Кира Османова
Что у них за спектакль
* * *
На территорию
приморского санатория
работников искусства –
вопреки прогнозам –
сполз туман.
Не видно,
что́ там –
за неразличимым забором.
Однако
постепенно
проступает фигура,
вторая, третья.
Солдат
чужой войны.
Монах
несуществующего ордена.
Дирижер
без оркестра.
Костюмы отличные.
Бутафория что надо.
Ружье. Распятие. Палочка.
Что у них
за спектакль сегодня.
Такое нынче искусство:
сколько в детали ни всматривайся –
а целого не разглядишь.
* * *
Зеленый парк – побудешь где еще
в день выходной.
«Я так устала, – хнычет девочка. –
Хочу домой.»
А в парке снова что-то празднуют –
не запретить.
«Кому нужны огни дурацкие
и серпантин!»
Вот что, казалось бы, неймётся ей –
зовет отца.
В динамики пустили Моцарта:
«...in <…> Wohnsitz auf!»
Теперь почти уже отчаянье
и слез поток.
Отец спокойно отвечает ей:
«Домой – потом».
Потом и непереносимое
нести легко.
Большая туча рот разинула.
Вступает хор.
Не принимать участья разве что –
в том нет вреда?
Сегодня в мире столько радости –
не отрыдать.
Гладь озерца покрыли оспины –
где водомет.
Я так устала, правда, Господи.
Хочу домой.
* * *
Теперь я изъясняюсь лучше –
с апломбом.
Не повторяй за мной, а слушай:
«Всё плохо».
Демонстративная досада
и поза.
Ты помнишь эту створку «Сада»
у Босха?
Вот пруд – навечно льдом закован,
там прорубь,
и не влететь в нее с разгона –
попробуй.
Сейчас не плачу – буду плакать
попозже.
Я говорю: «Всё плохо, правда».
Поспорь же.
«САД ЗЕМНЫХ НАСЛАЖДЕНИЙ»
И когда начиналось такое,
то казалось – оно ненадолго,
как будто вот-вот – и вернут как было.
Я сказала, что это – неправда.
Все сказали, что это – неправда.
Никто не поверил, что это – правда.
Но «такое» всё длилось и длилось,
и сегодня по-прежнему длится,
и, кто бы ни умничал, – будет длиться.
«Музыкальная» правая створка:
здесь поют обреченные – хором,
и властвует рыбоголовый регент.
* * *
Во сне я купила себе, наконец, деревянную желтую лодку,
на ней уплыла далеко – что не видно с берега.
И всё достоверно как будто: красиво скользишь, маневрируешь ловко.
Однако же смысл расстоянья еще не передан.
Начнешь пересказ – разливается речь, золотистая плещется рыба,
дрожит отраженье куста молодого, тощего.
Теперь я спускаюсь к воде вечерами, на запад смотрю неотрывно:
хочу разглядеть под чертой горизонта – точечку.
* * *
Радиопостановка:
действуют два героя,
истово выясняют,
что же и впрямь страшнее –
ад, о котором пишут
в религиозных книгах,
или пространство жизни,
происходящей нынче.
Кстати, второй с издевкой
переспросил – с чего бы
спор начинать подобный,
мол, – из любви к искусству?
Первый взахлеб читает
выдержки из трактатов:
«…venerat ad infernum».
Невыносимый голос.
Надо сказать, попытки
интерпретаций ада
в целом дают возможность
правильно остраниться:
это – объект, а значит,
следует скрупулезно
производить анализ;
некогда ужасаться.
Времени мало – это
и хорошо, и плохо.
Вот голоса стихают.
Дальше вступают скрипки.
Ада не существует
в случае, если верно
найдены инструменты,
чтобы его освоить.
Вдруг человек скорбящий
попросту так устроен,
что для него в итоге –
звук побеждает смыслы.
Лучшее в этой пьесе –
музыка для финала.
Это Джеминиани.
Третий Кончерто гроссо.
* * *
Любой, попавший в сводку новостей,
становится немного персонажем
и обретает опыт вместе с тем,
который бы иначе не был нажит.
Допустим, ты решишь в расцвете лет
из дома по делам однажды выйти
и – попросту исчезнуть, был – и нет.
Такой – неочевидный – ход событий.
Несчастный случай, горестный итог;
а может, жизнь почувствовалась тесной –
и ты посмел, буквальной смерти до,
изъять себя из данного контекста.
Исчезновенье, о котором мир
из сводок узнаёт, оно и вправду –
объемнее, оно – всеобщий миф,
не частная история утраты.
Гадают: почему сложилось так
(сдались неугомонному те дали),
и всякий вдруг припомненный пустяк
художественной видится деталью.
Как ты шутил: «Я не умру – уйду!»,
как ты прощался дома с каждой вещью –
всё предвещало скорую беду
и ожиданье, длящееся вечно.
Прибавит кто-то радио – каприз
в разгар ненастоящего веселья –
и диктор скажет: «Не вернулся из…»
А это натурально – «Одиссея».
* * *
Почту закрыли, сказали, зачем вам еще и почта?
Мост подтопило, сказали, с мостом разберутся позже.
Как же другие узнают о нас – и узнают правду?
Как добираться сюда, выбираться отсюда – вплавь ли?
Утром по радио радость оркестра: вступает tutti.
Вечером – местный канал, никаких голосов оттуда.
Час новостей в регионе счастливой земли пропикал.
Сводка: «Один человек утонул, предприняв попытку»…
Приспособляемость есть непреложный закон природы.
Так, измененные новой средой, мы теперь – двуроты:
Одновременно орать и вгрызаться в живое чтобы.
Выключим радио, на ночь плотнее задернем шторы.
«Верно!» – одним произносится ртом, а второй – закрытый.
Первый воскликнет: «Согласны!», второй – усмехнется криво.
Можно читать: мол, в прискорбии «будешь и ты помянут».
Можно открытки писать – но про почту уже понятно.
* * *
В углу,
где раньше висело
старое радио,
мне до сих пор
видится
темный прямоугольник.
Звуки оттуда:
радиоспектакль –
из тех, что передавали
по утрам, в будни, –
никогда не получалось
дослушать до конца.
Вещь с голосами внутри
стала действительной –
только будучи удаленной.
По-настоящему
существование –
это отсутствие.
Не прошло и полвека
с отключения
радиоточки.
Мне никуда не надо.
Темный прямоугольник.
Хочу, наконец, дослушать.
