Ирина Пярт

 

Бестселлер

 

                                                                                               В мрачные месяцы жизнь моя сыпала искрами только тогда,

                                                                                               когда мы с тобой предавались любви...

                                                                                               Мы украдкой доили космос и поэтому выжили.

                                                                                                              Тумас Транстрёмер^[i]

 

ЧУЖОЕ ПРОШЛОЕ

 

    Зимой 1991 года пространства делились на теплые и холодные. Тепло в метро – холодно, слишком холодно, на автобусной остановке. Тепло в автобусе, забитом хмурыми гражданами. Холодно – на проходной с милиционером, проверяющим документы. Тепло – в комнате общежития, узкой, как купе. Холодно – на балконе с видом на ночную Москву. Тепло с любимым под одним одеялом. Холодно расставаться, уходить темными переулками, увеличивая расстояние между ним и собой до космических миль. Холодно видеть глаза за линзами очков, слышать слова, окутанные дымом сигареты: «Понимаешь, я женат. Я думал, ты знаешь». Нет, я не знала, но в тот момент думала, что нашей любви будет достаточно, чтобы растопить льды Антарктики.

    Наш роман начинался в промежуток между инаугурацией Горбачева в президенты и концом СССР, а с ним и этого президентства. В девяностые годы в воздухе носился веселящий газ свободы. Еще вчера мы цитировали Маркса и Ленина во введении к курсовой работе, а сегодня сами уже читали лекции по Бердяеву. Вчера собирали картофель на бескрайних колхозных полях под ухмылки подвыпивших с утра трактористов, сегодня могли купить целый колхоз и уволить этих пьянчуг к чертовой матери.

    Казалось, всё стало возможным. Он мечтал, лежа в постели, передавая мне дымящуюся сигарету «Родопи», о том, как откроет свое дело (ну, издательство или частный колледж), которое когда-нибудь перейдет потомкам. И можно будет зажить как нормальные люди. А что? Талант ведь есть, и это главное. Я соглашалась и втайне надеялась, что действительно всё возможно, что он будет со мной, навсегда, а жена останется где-то там, на льдине, дрейфуя к южному полюсу.

    Мы получили гласность, но боялись говорить правду. Я уже кожей чувствовала накатывающую неопределенность. Время как будто говорило: какой смысл в конференциях, книгах, аспирантуре, если граждане – даже те, что с высшим образованием, – скоро выйдут на улицу торговать всем, что только можно продать?..

 

    В горле у Ильи вдруг пересохло. Он положил рукопись на стол. Взял сигарету, вышел на балкон, несколько раз попытался зажечь сигарету, но спичка гасла: то ли дрожали руки, то ли было ветрено. В доме напротив горело лишь три окна, образуя между собой неправильный треугольник.

    Рукопись Илье всучила главред Марианна Альбертовна, посмотрев на него, прищурившись, поверх огромных оправ из монохромного пластика. «Только вам я могу это доверить», – сказала она с придыханием. А он так не хотел брать работу на выходные, мечтал провести время на даче с сыном. Но разве можно было сказать «нет» Марианне с ее буравящим, подобным рентгену взглядом? Что она имела в виду, говоря «только вам»?..

 

    Мой приезд в Москву оказался отмечен историческим событием. В столице открылся первый «Макдональдс». Мама подруги отстояла в очереди пару часов и доложила, что булочка в бургере была вкусная и мягкая, а котлеты она делает лучше.

    Мы встретились на площади Маяковского и пошли гулять по Москве. На мне турецкая джинсовая «вареная» куртка с искусственным мехом и поношенные рыжие сапоги, купленные на черном рынке. Мне двадцать один год, у меня всё впереди, но я еще об этом не думаю.

    Он оставил адрес высотки на Воробьевых горах, сказав, что на вахте нужно предъявить паспорт. Я волновалась перед свиданием.

    Сталинская мебель издавала кислый номенклатурный запах, комната аспиранта походила на купе поезда, но всё компенсировалось отдельным душем и неповторимым видом из окна на Москву с высоты птичьего полета.

    Он приготовил коктейль (шампанское, водка, боржоми), от которого завертелась комната, а в качестве закуски – шпроты.

    Мы чувствовали себя скованно. После страсти, разгоревшейся на бумаге и по телефону, наконец мы были вместе. Он медленно стянул с меня свитер, рубашку, джинсы, пока я не осталась в белье, и протянул удивленно: «Какая ты худенькая, по лицу не скажешь». Расстегнул заколку для волос – они темным водопадом упали на плечи. «Леди Годива», – проговорил он.

    Я сняла с него очки, без которых близорукие темные глаза с густыми ресницами казались беззащитными, взяла его руку, провела ею по своим губам. Нас бросило, как разрядом тока, на узкую постель, которая раскачивалась, точно шлюпка в бурном море, и мне казалось, что меня накроет волной, тело дрожало, вибрировало и звенело, будто колокол. «Ты моя Йоко Оно» , – шепнул он без улыбки. Мне казалось, что это чувство полного физического и эмоционального слияния проистекало из внешней похожести. Но только позднее я поняла, что этого недостаточно, чтобы быть вместе.

 

    Илья вдруг почувствовал приступ головокружения, руки были липкими от пота. Он расстегнул ворот рубашки, и ему показалось, что даже стакан с джином запотел от жаркого воздуха, исходящего от тела. Не может быть столько совпадений. Нет, он не называл ее Йоко Оно, но эти волосы, эти скачки на узкой общежитской кровати и рассматривание друг друга в зеркале душа – это всё было. Конечно, она изменила имена, детали, но в то же время вынесла на публику такие подробности, такие сцены, которые он не рассказывал даже в самой интимной компании, как иногда может поведать один давний друг другому за бутылкой коньяка. Нет, это уж слишком. Да как она смела!

    Илья лихорадочно переворачивал страницы – эту историю он знал и не знал, помнил какими-то эпизодами, стертыми последующими насыщенными событиями. Время от времени он вскакивал с кресла и кружил по комнате, выходил снова на балкон, зажигал сигарету и смотрел в темный двор невидящими глазами.

    Роман с Кэт, студенткой Тюменского филфака Катериной Мака-ровой, был проходным эпизодом в его аспирантской жизни, богатой похождениями. Ольга с малышом жила в балашихинской хрущевке, которую родители подарили ей, разменяв пятикомнатную квартиру в спальном районе Москвы, полагавшуюся папе-полковнику за службу в важных органах. Тесть считал, что Илья должен проявить себя как добытчик и улучшить жилищные условия. Илья, приехавший в Москву из Хакассии, продолжал по-холостяцки жить в аспирантской комнате на Воробьевых горах, на выходных сменяя Ольгу у плиты и коляски. Илье казалось, что Ольга дала ему молчаливое согласие на краткосрочные измены, потому что не устраивала скандалов, заметив помаду на вороте его рубашки, которую она яростно натирала пятновыводителем до того, как забросить в стиральную машину. 

    Он листал рукопись, пытаясь найти описание их первой встречи с Кэт, но ничего не нашел. Почему, интересно, она это упустила? Даже сейчас, по прошествии почти тридцати лет, Илья чувствовал, как сокращается сердечная мышца.

    С Кэт он познакомился на филологической конференции в одном из прибалтийских университетских городков. После конференции все участники отправились в местный ночной клуб, разместившийся в подвальчике покосившегося особняка. Он увидел ее тогда в этом дрянном ночном клубе танцующей под музыку шлягеров 90-х и уже не мог забыть. Темные волосы, закрученные в тугой узел. Лицо с финно-угорскими высокими скулами и щелками глаз, почти без косметики, слегка приоткрытые губы, детский пушок над верхней губой.

    Закрытие конференции совпало с днем рождения Валериана Бригадяна, однокурсника Ильи по прозвищу Бригадир. Бригадир напился и стал требовать стриптиз, потом снял ремень, пытался высечь кого-то из танцующих девушек. Кэт перебрала и упала на танцевальной площадке, ее подруга Света, пытаясь поднять ее, тоже упала; Бригадир вступил в перепалку с охранником, а Роза, староста курса, украла у диджея початую бутылку джина, которой Светка пыталась споить последнего.

    Илья смотрел на эту девчонку в джинсах и майке и не узнавал. В руке Кэт был бокал шампанского. Волосы, выбившиеся из узла, падали на обнаженные плечи, она закидывала голову и покачивалась в ритм с музыкой, закрыв глаза. На нее бросали взгляды все мужчины на дискотеке, а во время медленного танца девушку подхватил угрожающего вида местный завсегдатай, которого Светка окрестила «киллером». От Кэт исходил запах нерастраченной сексуальности и женственности. Она наслаждалась мужским вниманием, требовала его. В ней не было ни капли страха; «киллер» что-то кричал ей в ухо, пытаясь переорать громкую музыку, а она, обдавая партнера волной распущенных волос, отвечала ему также в ухо. Женщины, которые пришли со своими кавалерами, страшно волновались и старались отвлечь внимание от Кэт. Илья пригласил ее на танец и прошептал: «Давай притворимся, что мы – пара, а то тебя засунут в мерсак и увезут бог знает куда», – и она обхватила его своими голыми руками. Бретельки майки сползали с плеч, волосы обдавали его ароматом свежести. Раскосые узкие глаза были расфокусированы от количества выпитого. Илья понял, что теряет голову.

    Он вдыхал ее волосы, ее кожу и хотел, чтобы это не кончалось; игра, которую они придумали, стала его увлекать. Он притянул ее поближе к себе, Кэт покорно прильнула. Они шли через весь город до общежития, куда их поселили организаторы, восход заливал всё вокруг неуверенным майским светом; они трезвели, но продолжали целоваться у каждого перекрестка, а их фигуры озарялись янтарными перемигиваниями ночных светофоров.

    Они простояли почти час, прильнув друг к другу, перед дверями общаги, и она засунула в карман его куртки обрывок конференционной программы со своим адресом и телефоном в Тюмени. В тот же день Илья уехал в Москву. Он был уверен, что воспоминание об этой ночи померкнет и исчезнет, как похмелье после пары таблеток аспирина, но в голове мелькало бесконечное кино, в котором она танцевала с закрытыми глазами, ее волосы развевались... Он крутил снова и снова в кассетном магнитофоне на общей кухне на Воробьевых горах «Lady in Red» Криса де Бурга, чувствуя, как томление охватывает тело. Работа над диссертацией стопорилась, и он решил отправить Кэт письмо. Переписка двух филологов была полна аллюзий к той ночи, к их игре во влюбленную пару; они цитировали поэтов Серебряного века и песни популярных тогда рок-групп. Желание, описанное на бумаге, полное недосказанности и намеков, упакованных в остроумные эпистолярные тексты, поднималось, как тесто на дрожжах. Он стал считать, сколько дней письмо идет из Тюмени в Москву, и когда ответ запаздывал, начинал сходить с ума. Кэт умела писать. Какой он идиот, что не сохранил эти письма! 

