала даже Испания во времена инквизиции... Узкость, большие претензии, чрезмерное самолюбие и полное отсутствие литературной и общественной совести сделают свое дело. Они напустят такой духоты, что всякому свежему человеку литература опротивеет, как чёрт знает что, а всякому шарлатану и волку в овечьей шкуре будет где лгать, лицемерить и умирать ‘с честью’».

12. Ignatieva, M. “Merchants vs. Intelligentsia: The Case of the Moscow Art Theater”. P. 105-122.

13. Большая часть купцов-меценатов происходила из старообрядческих семей (Морозовы, Третьяковы, Мамонтовы, Щукины, Алексеевы, Рябушинские). Активное участие религиозной оппозиции в благотворительных проектах может объясняться еще и возвращением староверам гражданских прав, которых они были лишены со времен реформ патриарха Никона, полагает В. Ильин (В. Ильин. «Старообрядческий вопрос» в Российской империи 1666-1905гг.). Д. Жуковская добавляет: став серьезной экономической силой, купцы-староверы поддерживали деятелей искусства из здоровых патриотических чувств, веря в свою миссию развития и приумножения творческого потенциала России (Д. Жуковская. «Меценатство и благотворительность в России в конце XIX – начале XX века». Ист.:

https://historicus.ru/mecenatstvo_i_blagorvoritelnost).

14. Masing-Delic, I. “A Bridgeable Schism? The Russian Silver Age Intelligentsia Holds Its Ground, Spruces Up, and Prozelytizes”. Р. 123-148; Sobolev, O. “Landmarks – the Russian Intelligentsia at a Crossroads”. Р. 149-164.

15. Humburg, G. “The End of the Classical Intelligentsia”. Р. 165-187.

16. Partan, O. “The Russian Knights Templar: A Secret Order and its Legacy”. P. 188-210.

17. Any, C. (Windley) – “Remaking the Literary Intelligentsia (1930s – 1940s)”. P. 211-228.

18. Forrester, S. “The Soviet Intelligentsia and the Thaw-Era Science Fiction”. Р. 229-244.

19. Под ухищрениями понималось: идеологически правильно составленное предисловие, восхваляющее достижения компартии и обличающее капитализм; серая бумага, на которой печатались книги; «второсортность» жанра, скромные тиражи книжных изданий (при упоминаемой Forrester цифре 3,5 миллиона образованных людей тиражи едва достигали нескольких десятков тысяч; таким образом, книги оседали в крупных городах и почти не достигали своего читателя в провинции) и др.

20. Позднее за выдержанную в правильном идеологическом духе трилогию «Пряслины» Абрамов получил Государственную премию.

21. Adamovich, M. “The Intelligentsia and the Thick Journals”. Р. 245-263.

22. Smith, A. “A Romantic Ironist or a New Intellectual? Tatyana Tolstaya and Her Critique of the Russian Intelligentsia”. Р. 264-286.

23. Clark, K. “The King is Dead, Long live the King. Intelligentsia Ideology in Transition”. Yale University: Comparative Literature.

24. Khagi, S. “Ulitskaya and Pelevin on the Shestidesiatniki”. P. 288-311.

25. DeBlasio, A. “The Intelligentsia and the Intellectuals: A History of Two Terms in Russian Philosophical Discourse”. P. 312-333.

26. Smorodinskaya, T. “Russian Intelligentsia on screen and Online in the first Decades of Twenty-First Century”. P. 334-349.