    Илья искал в рукописи описания той ночи, их томления, проявления нежности и страсти. Конечно, она ловко построила сюжет, закрутила интригу. Ах, бедняжка не знала, что он женат! В филологических кругах все знали друг о друге всё, так что это ее утверждение было совершенно неправдоподобным! Светка и Бригадир наверняка же ей поведали. А он? А что он должен был сказать? Здрасьте, я вас хочу, но предупреждаю, что женат... Черт знает что! Феминистки, эти морализирующие стервы, конечно, читая, только и будут говорить о двойных стандартах, о неравном распределении гендерной власти. Она же была готова пойти с этим «киллером», на расписанном иероглифами пальце которого красовалось обручальное кольцо с бриллиантом. Подумаешь, какая пуританка! Комаровский разъяренно раздавил окурок в пепельнице. Черт, он же бросил курить! Плеснул еще джину в стакан и решил утром сообщить Марианне, что рукопись они издавать не будут.

 

ПОГРЯЗНУТЬ В ПРОЗЕ

 

    После бессонной ночи подташнивало, а к ногам словно были привязаны невидимые гири. Надевая куртку в коридоре, Илья услышал, что кто-то ходит за дверью. Ах, черт, уже полвосьмого. Комаровский обул ботинки, взял зонтик, положил в рюкзак пластиковую коробку с пловом. В подъезде едко пахло свежей краской. Неуже-ли опять ремонт? Доставая ключи, он увидел, скорее почувствовал, как на него прыгнула с внешней стороны двери оранжевая Z, выведенная – коряво, размашисто, словно с ухмылкой – аэрозольной краской. Этажом выше послышались быстрые шаги, захлопнулась дверь. Вышел сосед по лестничной клетке. Кажется, Константин. Посмотрел на знак, потом на Илью.

    – Мытищины?

    Илья пожал плечами. Сосед исчез, потом вернулся с растворителем, они вместе с Ильей почистили дверь.

    Илья плохо помнил, из-за чего они поссорились с Мытищиными (это было еще при жизни матери). Кажется, собирали на ремонт подъезда, а те отказывались платить взносы. Илья пообещал подать на них в суд. А мать, бывшая учительница, делала замечания младшим Мытищиным за мат и окурки в подъезде. С тех пор между Ильей и соседями сверху велась холодная война: то бросят ему на балкон горящий окурок, то поцарапают ключом машину. Он бесился, но терпел, особенно после того, как сыну Севе стукнуло восемнадцать. Именно в 22-м году, черт возьми. Мытищины уже тогда ходили с георгиевскими ленточками, бросали в почтовый ящик газеты с недвусмысленными названиями и нагло ухмылялись при встрече.

    Электробус нарочито медленно плыл в пробке, а потом еще и обдал его грязной водой, словно посмеиваясь над человеком и его незадавшимся утром. А он-то надеялся пройти незаметно мимо кабинета главреда Марианны Альбертовны. Но нет, откуда-то сверху, как орган в храме, зазвучал ее высокий голос:

    – Илья Петрович, наконец-то! Я уже думала, вы переметнулись к нашим конкурентам!

    Двери кабинета были открыты, Марианна просматривала контрольные экземпляры. Она не глядела на Комаровского, но ему всё равно было стыдно за свои залитые грязью ботинки.

    – Ну что вы, Марианна Альбертовна, разве можно найти работу с более выгодными условиями во всей Москве и области. Безусловно, мне стыдно за опоздание, но вы не представляете, что мне пришлось делать этим утром! – Он стоял у открытых дверей ее кабинета, рассматривая свои ботинки.

    – Заметьте, я не спрашивала вас о ваших утренних занятиях. Я, например, каждое утро хожу в спортзал и прочитываю страниц сто рукописи. Но это не мешает мне быть на месте в восемь утра. – Она наконец-то посмотрела на собеседника. В этом взгляде не было специфического интереса к нему как к особи мужского пола, который иногда возникает у хорошо сохранившихся женщин среднего возраста к мужчинам-ровесникам.

    – Вы считаете, мне нужно записаться в спортзал, чтобы не опаздывать?

    – Я считаю, вы сами можете решить, как распределить свое время. Как, кстати, дела с рукописью? Отложите детективы и переводы, мы хотим успеть издать это к Рождеству. Наша ридер – знаете, Любочка, барометр читательских симпатий, – всю ночь проплакала над рукописью. Даже пришлось сушить страницы феном!  

    О да, для женского романа это главный критерий! Комаровский терпеть не мог, когда редакторки прибегали к нему с этим щенячьим восторгом в глазах (знаем, нам прислали «новую» Митчел или Элизабет Гилберт). Он задыхался под потоком почти одинаковых, написанных рубленым языком книг-близнецов, часто их приходилось дорабатывать, резать, штопать, вшивая в строчки литературные изыски. В ящике письменного стола в его офисе лежали пачка валидола и томик Басё. С валидолом под языком он переписывал, иногда увлекаясь, и однажды попался на том, что закончил внутренний монолог серийного киллера, расчленяющего своих жертв катаной. Это было ошибкой: Марианна едко спросила, не воображает ли он себя Фаулзом, и лишила бонуса.

    – Так что вы думаете о рукописи, Илья Петрович?

    Илья вздохнул, понимая, что аргументов у него не очень много. Потом набрал воздуха в легкие.

    – Это нельзя печатать: перепутаны времена, лица повествования, эротические сцены затянуты. Простите меня, я не понимаю, что это за жанр. «Поэма конца» в прозе? Деревенские причитания?

    – Это автофикшн, – отрезала Марианна. – Сейчас такая литература востребована. Интерес к личному, новая искренность.

    – Но это же тривиально. Роман с женатым мужчиной, даже если он и был ее преподавателем.

    – Вы вообще понимаете, что такое автофикшн?

    – Марианна Альбертовна, хоть я и динозавр, но знаю, что это такое. Смею заверить, современного читателя вы автофикшеном не зацепите, если в нем нет, ну, например, инцеста!

    У Марианны заблестели глаза.

    – Илья Петрович, вы совершенно не потеряли форму. Мы можем посоветовать автору ввести в повествование, например, детские воспоминания о семейном насилии. Точно, героиню привлекали старшие мужчины, так как ее в детстве соблазнил отец. – Она радостно застучала по клавишам гелевыми ногтями.

    – Остановитесь! Какой отец, какие старшие мужчины? Ее возлюбленный всего на семь лет старше.

    – Правда? Там так написано?

    Илья стушевался; он не был уверен, что в рукописи назывался возраст персонажей.

    – Да и потом, вспомните процесс из-за книги Анго, издательство судилось с ее отцом, который отрицал, что у него был инцест с дочерью. 

    – Но они же выиграли дело! Бестселлер номер один! Ну ладно, я сначала посоветуюсь с адвокатом издательства. Судебный процесс на тему инцеста, конечно, позволил бы сэкономить на рекламе, но мы не можем рассчитывать на суды. Есть репутационные риски. Возьмите рукопись домой до понедельника. И не забывайте про бонус. – Она многозначительно посмотрела на Илью.

 

    Ты сидишь на подоконнике третьего этажа, свесив ноги на улицу, и смотришь на ночной трамвай, который со скрипом заворачивает по кольцу. Куришь одну за другой сигареты без фильтра. Рядом письмо, каждая строчка которого как приговор. Мне хочется дотронуться до твоего плеча, забрать сигарету, разорвать письмо на мелкие кусочки и потом смотреть вместе с тобой, как они летят вниз, будто хлопья снега.

 

    Комаровский с досадой метнул рукопись на стол, смахнув фотографию сына в деревянной рамке. Сева, юноша с еще детским лицом, длинноносый, с пухлыми губами, в школьном костюме и галстуке, смотрел в объектив с недоуменным выражением: «Аттестат зрелости? Вы серьезно?» Комаровский аккуратно водрузил фотографию на прежнее место, взял рукопись и снова углубился в чтение. Какое-то загадочное «ты» мелькало среди строк. Почему эта доморощенная романистка переходит с первого лица на второе? Любочка, конечно, заливала рукопись слезами, ведь она не могла не поддаться столь явным попыткам вызвать жалость. Какое беспощадное время! Люди жертвовали всем, несли невообразимые потери в вихрях политических бурь, а здесь – всего лишь несчастная любовь! Исторический фон служит рамкой для женских страданий.

    На обеденный перерыв он не пошел, закусив бутербродом с ветчиной, принесенным из дома. Вздрогнул телефон. Сообщение от Севы: «Привези сигарет и молока». Он продолжил читать, хотя с каждой страницей усиливалось тоскливое чувство в животе. Взяв еще одну таблетку валидола, закинул под язык, и успокоился.

 

* * *

    На даче было темно. Неужели Сева уже лег спать? В доме скулила собака. Откуда она здесь? Илья покрылся потом. С опаской нажал на ручку, нащупал кнопку выключателя. Деревянная обшивка, мебель, которую не меняли уже лет сорок, клеенка с подсолнухами на обеденном столе, на ней раскрытая книга, кругом Севины снимки: деревья, дома, автопортреты. Сева увлекался фотографией, но делал только черно-белые фото, «Лейкой» или детским фотоаппаратом, из которого снимки выплевывались лентой, как в кассовом аппарате. Сева учился на архитектора, а подрабатывал в магазине фототехники. Он мечтал поехать в Лондон, Нью-Йорк, чтобы снимать уличных музыкантов, собак, крыши и переулки. Причем непременно в дождь. «Когда солнце, то все города похожи, а в непогоду можно поймать их настоящее лицо.»

    Вислоухий черный пес терся о штанину, заглядывая в лицо Илье с подобострастным выражением. Севы нигде не было. Илья почувствовал, как внутри что-то оборвалось. Неужели забрали? Он сел на табуретку, начал дышать, как его учил на курсах по осознанности приезжий гуру. Вдох-выдох. Еще раз. Дверь отворилась, и ввалился разрумянившийся Сева с корзиной грибов в руках.

    – Пап, всё в порядке?

    – Я думал... – Илья не выдержал, слезы покатились по щекам.

    – Пап, ну ты что, я же за грибами ходил. Смотри, сколько белых. Сигареты привез?

    Они сидели за столом, чистили грибы, потом жарили их на старой чугунной сковородке, затем ели, запивая смородиновой наливкой. В доме было тихо, только ночная бабочка билась о стенки абажура. Пес, которого Сева подобрал недалеко от станции, лежал, уткнув морду в лапы, но иногда поднимал голову, когда кто-то выходил из-за стола, и начинал маниакально вилять хвостом.

    – Мне сегодня утром наши патриоты Z на двери нарисовали, – сказал Илья.

    – Мытищины?

    – Ага. Старший спросил, почему тебя давно не видно. Мне кажется, они уже в военкомат позвонили. Ты удалил соцсети? – Илья снова ощутил тоскливое чувство в животе.

    – Слушай, не паникуй. Без соцсетей я свихнусь. Ты останешься?

    – Нет, мне надо ехать. – Илья старался не смотреть на Севу, боясь, что снова раскиснет.

    – Я что, теперь здесь жить буду?

    – Подожди, сынок, нужно залечь на дно. У матери на работе сотруднику повестку прямо в офис принесли. Он в туалете закрылся и сидел до конца рабочего дня.

    – А потом?

    – Потом уехал в Грузию.

    – Ну и я уеду.

    – Надо найти денег. В Грузии больше месяца на наши сбережения не проживешь. Я найду, не волнуйся.

 

    Электричка была пустая, только одинокий алкаш с георгиевской ленточкой и наколками на руках настойчиво предлагал Илье выпить за победу.

    – Я не пью.

    – Врешь! Ты, сука, за победу не хочешь, по глазам вижу.

    – Слушай, я зашился, выпью – у меня пена изо рта пойдет, а ты виноват будешь. Прости.

    – Да из-за таких, как ты...

    Комаровский отвернулся и до конца пути всматривался в темноту за окном электрички. Приближались огни многоэтажек и машин, стоящих в пробке. Он выскочил на перрон, втянул полной грудью загазованный воздух, потом еще раз, чтобы рассосалось напряжение в мышце где-то рядом с сердцем.

    Когда Илья наконец добрался до дома, у него уже не было сил. Сердце так билось в тесноте грудной клетки и так страшно хотелось выпить! Он налил джина (тоника не было, разбавил минералкой), выпил залпом полбокала и открыл рукопись. Столько совпадений... Но мало ли было в девяностые женатых аспирантов, которые крутили романы со студентками из провинции?

 

РАСПАД СОЮЗА

 

    Пляж в Крыму. Знойный август, толпа отдыхающих у приемника. Би-Би-Си вещает, что в Москве путч. Горбачев под домашним арестом в Форосе. Знакомые в водолазной части говорят, что войска в Севастополе приведены в полную боевую готовность. Я приехала в экспедицию в Крым, чтобы залечить душевные раны. Наверное, мне нужно было уделять больше внимания историческому моменту, но всё, о чем я могла думать, это о нем и нашем романе. Я видела, как БТР, проезжая по Севастополю, раздавил кошку, она лежала распластанная на улице, а кончик хвоста еще шевелился. Я просто разрыдалась там на месте, так мне было жалко эту котяру. Я не сочувствовала Горбачеву и даже не думала, что произойдет с нами, если победит ГКЧП.

    Я узнала, что он в Москве, на Краснопресненской набережной, дежурил день и ночь со товарищи, защищал демократию, которая вдруг стала ему так дорога. А я даже не заметила, что произошло, сочувствовала только себе и несчастной кошке.

    Путчисты проиграли, демократы победили, и перед нами замаячила надежда на новую жизнь, на благополучие и счастье. Каждый тогда чувствовал невероятную свободу, которая упала на нас внезапно. Всё происходило в ускоренном темпе: каждый день приносил что-то новое, можно было летать в Москву на самолете, ездить на такси, заказывать икру и шампанское в ресторанах. Нас убеждали, что если есть деньги, то нет неразрешимых вопросов.

    В мужчинах просыпался первобытный человек, которого кормила физическая сила, а в женщинах рождалась тяга к очагу и сильному плечу. Перед молодыми и красивыми открывались двери мерседесов, модельных агенств и загородных домов нуворишей. Запах денег, азарт конкуренции и мечта о власти рождали в мальчиках мужественность. И меланхоличный интеллигент из провинции превращался в бесстрашного охотника за удачей.

    Это было время, когда разваливалась огромная, невероятно огромная страна, откалывались народы, трещали по швам некогда стабильные институты, менялись границы, распадались связи. Никто не заметил, что распались отношения двух людей.

    Наш союз был и так довольно хрупким – это мне только казалось, что любовь невозможно сломать, разрушить. Мне было трудно представить, что после наших встреч он мог приходить домой и играть роль семьянина. Он уверял меня, что с женой его связывают лишь дружеские отношения. Ах, как самозабвенно он лгал, а я не хотела смотреть правде в лицо. Однажды, когда я не пришла на свидание и выдержала паузу в пару недель, он – мятущийся от отчаяния – сказал, что больше не может так, и первый бросил слово «развод» как спасательный круг. Он почти сам себе поверил, а я убедила себя, что мы сможем пройти через это вместе.

 

    Илья вскочил. Какая наивная чушь! Неужели она действительно верила в это? Да, он женился слишком рано, слишком нелепо. Но был благодарен Ольге за ее понимание и умение закрывать глаза. Они были равны и молчаливо честны друг перед другом. Кэт отказывалась принять такую идею брака, и Илья стискивал челюсти, когда она, глядя на него широко раскрытыми глазами, вопрошала: «Но разве брак не должен быть продолжением страсти? Разве не счастье знать, что твой любимый принадлежит только тебе?» Когда Илья понял, что он только подыгрывал Кэт в ее стремлении сделать их отношения честными, открытыми, то почувствовал, как эта искренность и наивность начинают его тяготить. Она всё чаще впадала в истерические состояния, рыдала и устраивала сцены. Илья с облегчением вздохнул, когда Кэт уехала на зимние каникулы в Тюмень. Звонок из Тюмени прямо в канун Нового года, когда он ставил елку вместе с Ольгой, а Игорь ползал по полу, пытаясь дотянуться до елочной игрушки, не предвещал ничего хорошего. Она была беременна.

    – Ты уверена? Как ты могла залететь?

    – Я сама в шоке.

    – Ну и что ты собираешься делать? – спросил он хладнокровно, хотя внутри всё кипело и переворачивалось.

    – Ты хочешь сказать, это моя проблема?

    – Милая. Конечно, это наша проблема, просто я немного растерялся.

    Когда Кэт вернулась в Москву после каникул, всё было по-другому. Она стала рассеянной, часто замирала, зажав сигарету, пока та не догорала до самого фильтра; серебряная трубочка пепла сыпалась на постель, что бесило Илью. Он стал уставать от этого молчания, застывшего взгляда. Подумаешь, аборт. Ну, всё же обошлось, милая, ты здорова. Она смотрела на него непроницаемым иронично-удивленным взглядом. И только один раз в сумерках после невероятного секса вдруг спросила: «А ты никогда не думал, что у тебя мог бы быть еще сын или дочь? Не представлял, как бы выглядел твой ребенок?» Он попытался обратить всё в шутку: «Я согласен только на дочь, мне не нужны конкуренты мужского пола, претендующие на твою грудь»,  и приник к ее соску. Внешне всё было так же, как и раньше. Кэт приходила в понедельник и оставалась до четверга. Они готовили скромную еду, смотрели фильмы, пили дешевое вино и занимались любовью. Но в воздухе повисла недосказанность. Кэт его изводила, он приезжал домой в Балашиху истерзанный и дерганный, называл Олю Катей, метался во сне, раздражался на сына, кричал на жену. Оля жаловалась отцу, спокойный глубокий баритон которого, распекавший его в телефонной трубке, вызывал у Ильи смешанное желание сказать: «Есть, товарищ полковник» – или наорать на тестя матом.

    Кэт перестала ходить на лекции и не сдала сессию. В университете дали последний шанс пересдать.

    Однажды вечером они жарили картошку на общежитской кухне. Илья рассказывал, как готовила жареную картошку мама, со шкварками, с лучком, чесночком и солеными огурчиками. «Ты рассуждаешь о жареной картошке как об изысканном блюде французской кухни.» Да неважно, что она сказала, важно, как это было сказано: с таким ядовитым сарказмом, что Илья сгреб сковородку и одним движением вытряхнул содержимое в мусорный бак. Они остались голодными и злыми. Часам к десяти вечера Кэт довела его до такого бешенства, что Илья заставил ее одеться и повел к метро, чтобы отправить в общагу на «Юго-Западной». Они шли молча, пока вдруг, не доходя до станции «Университет», она не потеряла сознание, упав на заснеженный тротуар. Илья решил, что Кэт притворяется, даже не стал ее поднимать, пока не понял, что та действительно в глубоком обмороке. Он растер ей щеки снегом, взял такси, дотащил девушку до комнаты и в ту ночь решил, что пора завязывать с этим романом.

    Катя собралась домой в Тюмень на пару месяцев, надеясь потом разобраться с сессией, чтобы по-прежнему быть вместе. Илья пришел на вокзал проводить ее. Они расставались молча, сначала долго не могли разорвать объятия, потом Кэт стояла в тамбуре, пока проводница не заорала на нее, – и всё равно она не уходила, смотрела на него, не отрываясь, пока поезд не исчез в вечерних сумерках.

 

    Когда поезд стал медленно отплывать от перрона, я продолжала смотреть на него, словно предчувствуя, что мы больше не увидимся. Наши руки выписывали в воздухе знаки, понятные только нам одним. Я думала, что расставание – это смерть, но моя любовь сильнее смерти. Так почему же этого оказалось недостаточно? Наверное, потому что моя любовь может преодолеть центростремительную силу поезда, несущегося в Сибирь, но тот, кто остался на перроне, не готов отправиться навстречу этому потоку. Я уезжала, унося с собой часть его любви, предчувствуя, что «нас» уже никогда не будет. 

 

    Для Ильи ее отъезд был облегчением. Уже тогда на вокзале он мысленно слагал строки письма, которое отправит через пару дней. «Я не знаю, что такое любовь... Ты всегда будешь самым ярким воспоминанием...» Набор банальных, ничего не значащих слов. Он забудет это письмо, как и сцену на вокзале, потому что его захватит вихрь под названием «борьба за выживание». В университете стали задерживать стипендию. Четыре из пяти глав кандидатской диссертации лежали в ящике письменного стола. Было очевидно, что пятая глава так и останется ненаписанной. Илья перебивался репетиторством, готовя девочек из провинции к поступлению на филфак МГУ, но его заработка хватало только на пару закупочных дней в магазине. На семейном совете с участием родителей Оли Илью приперли к стенке: либо он идет работать в Академию ускоренного развития, основанную тестем, либо Оля уходит к родителям. Он уволился с кафедры и начал работать на тестя.

    Успешное развитие Академии и ее печальный конец оттеснили на второй план отношения с Кэт. Илья продолжал думать о ней, но их роман словно растворился в прошлом – там же, где оказались мечты о преподавательской карьере, защита докторской диссертации и поездки на летние семиотические школы в Тарту. Кэт снилась ему по ночам, она стояла с распущенными волосами на рельсах и говорила: вот видишь, теперь обо мне напишут роман. Илья бросался к ней, пытался схватить, оттащить от рельсов, но они вместе попадали под поезд, и он просыпался в холодном поту.

    С появлением соцсетей он иногда искал ее в «Одноклассниках», ВК и Фейсбуке, но безуспешно, словно поезд времени унес Кэт из пространства компьютерной сети. Он спрятал ее письма между страниц незаконченной диссертации, зная, что Оля не будет там рыться. Иногда перечитывал их, как перечитывают знакомые книги, слышал ее голос. Изредка ночью, когда Оля поворачивалась к нему в их просторной итальянской кровати, он вспоминал узкую койку в общежитии на Воробьевых горах и пряди длинных волос Катюши. Только это помогало ему спасать свой стремительно разрушающийся брак.

 

БЫТЬ ОТЦОМ

 

    Илья сделал предложение Оле, когда она забеременела. Рождение Игоря не превратило его в отца. Он дописывал диссертацию, подрабатывал репетиторством, а плач ребенка по ночам раздражал. Илья переехал на Воробьевы горы, боясь, что не выдержат нервы. Игорь рос болезненным и капризным. Илья не знал, как держать, пеленать, отвлекать, смешить ребенка. Когда Оля объявила мужу, что уходит от него, тот не стал даже бороться за право общения с сыном после развода. С Игорем они виделись редко, и эти встречи не приносили радости ни одному, ни другому. 

    С Севой всё оказалось по-другому. У них с Игорем была разница в девять лет. Что-то произошло с Ильей за эти годы, и дело было даже не в женщинах, с которыми он пытался строить семью. Просто Илья родился отцом, когда родился Сева. Он держал на руках красноватого, липкого новорожденного младенца и плакал от душившего его благоговения перед свершившимся чудом и от тревоги за это беззащитное существо. Он сам купал Севу в пластиковой ванне с нарисованными уточками по бордюру, закутывал его, размякшего, в полотенце, затягивался запахом тонких, как пух, волос, по-идиотски курлыкал и кривлялся, радуясь каждому гульканью младенца, как стендапер, сорвавший смех публики.

    Он познакомился с матерью Севы, когда подрабатывал редактированием для популярного в те времена женского журнала. Лина встретила Илью в редакции, когда тот пришел за зарплатой. Она вела несколько проектов, искала то фотографов, то копирайтеров. Фирмы, рекламирующиеся в журнале, снабжали ее бесплатной одеждой и косметикой – костюмы от Дольче и Габбана сидели на ее стройной фигуре просто отлично. Он стал водить Лину по богемным клубам, где кумиры столичных интеллектуалов играли джаз и фолк-рок, подавали дешевое пиво и можно было блеснуть знакомством с раскрученными драматургами и писателями. Она, как и Кэт, была из провинции, и Илья ей казался почти Сартром. Они не расписывались, просто съехались; в квартире Лины на Патриарших и родился Сева. Лина работала в двух журналах, приходила домой поздно, Илья гулял по Патриаршим с коляской; пока Сева спал, проглатывал книги по воспитанию, а когда тот просыпался, читал годовалому сыну стихи Пригова, вечером же укладывал его под Radiohead и Ника Кейва. Сева получил от Ильи всё, что должен был получить Игорь: раннюю школу английского, тренировки по дзюдо, последние модели самокатов и великов. Но самое главное – Сева получил огромную, невероятно огромную порцию отцовской любви, которая была принята с благодарностью: у Ильи сложились стабильно позитивные отношения с сыном, чего нельзя было сказать о Лине. Она объяснила Илье, что он не герой ее романа и попросила съехать. Сева приходил из школы к Илье на «Улицу 1905 года», там делал уроки, ел обед, приготовленный отцом, и к вечеру возвращался домой на Патриаршие. А когда сын заканчивал девятый класс, Лина уехала на несколько месяцев в Штаты, Илья с Севой зажили вместе. Когда Лина вернулась, Сева отказался возвращаться к матери, и та вздохнула с облегчением.

 

    Снова завибрировал телефон. Сообщение от Лины: «Ты проверил почтовый ящик? Повестки не было?» Защемило под ложечкой. Ну, блин, Сева же прописан у Лины, почему вдруг должны сюда принести? Он ответил коротко: «Пока не было». Выключил телефон. Было уже темно, и джин кончился. Комаровский перелистывал страницы рукописи, закапанной слезами ридера, при свете торшера.

 

    «В комнате с белым потолком, с правом на надежду.» Я слушаю Nautilus Pompilius, лежа на полу в общежитии на улице Чкалова, я пропустила уже столько лекций, что отчисления не миновать. Болит спина, на кровати трудно поворачиваться. Лучше всего ходить, тогда он спит, а как только ложишься, начинается веселье. Ну чем он там лупит под печенью, и в почку, и в диафрагму? Кажется, я ношу детеныша осьминога, но еще месяц – и кончится этот бокс внутри моего тела. А что потом? Родители пока не знают, а девчонки в общежитии уже скинулись на коляску, выбирают имя: изучают церковный календарь и астрологические знаки, пишут варианты на бумажках, скручивают их в трубочки, вытягивают из фетровой шляпы. Родион или Роксана, Антон или Аманда, Мирон или Марта, Альберт или Авдотья, Матвей, Марибель, Кассандра, Клим, Федор, Фекла. Они убеждают меня написать ему, отцу ребенка, попросить поддержать материально, но я отказываюсь. Я заставляю себя забыть о расставании на вокзале, о ссорах и примирениях, о его беззащитных близоруких глазах за стеклами очков в толстой оправе, о жестоком письме, которое он прислал через месяц… Пусть он никогда не узнает, что стал отцом самой красивой, самой умной, самой уверенной в себе девчонки на свете. А она никогда не узнает, что ее отец совсем не тот, чью фамилию она носит. Добрый, благородный блондин с серыми глазами, гражданин Франции, которого я нажелала себе, когда ждала Марту, а он взял и материализовался, как герой сентиментального романа, и увез меня подальше от экономических бурь и потрясений девяностых в свое château под Парижем.

 

    Илья неподвижно сидел на диване, пытаясь дышать, как его учили на курсах по осознанности. Вот почему у нее не было аппетита после возвращения из Тюмени, когда она якобы сделала аборт; эти изменения настроения, раздражительность, обмороки, мокрые глаза. Ничего ему не сказала. А что бы это изменило? Он считал, что Кэт была совершенно не готова к тому, чтобы стать матерью. И не ее в том вина. Просто были девяностые, когда почти все вокруг думали о том, как выжить, а не о том, чтобы рожать и растить детей.

 

* * *

    Комаровский жил в трешке на Пресне, в районе станции метро «Улица 1905 года», недалеко от московского зоопарка. Старый сталинский дом, высокие потолки, в комнатах всегда полутень из-за огромных раскидистых лип и кленов, посаженных одновременно с постройкой дома. Квартира досталась ему по наследству после смерти тетки.

    Комаровский как раз развелся с Олей, съехал из кооператива в Балашихе и вложил все свои сбережения в переустройство квартиры, которая стала его логовом, лежбищем, где он зализывал раны, давал уроки невнимательным студентам, приводил из джаз-клубов подвыпивших поэтесс и журналисток с размазанной тушью. Под высокими потолками Илья построил стеллажи для библиотеки, которой гордился: здесь были полные собрания сочинений классиков, изданные еще до революции, редкие сборники акмеистов и обэриутов, самиздат поэтов «второй культуры», работы Лотмана и других семиотиков, история, философия, литературоведение. Поэтессы безуспешно выпрашивали почитать редчайшие самиздатовские сборники, обещая взамен месяцы бескорыстной любви и даже уборку квартиры. У книжной полки стояло кресло, покрытое настоящим шотландским килтом, рядом с ним на выгнутых ножках столик с лампой, найденной в антикварном магазине: веселый арап во фраке и парике держал над головой зонтик. Бог знает, как эта лампа, сделанная в колониальной Индии, попала на блошиный рынок на платформе Марк. У стены стоял низкий темно-зеленый бархатный диван, видавший виды. На стене, покрытой обоями в английском стиле, – пейзажи и графика неизвестных художников, купленные на аукционах, постеры из фильмов Бунюэля и Годара, на полках, свободных от книг, – африканские скульптуры, маски и иконы.

    На широких подоконниках – собрание кактусов, которые время от времени взрывались звездами и фейерверками ярких цветов. Комаровский коллекционировал кактусы уже давно. Ему нравились их причудливые формы и неприхотливость. На зеленом диване он читал рукописи, которые брал из издательства, рядом на столике стоял крепкий кофе и лежала плитка шоколада. В издательстве было заведено читать распечатанные рукописи, а не файлы на компьютере. Это дает ощущение живой книги, говорила Марианна. Комаровский отключал телефон или относил его в дальний угол спальни, закрывал ноутбук, чтобы не отвлекаться на чтение новостей и поиски информации в интернете. У Севы была своя комната – с пластинками, тренажером и постерами из фильмов Тарантино, с собственными черно-белыми фотографиями, сделанными «Лейкой»; в квартире была хорошая звукоизоляция, и отцу не мешала музыка, которую Сева с приятелями слушал по вечерам. Они встречались на кухне, где за круглым столом вместе пили чай и закусывали бутербродами. Комаровский не лез в жизнь сына, мало интересовался оценками и часто пропускал письма из школы или истерики из родительского чата. Он также не запрещал сыну приглашать одноклассников, не спрашивал, что бренчит у них в рюкзаках, и не принюхивался к запаху дыма, доносившемуся из комнаты сына. Илья выдерживал выговоры Лины, которой иногда звонили панически настроенные родители Севиных одноклассников, но не передавал их Севе, пожимая плечами и делая знак глазами, когда говорил с бывшей супругой по телефону в присутствии сына. Именно поэтому у Севы с отцом сложились прекрасные отношения, которыми Комаровский стал дорожить даже больше, чем репутацией самого опытного редактора в издательском холдинге. 

    В телефоне промелькнуло сообщение от Севы. «Не могу спать, кашель. Купи в аптеке что-нибудь. Привези меду, и еще ‘Принца-полукровку’.»

    Внутри всё снова начало крутиться, как шарики в лотерейном барабане в советские времена. Кашель?! Что если ковид или воспаление легких? А вдруг придется к врачу? Нет, в поликлинику нельзя. Сразу заложат. В частную клинику, что ли? Надо позвонить Лине, пусть ищет врача. Ничего-ничего, успокаивал он себя, пока ведь ничего не ясно, может, простуда, пройдет... Он налил еще джина, чтобы успокоить нервы, вернулся на диван, открыл рукопись.

 

    Я порвала письмо и сразу же пожалела. Что удержало меня броситься вслед за этими бумажными мотыльками? A после я стала жалеть, что не собрала, не склеила скомканные клочки. Что мне мешало? Гордость или тайная надежда, что теперь, когда все мосты сожжены, между нами больше ничего нет? Жалкая моя, как же это было наивно. Разорванное письмо продолжало жечь, жестокие фразы звучали в голове, как старая заезженная пластинка. Я представляла его с сигаретой у окна, спиной к себе, или на троне, повторяющего: «Я не знаю, что такое любовь!», – и себя, валяющуюся у подножия трона.

    А тело помнило все прикосновения, всю нежность и боль. Неужели это было лишь моим воображением? Я вставала к окну, глядя в ночь, словно стараясь уловить его присутствие в этом мире, как Джейн Эйр, услышавшая однажды зов любимого мистера Рочестера. Невосполнимое желание мучило, как лихорадка. Зажимая во рту конец простыни, чтобы заглушить крик, я смотрела в потолок и не могла избавиться от вопросов, которые не имеют смысла, но которые задают себе все брошенные своими возлюбленными: что я сделала не так? Что было не так со мной?

    Мне не приходило в голову, что его могла мучить совесть – запоздавшая гостья: он мог вспомнить, что у него есть жена и сын.

    Что было более вероятно, и я только позднее поняла это, он просто увидел, что наступает момент, когда флирт, интрижка, игра «ноу стрингс» превращается в серьезную жизнь двух взрослых людей. Даже не зная о ребенке, которого я спасла, он уже увидел, как вместо одной семьи, к которой он был не готов, у него появляется вторая. А на дворе девяносто второй год, время не для рождения детей – время проверки на отсутствие сентиментальности, время доить золотых коров, вить веревки из воздуха (кто был никем, тот станет всем), возвыситься над своей униженностью, занять место, которое будет основанием династии в будущем. Ах, эти возможности и химеры. Кто-то из наших однокурсников уже плавал холодным трупом под мостом, кто-то сидел на зоне, кто-то принял выгодное, но рискованное предложение и не пожалел об этом, кто-то просто выживал, помогая родным и друзьям не умереть с голоду. Я бросила институт, чтобы успеть заработать на декрет, и пошла преподавать в школу. Сорок подростков смотрели на меня и мои схемы на доске замутненными взглядами. Они курили траву на переменах и резали вены в туалете. Девочки присматривались к профессии валютных проституток, мальчики уже начинали инвестировать деньги, украденные из раздевалки в спортзале. Я получила зарплату скомканными рублями, которых хватило на один поход за продуктами. Ах, мама, только ты помогла мне не сделать шаг с подоконника на улицу, где кольцо трамвая. Подруга пригласила работать в свою парфюмерную лавку. Меня мутило от тяжелого запаха французских духов, сделанных в Польше, но токсикоз прошел уже через месяц, и я стала копить деньги на частный роддом. 

    Рыжеволосая однокурсница Таня покупала в этой лавке средства для депиляции и пену для бритья. У нее был роман с Жаном, представителем франко-русской компании, которая вошла на энергетический рынок одной из первых. Таня ждала его каждый день, готовилась к встрече, но тот часто не приходил, пропадал неделями. Она в отчаянии прибегала в магазин, и ее желание наслаивалось на мою боль. Я не хотела признаться себе, что стремилась быть в курсе всех подробностей их любви, я уже знала, чем старается привлечь женщина, изнемогающая от страсти: гладкая кожа, маникюр, кружевное белье. Я продолжала поощрять Таню, которой только и нужно было получить слушательницу. Беременность еще не изменила тело, и мало кто догадывался о моей тайне. Однажды Таня пригласила меня в загородный дом, где она встречалась со своим любовником. Я согласилась. Таня напилась и рано отключилась, а я до утра беседовала с Жаном о музыке и литературе. Я тогда совершенно не говорила по-французски, но его русский – язык эмигранта в третьем поколении (его предки участвовали в заговоре против Распутина, воевали с большевиками, умирали от нищеты в дешевых пансионах Парижа) – был более сносным, чем мой французский. Мы не могли наговориться, а потом целовались, как школьники, опасаясь быть застуканными.

    Боль не проходила, она просто становилась терпимой. Жан звонил каждый день, говорил, что потерял голову, и просил о встрече, Таня грозилась нанять бандитов, если я не оставлю ее мужчину в покое.

    У Красовской был день рождения, девишник. Мы продолжали называть себя «115-я» по номеру комнаты в общежитии, где провели сотни бессонных ночей под гитару, звонили друг другу каждый день, продолжали встречаться. Внучка ссыльных поляков в Сибири, Красовская, закончившая два вуза с отличием, еврейка Лендер из Молдовы, приехавшая в Сибирь, так как в Кишиневе она могла поступить только за взятку, русская красавица Прохорова с толстой копной соломенных волос, мягкая, как кошечка, немногословная, готовая всегда пожалеть (ах, сколько однокурсников рыдали у нее на плече), и я, романтичная искательница приключений, вечно попадающая в истории. Мы были неразлучны, кроме того года, когда я прожила в Москве.

    Мы встречались с Жаном уже почти две недели. А под сердцем рос ребенок Ильи. Я запуталась. И после пары рюмок решилась. Кому как не девчонкам, моей истинной семье, рассказать о своей беде. Про ребенка они уже знали, коляска была куплена и стояла на балконе, но история с Жаном оказалась для них неожиданностью. Таня была нашей общей подругой. У нее умерла мама, остались две сестры школьницы, дядя отжал дом, и Таня жила у знакомых, зарабатывая тем, что проводила экскурсии для иностранцев. Так она и познакомилась с Жаном. Этот француз с голубыми глазами и комическим акцентом был счастливым лотерейным билетом для Тани и ее сестер. А я украла у нее этот билет. Я рыдала, размазывая тушь, оправдывалась. Девчонки сидели молча. Прохорова сказала лаконично: «Что ж, времена теперь такие, каждый должен зубами рвать свое счастье». Лендер ушла на кухню и красноречиво разбила две тарелки. Только Красовская живо интересовалась, какой Жан в постели и знает ли он о ребенке. Лендер с кухни прокричала, что у Таниной сестры нашли диабет, а Красовская иронично предложила приискать Тане с сестрами женихов из окружения Жана…

    С каждой минутой я чувствовала, как между мной и подругами вырастает стена отторжения. Гормоны в сочетании с водкой выстрелили в голову.

    – Спасибо за праздник. Я пойду домой, нужно переварить информацию, поработать над своими моральными принципами.

    – Ты что? Уже поздно, оставайся ночевать, – Лендер пыталась отговорить меня.

    – Ничего, возьму такси. – Меня так разочаровали подруги, нужно было показать, как я обижена.

    Район Зарудный – мрачные новостройки с темными глазницами окон – после полуночи спал мертвецким сном, С раннего утра его жители отправлялись на поиски пропитания себя и близких. Я пыталась поймать машину, это и называлось такси. Остановилась побитая белая тойота. В машине было двое. Запах алкоголя и беды.

    – Нет, спасибо.

    – Давай садись.

    И удар по лицу, четкий, мокрый, от которого сразу течет кровь из носа и вышибает сознание. Меня затащили в машину и повезли  куда-то, где нет свидетелей и человеческого жилья. О чем я думала когда очнулась? В голове были слова единственной молитвы, которую я знала. В машине стояло молчание. Двое мужчин общались между собой взглядами. Они понимали друг друга без слов.

    Тогда животным чутьем я поняла, что дальше будет очень скверно. Они, так же без слов, посмотрели на меня. Два самца, изучающие свою жертву. Я переводила взгляд с одного на другого. Пустые лица, ни тени мысли. Один толкнул меня так, что лицо оказалось на уровне его ширинки: «Давай, шлюха». Запах немытого тела. Я еле сдержала приступ рвоты. Потом удар, и еще… Когда я очнулась на пустыре, то удивилась только тому, что жива… 

    Впоследствии я уверяла себя, что в тот момент заключила пакт с Богом. Он спасет меня, а я сделаю всё, чтобы мой ребенок вырос в другом мире, где я смогу защитить его от судьбы, которая ждет его здесь, в этой стране. Я вспомнила единственную молитву, которую знала, – возможно, неточно: «Отче наш, который на небе. Отче наш...»

 

    В переходе метро Илья заметил знакомую фигуру. Бывший студент, полысевший (Господи, а я сам-то!), полинявший, он был похож на отца того юноши, который, захлебываясь, читал Бродского наизусть, сочинял верлибром. И неплохо сочинял. Но так и не окончил филфак, женился, завел детей, пошел работать. «Что, как жизнь?» В глазах застыла печаль, они словно зрачками отвернулись от мира и только смотрели на него изредка, нехотя. Бывший приятель рассказал, что у жены онкология, уточнил даже, в каком месте, да Илья невнимательно слушал. И тут новая беда: она столько лет получала французские препараты, а теперь ей выписывают какие-то биосимиляры, которые не помогают, опухоль растет. Страшно, ведь младшему сыну всего десять. Приятель продолжал рассказывать в подробностях о своих спорах с врачами, поисках фондов, денежных тратах, так, что Илью затошнило. «Как сам?» – «Ну как, издательство, бизнес как бизнес, авторов хватает, хотя некоторые и ушли. Вот переводим книги одной французской романистки». Собеседник крутил головой, потом признался, что с того момента, как родился третий ребенок, он перестал читать, а стихи... Эх, какие уж тут стихи. 

    Когда по вечерам Комаровский добирался до постели, то вспоминал, что только минуту назад он вылез из нее – и вот уже прошел день. Рутина засасывала, не предвиделось ничего нового. «А с нами ничего не происходит...», – вспоминал он слова песни, – хотя нет, происходило как раз то, что не должно было происходить. Он жил с ощущением схлопнутого мира, знакомым с позднесоветского времени. К этому добавлялось то, что случилось и с бывшим его однокурсником. Вот еще недавно он сам был подающим надежды молодым филологом, а теперь жизнь почти прошла, и где теперь эти надежды?

    Раздевшись, Комаровский нырял в постель, как в колодец, и вдруг оказывался один на один с собой, словно обнаженный младенец на столе у врача: все замеры сделаны – вес, рост, пульс; он наг, он один в этом холодном мире, но он существует. Как существует? Как эта муха, которая время от времени жужжит на стекле? Как странная ночная птица, распевшаяся вдруг в осеннюю ночь? Как фонарный столб, который светит в окно, точно прожектор в киностудии? Как книга на тумбочке?

 

ПУТЬ К ПРОСВЕТЛЕНИЮ

 

    Брахман был странствующим проповедником, миссионером и называл себя сперматозоидом Господа, воплотившимся в человеческое тело. Он был невысокого роста, на лице выделялись широкий рот, готовый всегда растянуться в улыбке, и умные светло-голубые глаза. В любую погоду Брахман ходил в одном или двух свитерах, рваных джинсах, которые сердобольные мамы его знакомых девушек предлагали зашить, чтобы не простудить коленки, и горных ботинках. В рюкзаке лежала пара книг, которые он иногда давал для просвещения незачерствелым душам, – Гурджиев или Кастанеда, или «Некрополь» Ходасевича. Когда-то Брахман учился в горном институте и даже возглавлял экспедиции альпинистского клуба на Домбае, но после гибели одной из связок что-то сломалось у него внутри. Он бросил институт и стал вести бродяжническую жизнь.

    Я познакомилась с ним случайно. Он ходил просвещать девушек в общежитии филфака. Брахман появлялся во время вечеринок и устраивал проповеди, часто вызывавшие недоумение, а то и жуткую злость. Люди собирались хорошо провести время, а человек в рваных джинсах утверждал, что они живут неправильно. Он сам рассчитывал больше на женскую аудиторию, так как был уверен, что мужчины неспособны к пониманию его проповеди по причине тщеславия, поскольку с детства им внушали мысль о принадлежности к сильной части человечества, что повышало – по его мнению – иммунитет к восприятию новых идей. «Именно поэтому мужики требовали от Христа чудес, тогда как женщины просто велись на силу, заключенную в его словах и внешности», – говорил он без тени улыбки. До отъезда в Москву я попала под влияние Брахмана настолько, что все считали нас парой. Я обвешалась феничками, стала носить рваные джинсы, слушать «Комитет Охраны Тепла» и «Гражданскую оборону», ездила с Брахманом и его друзьями в походы в разные мистические места, куда не разрешалось брать с собой соль, часы и паспорт, что однажды довольно плохо кончилось, так как в Казахстане отсутствие паспортов привело всю компанию в отделение милиции. Брахман уверял, что их отпустили, потому что он повторял мантру «ОМ МАНИ ПАДМЕ, ОМ МАНИ ПАДМЕ», которая позволила казахским ментам увидеть, что перед ними не просто беспаспортные бродяги, а представители Высшей Силы. Но я была уверена, что угроза-вранье позвонить «папе, полковнику КГБ» сыграла более весомую роль в их освобождении.

    Из чего состояла проповедь Брахмана? Кастанеда, Лазарев, Елена Рерих, Гурджиев, ченнелинг, рэйки. Он приходил к своим ученицам домой. Когда не заставал их дома, оставлял записки, подписанные «Иисус Христос». Он брал этих девчонок, своих учениц, в трипы, обещая встречу с их настоящим «я». Однажды Брахман с группой из дюжины последователей отправился в лес на трип с мексиканскими грибами. Среди последователей возник спор, не являются ли псиллоциды параллельной людям цивилизацией, призванной помочь в установлении истины. Брахман решил, что это можно проверить только эмпирическим методом. Они собрались на лесной поляне, на аптекарских весах отмерили каждому участнику полагающуюся ему порцию, закусили грибы медом и шоколадом, запили минералкой. То, что произошло потом, восстанавливали по разным источникам. Один стонал, другой разделся догола и кричал, что он посланец из космоса, а Брахман видел оранжевое небо, синие деревья, при этом восклицая: «Так вот для чего эти перламутровые одеяния и храмы до неба!» Хуже всего было, что одна из участниц, Настя из Москвы, по рассказам очевидцев, кричала и плакала: «У меня ничего не получается, как мне от этого избавиться», на что Брахман пообещал принести ее в жертву неведомому божеству, храмы которому ему виделись в его приходе. Кончилось всё довольно печально, и Настя потом долго лечилась в психушке.

    Зимой того года Брахман с последователями обосновался в коммуне на Сортировке, где они варили «молоко» из конопли, читали Гурджиева и рисовали гуашью психоделические картины на старых обоях.

    После инцидента в белой «тойоте» мне некуда было идти, так как братство из 115-й меня отвергло; оставалась только коммуна. Всё было точно в густом тумане. Невыносимо болело лицо, а про тело я старалась не думать.

    Когда я появилась на пороге старого дома, построенного для работников железной дороги во время Второй мировой войны, даже бывалый Брахман, которого неоднократно избивали менты и просто скучающие граждане, присвистнул: «Однако видок у тебя…» В мутном зеркале уборной я увидела свое лицо и легла на тахту, проснувшись только через сутки.

    Когда я проснулась, был вечер, горели свечи, кто-то играл на гитаре. Собрание оказалось пестрым: студенты университета, такие же бомжи, как Брахман, свободные художники. Передавая по кругу косяк, они вели разговор о Сартре. Брахман утверждал, что Сартр принял часть за целое, что он так и не понял, что прозябание в лоне устоявшейся идеологии есть самый опасный грех и что знакомство с умными книгами может вызвать иллюзию понимания у кого угодно и нужно разогнать все гуманитарные факультеты. Я сползла с тахты и попыталась незаметно пройти на кухню; Настя, оказавшаяся там же, вскрикнула и заохала, увидев мое изувеченное лицо. Началась суета с поисками крема из бодяги, помогающего от синяков. Разговор перескочил с темы Сартра на тему физического насилия. Брахман предложил мне повторять мантру «ОМ МАНИ ПАДМЕ ХУМ», чтобы избавиться от боящейся части, и просить Высший Разум простить ублюдков, которые на меня напали. Он утверждал, что прощение принесет мне положительные кармические последствия. Настя пустилась в спор с Брахманом, призывая меня написать заявление в полицию и по ходу дела изрыгая неимоверное количество изощренных ругательств в адрес напавших на меня бандюг. Брахман сбежал на кухню с тетрадью, в которой без остановки в течение нескольких часов писал «ОМ МАНИ ПАДМЕ ХУМ», и вечер был испорчен.

    На следующее утро я застала его сидящим у моей постели, неподвижно глядящим на меня. Он объяснил, что сидел так всю ночь, усилием воли представляя меня с лицом без синяков и в состоянии блаженного всепрощения. Брахман пояснил, что такая практика называется «активное сострадание», и у него есть доказательства ее действенности. Однажды он добился положительных результатов с другом, которого увезли на «скорой» с подозрением на камни в почках. Тогда Брахман собрал группу доверчивых девиц, с которыми пришел в больницу к другу, где они всем хором активно настроились воображать его совершенно выздоровевшим. И рентген показал, что камень в почке мистическим образом рассосался. Причем это произошло через сутки.

    Мне было до такой степени всё равно, что я не возражала, пока Брахман проводил со мной разные манипуляции: читал мантры, обкуривал ладаном, наносил на синяки отвар из тибетских трав, декламировал стихи обэриутов, играл на гитаре регги, варил овсянку и скручивал косяк. Возможно, благодаря этим манипуляциям, через неделю синяки почти исчезли, и я была готова выходить «в свет».

    Мантры Брахмана оказали на меня своеобразное воздействие. Я стала думать о молитве, которую повторяла на пустыре между улицами в Зарудном районе. Тогда в чреве белой «тойоты» с двумя бандюгами я уже видела себя трупом и шептала единственную молитву, которую знала: «ОТЧЕ НАШ, ИЖЕ ЕСИ НА НЕБЕСЕХ...» Слова появились словно сами по себе, я даже не знала, что помнила эту молитву. Брахман верил в мистическую силу слов и звуков, слогов, произносимых человеческим языком, способных растворить камни в почках или гнев и горечь в сердце. Но он также был убежден, что не имеет значения, чье имя призываешь в молитве: Шивы, Рама Кришны, Будды или Иисуса – всё это имена одного и того же божества, или эманации… Но в моем случае смысл был не в словах и не в имени, а в самом акте обращения к тому, кто имел силу изменить физический ход вещей. Я была уверена тогда, что факт моего физического самосохранения и стал результатом этого обращения.

    Уже потом во Франции, когда Жан привез меня в маленький православный монастырь в деревушке Бюсси в Бургундии, основанный его предками (его бабушка стала одной из первых монахинь в нем), я увидела лики святых на иконах и услышала их голоса. В наклонах их голов и жестах рук, протянутых к небу, словно в зеркале, отражалось то, как я видела себя: наклон головы «да будет воля твоя», жест руки «доколе, доколе, Господи…» Пасхальная полуночная служба перевернула всё внутри. «Как катком проехал по мне Господь», – записала я тогда в дневнике. Проехал, а потом снова собрал заново, вдохнул жизнь.

    Мне казалось иронией, что Брахман с нарисованной киноварью точкой во лбу поет мантры и медитирует среди бескрайних полей, лугов и огородов, пьяных мужиков и ославянившихся городских хипарей в деревне Окунево Омской области, а я молюсь русским святым  под жужжание пчел, трели жаворонков и заунывное пение монахинь среди бескрайних виноградников Бургундии.

    Жан был одним из тех людей, которых Брахман считал кем-то вроде Нео, выбравшим синюю таблетку: работа в фирме на шестидневке, отпуска, кредиты, банковские счета, ужины с коллегами. Да, он не был духовным проповедником или «сперматозоидом Господа», которым считал себя Брахман, или просто ищущим духовного просвещения, но для меня этот человек стал Иваном-Царевичем, который увез меня на сером волке от Кащея Бессмертного. Мое обращение в небесную канцелярию было услышано, Иван-Царевич с волком оказались лишь транспортным средством, которое выбрал Господь, чтобы вырвать меня из мира, где пути превращались в тупики, а вокруг поджидали ловушки, как в фильме «Сталкер», где у меня не имелось проводника. Во всяком случае, это была моя интерпретация.

    Брахман тем временем отправился в Омск автостопом, то ли чтобы познакомиться с Егором Летовым, то ли потому, что в названии города звучало священное «ОМ». Но в результате сошелся с дочерью местного художника, завел с ней детей. Затем отправился за просвещением в очередной трип, из которого несколько человек не вернулись, а сам он долго был между жизнью и смертью, и возвратили его в этот мир уже с парализованными ногами и инвалидностью второй степени.

 

* * *

    Сева, в наушниках, лежал на диване. Он не слышал, как вошел отец. В доме пахло чем-то прокисшим. Комаровский позвал сына, тот не отозвался. Длинные ноги в дырявых носках свешивались с дивана. Небритое лицо, всклоченные волосы. Бедный мальчик, сколько он уже в изоляции? Сидит в интернете, в соцсетях. Комаровский пошел на кухню, где освободил холодильник от прокисшего молока, заплесневелого сыра, поставил свежие продукты, вымыл посуду, вытряхнул полную пепельницу в мусорное ведро. Заварил себе кофе. Сколько же он здесь? Почти месяц? Дни, недели слились в один липкий комок, к которому цеплялись новые дни и недели. Исчезали люди: однокурсники, коллеги; уволилось несколько редакторов из издательства. Вокруг образовывалась пустота, заполняемая только новостями... Пока Сева спал, он вынул рукопись, открыл страницу, на которой остановился прошлой ночью. 

 

    Я ходила по вечерним улицам маленького городка, всего в получасе езды на машине от Парижа: Жан отпускал меня погулять, когда сам сидел с Мартой. Я всё еще вздрагивала и обмирала, когда сзади слышала скрип тормозов, и машины, останавливающиеся невдалеке, продолжали внушать ужас. Я часто заходила в подворотни или магазины и оттуда, затаившись, смотрела, кто выходит из дверей этих «рено» или «пежо». Постепенно я привыкла к тому, что сумерки не означали опасности, что одинокая женщина на городских вечерних улицах не воспринималась как проститутка или легкая добыча, невзирая на длину юбки или вырез блузки. Мужчины провожали меня одобрительными взглядами, некоторые пытались познакомиться, но я никогда не сталкивалась с животной агрессией. Жан познакомил меня с подругой, практикующим аналитиком, он это сделал деликатно, хотя имел полное право подозревать, что вскрикивания по ночам и внезапные приступы неконтролируемых слез были не просто признаком постнатальной депрессии. Клэр посоветовала вести дневник, только для себя. Я писала на двух языках, мне нравилось ворочать новые слова во рту, точно леденцы, смотреть, как они ложатся на бумагу. О том, что заставляло просыпаться по ночам, я написала по-французски, потом Клэр посоветовала рассказать об этом от второго лица, как разговор меня нынешней с собой из прошлой жизни. Я сделала это, прочитала ей. Она ничего не сказала, только выписала снотворное. Через несколько недель Клэр позвала меня в кафе. Как друг, не как терапевт. Я пришла с коляской. Клэр была задумчива. «То, что ты пишешь, очень важно прочитать другим. У тебя талант. Если ты решишь свои записи опубликовать, под псевдонимом, как угодно, я знаю человека, который это издаст.» Так я познакомилась с Мишель, владелицей маленького феминистского издательства, которая начала публиковать мои книги. Цепь счастливых случаев? Изабель Хупперт нашла мою книгу в магазине, написала о ней в своем блоге, и мой телефон стали обрывать «Галлимар» и «Ашет». Я отказалась от туров, от выступлений на телевидении. Одним из условий контракта являлась анонимность: на сайтах издательств и в базах данных нельзя было найти ни снимков, ни биографии.

    Марта не знала о моей славе: книги издавались под псевдонимом, мама «работала над диссертацией». Я действительно защитила диссертацию в Сорбонне по поэтике эмигрантской литературы. Диссертация, пять романов. Я прекратила принимать таблетки, а визиты к Клэр превратились просто в разговоры двух друзей, правда, ставшие даже несколько большим, так как часто мы оказывались вместе в постели… Она спрашивала, работает ли ее метод: выплескивание переживаний на страницы книг – я отвечала, да, мон амур. Но что-то продолжало ныть, как зубная боль. Сны, от которых я просыпалась в слезах: его близорукие глаза без очков, голос в трубке, прикосновение рук… Я говорила мужу, что работаю, пока сама прочесывала интернет в поисках его, его жены и сына. «Фейсбук», «Одно-классники», ВК, ЖЖ, «Твиттер». Мне во что бы то ни стало нужно было знать о нем всё: где он живет, с кем, где работает, счастлив ли. Я должна выяснить, говорила я Лендер по телефону, чтобы дочь знала, кто ее отец. Но он был неуловим: уволился из университета, не вел соцсетей. Я не могла следить за ним (ах, неужели он скрывается от меня?). Клэр была неправа: переданная бумаге боль не излечивает от ран. Я долго думала, что мешает мне избавиться от мыслей о нем (что бы он сказал, узнав, что…), и поняла, что это отсутствие завершения, как стало модно говорить, «незакрытый гештальт». Его письмо было односторонним разрывом отношений, мое решение сохранить ребенка было несогласием с его решением. А что дальше?

 

ДОМ

 

    Мой дом прячет меня от бурь, продолжает меня в пространстве и времени. Он будет, когда меня не станет. В нем семя моей семьи, поколений, живших здесь раньше. Я, как Сара, принимаю чужестранцев в этом доме, украшаю его вазами с пионами, только что срезанными в саду, стелю на стол скатерти из голубого льна. Я люблю бродить по дому, когда он пуст, когда его обитатели унеслись на свои жизненно важные занятия. Я варю себе кофе в турке и закрываю окна, если на улице шквал. Мой дом – это корабль: скрипят мачты, палуба белесая от морской воды. Иногда мне кажется, что если я открою окна и двери, то хлынут тонны соленой воды. Мне часто снится, что я на корабле или в лодке и не могу пристать к берегу. Жан говорит, что это страх жизни, страх людей. Только в доме мне не страшно. Я сажусь за стол на террасе, откуда виден кусочек улицы, но стена, окружающая сад, защищает меня от внешнего мира. Вокруг терракотовые вазы с гортензиями, стол покрыт кружевной скатертью.

    Я пишу в дневнике, не зная, что останется на странице. Что быстрее – мысль или рука? Рука начинает танец с мыслью, мысли текут свободно и просто. Как это странно… Мне не скучно, у меня столько собеседников. Кэтрин-мечтательница, Кэтрин-философ, Кэтрин-писательница. Кэтрин-деятель стоит с секундомером и напоминает о долге. Как они, интересно, договариваются между собой? Кэтрин-деятель пишет в свой дневник обо всем, что не сделано вчера, а значит, это нужно сделать сегодня. Кэтрин-писатель торгуется: можно ведь и завтра...

    Вот только вчера я написала в дневнике: «Личная пустота. Моя пустота. Пустоцвет. Всё тупо, всё бездарно. Я как больной, который выходит из комы. Нужно просто поднять руку, сжать пальцы. Я живу. Я еще здесь. Я могу. Написать. Помоги мне, Господи, продраться через эту стену».

    Какой контраст между вчера и сегодня. Сегодня я слышу зов. Глубокое «я», готовность к тому, чтобы не сдаваться. Нежность, легкое прикосновение крыльев ангела к душе. Я хочу быть более деликатной, не мучать себя и других.

 

МАРТА

 

    Неужели эта длинноногая, вечно спешащая молодая женщина с каннами в ушах – моя дочь? Она постоянно на связи со своими единомышленниками по всей Франции и даже всему миру: они спасают китов, тюленей, пишут письма и петиции, вступают в стычки с полицией на экопикетах. Я восхищаюсь ею. Она смелая, гораздо более смелая, чем я. Она знает, чего хочет. Ее преследуют журналисты и парни со степенями Сорбонны и Йеля, которые в нее влюблены. «Нет, мама, я еще не готова settle down», – отвечает она мне. А ведь ей уже за тридцать. Подумать только, пятнадцать лет назад я обзванивала всех знакомых психологов Парижа, рыдала в кабинете у Клэр. Мне казалось, что это существо с синими волосами, с колечками в носу и ушах, с татуированной ласточкой на предплечье, которое было моей дочерью, доведет меня до психушки. Она закатывала глаза, сидела за обедом в наушниках, захлопывала дверь с таким шумом, что с потолка сыпалась штукатурка. Когда Марте было пятнадцать, ей казалось, что она знает всё. Что мы могли поведать ей о мире? У нее был интернет, друзья – они открывали ей глаза на правду, которую от нее тщательно прятали родители. Она перестала ходить с нами в церковь и днями лежала в своей комнате.

    Мне казалось, что это несправедливо: нам приходилось всего добиваться самим, а ей приносят на тарелочке – лучшая частная школа (отличное образование и мягкий подход), студия живописи на Монмартре, тренер по верховой езде в Булонском лесу, зимние каникулы в Куршевеле, летние – на яхте в Средиземном море. У нее имелся свой счет в банке, квартира на Монмартре, но она была так несчастна, что мир ограничивался только пространством одной комнаты и экраном компьютера. 

    Родина матери представлялась ей чем-то далеким и почти сказочным – местом на фотографиях в альбоме (datchа, babouchka, kulitch), театральными декорациями к любимым книгам («Война и мир», «Доктор Живаго»), предметом то гордости, то стыда перед французскими одноклассниками и иногда тайной мечтой. Парижские друзья воспитывали детей, взятых из детских домов в Ханое или Шанхае, учили их китайскому, готовили к тому, что в один прекрасный день они встретят своих родителей. Но я ни с кем не могла разделить тайну происхождения, которая связывала моего ребенка с человеком, имя которого я старалась забыть в вихре новой жизни. Я знала, что однажды придет время раскрыть эту тайну, но пока что предпочитала оставить случившееся там, где оно и должно быть: в прошлом.

 

* * *

    – Пап?

    Сева потянулся, встал с дивана. Запах нестиранной одежды.

    – Привез сигарет?

    Они пьют чай.

    – Сколько еще мне здесь торчать?

    – Я ищу деньги, сын. Ты не сможешь прожить и месяца, если мы не найдем тысяч пять, а лучше десять, переведем в крипту; нужно жилье, чтобы получить разрешение на работу, потом... работу сразу не найти... Ты бы сходил в душ, сынок, побрился. Давай я постираю джинсы.

    Его нужно вывозить, еще месяц – и начнется депрессия. Ему необходимы друзья, общение.

    Сева поплелся в душ. Комаровский налил себе чая, случайно плеснул на рукопись: на странице расползлось коричневое пятно. Нет, он не чувствовал зависти, скорее досаду. Блин, лыжные каникулы в Крушевеле! Он с Севой съездил один раз на Домбай, но сын не получил удовольствия, потому что стыдился своего поношенного старомодного лыжного костюма, плохих лыж и грязной гостиницы в пяти километрах от трассы. Они катались на беговых лыжах по выходным в Подмосковье, а летом ходили на байдарках по Карелии. Первой жене всегда казалось, что их семья не дотягивает до планки, которую установили некоторые друзья их круга, и она обвиняла в этом Илью. Супруга внимательно смотрела на марки машин, на район Москвы, в котором покупались квартиры, на количество звезд гостиницы, где проводились отпуска. Комаровский сошел с дистанции еще в конце девяностых, а когда родился Сева, пытался избегать общения с друзьями, у которых имелись дома в Тоскане и Провансе, шале в Альпах... Зато он всегда был рядом с сыном, вникал в учебу, ходил на все школьные собрания, участвовал во всех родительских чатах (единственный отец среди хора матерей), записался в группы волонтеров и вместе с десятилетним Севой развозил еду бомжам на желтеньком миниавтобусе или строил дома для особых детей. Новые знакомые приглашали их в походы с рюкзаками по Кавказу и Средней Азии, он старался без иронии учить слова бардовских песен и потом так же без иронии и стёба их петь. Когда Сева вырос, круг знакомств с волонтерами и бардами перестал быть востребованным, и Илья вернулся к своей джазово-интеллектуальной социально-никчемной тусовке. Но Сева получил прививку от «мира сего», от зависти и желания вещей и поездок, спокойно-интеллигентское отношение к статусу и зарабатыванию денег. Всё было правильно, но именно сейчас очень требовались те самые деньги, к которым он научил сына относиться философски.

 

ОТЖАТЬ БИЗНЕС

 

    Илья нырнул в метро. Знакомый гул проносящихся вагонов успокаивал. Он осмотрелся перед тем, как открыть новостную ленту своего телеграмма. Он был уверен, что сосед рядом только притворяется, что читает газету, а на самом деле с любопытством поглядывает к нему в экран. Илья открыл приложение Яндекса и стал изучать курс доллара, евро, фунта стерлингов, йены; потом температуру воздуха в Москве, в Дубае, Сингапуре, Пекине и Сеуле. Кто-то пристально смотрел на него из угла вагона, взгляд, от которого стало не по себе. Он поднялся. До его остановки было еще две станции, но Илья решил выйти раньше. Он вышел и стал ждать следующего поезда; пассажир, чей взгляд он поймал в вагоне метро, последовал за ним. Илья решил пересесть на другую ветку (через кольцо можно было тоже добраться) и зашагал против потока людей, чтобы раствориться, слиться с массой.

    – Комар?!!

    Знакомый голос из далекого прошлого. Окликнувший был выше ростом, и его баритон доносился откуда-то сверху. Мужик догнал его и загородил дорогу. Илья остановился. Они стояли некоторое время, мешая людям, идущим быстрым потоком к поездам на станции метро «Библиотека имени Ленина». Это был однокурсник по филфаку Вале-риан Ашотович Бригадян по прозванию Бригадир, сын армянского партийного функционера и русской писательницы, один из немногих особей мужского пола среди моря филологических дев. Он пользовался неизменным успехом, благодаря унаследованному от отца искусству обольщения и знанию на память почти всей рифмованной классики, что являлось заслугой матери. Так как родители занимали прекрасную пятикомнатную квартиру в престижном районе Еревана, Бригадир соседствовал с Комаровским в общежитии на Воробьевых горах.

    – Старик, сколько лет, не могу поверить! Ты куда пропал? Давай же сядем, разберемся с этим вопросом.

    Комаровский не знал, как отделаться от Валериана, но тот уже тащил его по гармошке эскалатора из метро наверх. Несколько минут спустя они очутились на одной из улиц города, восхитительно залитой недавно установленными фонарями, украшенной элегантными вазонами и керамической плиткой (свой товар, не импортный, от самой градоначальницы). На каждой стороне улицы красовались кафе и рестораны, в которые входили нарядно одетые люди. Комаровский посмотрел на свои ботинки, заляпанные грязью, и непарадные брюки. Бригадир уверенно тащил его за собой.

    – Я знаю здесь одно местечко. Армянская кухня. Какой шашлык! Будешь меня до конца дней благодарить. Никакого дресскода, расслабься. Свои люди.

    Бригадир и студентом всегда знал лучшие забегаловки в округе, даже в самые голодные годы он приглашал на свой день рождения избранных на зажаренного ягненка или куриный шашлык. 

    В ресторане царил полумрак, горели свечи на столах, на стенах красовались пейзажи Армении. Комаровский не сразу понял, что было не так. А когда понял, то мысленно с горечью рассмеялся: он попал в ресторан впервые за девять месяцев. Ему казалось, что посещение ресторанов, концертов и театров принадлежало к другой жизни, и Илья с удивлением смотрел на улыбающиеся парочки с бокалами вина и кружками пива за соседними столиками. Видимо, его изумление было так очевидно написано на лице, что Бригадир хлопнул приятеля по плечу, типа «всё в порядке», и потащил за столик в самом углу ресторана, закрытом от общего пространства аквариумом и огромной монстерой.

    – Я закажу хашламу, это не баранина, а поэма. Возьмем красного, у них прекрасное на разлив. Закуски... Давай долму, сулугуни, это, конечно, не армянское, но очень комплиментарно. Да, я тебе скажу, что за такие цены не поешь так ни в Берлине, ни в Париже.

    Неулыбчивая официантка в традиционном армянском наряде, с татуированными запястьями и пирсингом в носу принесла декантер вина и два бокала. Плеснула в бокал Бригадиру для дегустации. Тот покрутил темновишневую жидкость в бокале, засунул в него свой толстый крючковатый нос, потом опрокинул бокал в рот, но так, что было видно, как он напрягает все вкусовые рецепторы. Даже глаза прикрыл.

    – Слушай, старик, я чесслово обалдел, когда увидел тебя в метро. У меня, понимаешь, машина в ремонте, я вообще-то редко на общественном транспорте... нет, я ничего не хочу сказать, это вообще круто. Экология, соотечественников посмотреть, да и в пробках стоять не надо. Преимуществ масса. Но вот то, что мы встретились, я считаю, перст судьбы. Выпьем же за это!

    Комаровский не очень разбирался в вине, и оно ударило в голову, разлилось по телу, ему стало странно, что он все эти месяцы отказывал себе в таких невинных удовольствиях. Вот, вероятно, и объяснение неврозу, ночным кошмарам. Нужно заботиться о себе, что за мазохизм. Кому он может помочь тем, что во всем себе отказывает?

    Разговор шел об обычных вещах: кто, где, куда устроился, с кем развелся, куда свалил. Сам Бригадян уезжал, но вернулся, пробовал жить в Ереване, впутался в политику в Карабахе, еле ноги унес, несколько месяцев работал на эмигрантские газеты в Прибалтике, но ему не продлили визу, а потом его работодатель был вынужден переехать в страну, куда Бригадяну попасть не удалось.

    – Да в гробу я видел их Европу! Лицемеры. Из каждого утюга fuck Russia, обвиняют в том, что мы прогибаемся под диктатором, а сами закрывают оппозиционные медиа, не продлевают визы журналистам. Пропаганда везде! Цензура! Я снимаю квартиру в криминальном районе, отдаю половину зарплаты, мой статус на уровне беженца из Эритрии, а отношение ко мне хуже в сто раз. Ну нет, с меня хватит. Собрал вещи и вернулся. Мне комфортно здесь, политика меня не интересует. Да хрен с ним, как ты сам, старик, где жена, дети?

    Комаровский коротко рассказал о том, что дважды развелся, два сына, работа в издательстве. Он не смотрел на Бригадира, когда сухо и лаконично излагал историю своей жизни за последние двадцать с лишним лет. 

    – Подожди, ну развод – это наше всё, а что за редакция? Ты ведь какой-то Академией командовал, там же целый концерн. Я думал, что тебя министром образования сделают. Тебя же по телеку показывали! Такой крутой проект был. – Бригадир поддел на вилку соленый огурец, аппетитно захрустел.

    – Академия ускоренного развития называлась. Начальником был тесть, я отвечал за академическую программу, за отбор преподавателей, организацию курсов, Оля выполняла обязанности финдиректора. Семейный бизнес. Тогда сокращали ВВС, и было много безработных военных, совершенно молодых. А тут американцы стали давать большие гранты на переобучение. Наша Академия была первая в Балашихе и самая успешная. Переобучали военных на мирные профессии: программиста, бухгалтера, журналиста. Тесть говорил: вот теперь заживем. Мы приобрели две квартиры в новом доме, машину, да просто стали покупать нормальную еду, откладывать на образование Игоря. Не поверишь, мне казалось, что это так и будет развиваться: ну, типа, разные субъекты образовательного процесса – частные, общественные, государственные. Здоровая конкуренция. Работаешь много, создаешь качественный продукт и получаешь по способностям. Я, конечно, наслушался американских лекторов, которые нас учили предпринимательству.  

    – А что? Кинули?

    – Можно так сказать. Тесть пригласил в Совет директоров представителей городской администрации. Потом началось обычное. Стали вынуждать переписать устав, требовали сделать главу администрации председателем совета Академии, а тесть ни в какую. И вот однажды вечером избили прямо у подъезда собственного дома. Он месяц пролежал в больнице. Оля уговаривала переписать устав, но я был против. Не знаю, что на меня нашло. Я был в ярости. Купил на черном рынке пистолет, тренировался по выходным в лесу, стрелял по консервным банкам. Ждал каждый вечер «гостей».

    – Ну ты, старик, даешь. Пистолет! Уважаю! – Бригадир одобрительно причмокнул толстыми губами и хлопнул Илью по плечу.

    – Мне не пришлось применить эти умения. «Гости» не пришли, всё оказалось проще. – Илья усмехнулся, сделал паузу, не рассчитывая на драматический эффект. Неторопливо глотнул вина. Ему не очень нравилось выражение лица собеседника, ждущего продолжения рассказа с полуоткрытым ртом.

    – Тесть еще лежал в больнице, а я пришел, как всегда, на работу утром. У нас было здание почти в центре, с модными в то время темными стеклами. Мрамор, евроремонт, проходная с охранником. Я приходил обычно к восьми, за час до занятий. Но в этот раз охранник меня не пустил в здание. Шамиль, чеченец, хороший, честный парень. «Илья... ничего не могу сделать. Приказ начальства. Сказали, что вы здесь уже не работаете». Забрал ключи и вынес коробку с моими вещами из кабинета. Спросил, как здоровье Анатолия Самсоновича, тестя, передал привет. – Илья достал телефон, проверил, нет ли новых сообщений. Он не хотел смотреть на Бригадира, хотя понимал, что тот ждет с нетерпением панч-лайн истории.

    – А вечером Оля объявила, что хочет развод. Устроила мне истерику, кричала, что я ее подставил тем, что подвел Хрящева (главу администрации), что за всю нашу семейную жизнь я заработал только на колесо от машины «Нива», что если бы не она и ее семья, мы бы жили в трущобе и питались гуманитаркой. Я очень много узнал о себе из той речи. Когда я напомнил ей, что отец лежит с переломом ключицы в больнице из-за Хрящева, она заявила, что это не доказано и вообще случилось по моей вине (видимо, я на него неправильно влиял). Я собрал сумку (пластинки, книги, какую-то одежду), попрощался с Игорем и ушел. Только через пару месяцев узнал, что Хрящев развелся и женился на Оле. Я должен был догадаться об этом еще тогда. У тестя случился массивный инсульт за пару дней до того, как Оля расписалась с этим, и его хоронили сразу после бракосочетания. А с Игорем у меня отношения не сложились, хотя я поддерживал его все годы.

    – Подожди, Хрящев – это тот, который…

    – Да, в Думе, депутат.

    – Слушай, но это же бомба. Мы должны это опубликовать! – Бригадир егозил на стуле, глаза его были влажными и блестящими. Илья стал утомляться от своего собеседника.

    – Нет, ничего ты не будешь публиковать. Нет ни доказательств, ни свидетелей. И потом, тебе же пока комфортно живется. Расслабься, это вообще небольшое приключение в послужном списке господина Хрящева. – Комаровский раскручивал бокал, наблюдая, как свет свечи проходит через темнокрасную жидкость.

    – Слушай, старик, я бы не подумал, что у тебя такой факап, ну, такая непруха. Черт, вот про кого – так про тебя не думал. Про Витьку-обэриута, про Прохора – да, мог подумать, но только не про тебя. Я же всегда тебе завидовал. Да все тебе завидовали. Женился на дочке полковника, которая еще и красотка, а тесть вообще кремень. Тебя сразу взяли в аспирантуру, место на кафедре еще до защиты диссера. Я тогда думал: ну почему всё одному. Это, как говорится, «у кого много, тому еще дастся; у кого ничего, у того отнимется». Но знаешь, что больше всего меня приводило в отчаяние? Что при всем твоем выигрыше в лотерею жизни у тебя была еще эта русалка, Кэт!

    Комаровский перестал крутить бокал и опорожнил его одним глотком. Он поставил стакан на стол, но рука слегка качнулась, и бокал опрокинулся, громко стукнувшись о блюдо с бараниной. Комаровский спрятал руку под стол, надеясь, что дрожание прекратится. Бригадир с удивлением посмотрел на опрокинувшийся бокал, потом на Комаровского.

    – Я не понимал, что она в тебе нашла. Мы же были вместе на той конференции. Сколько я ей говорил комплиментов, приглашал в кафе. Но она выбрала тебя. Они все выбирали тебя, сволочь. Какая девушка. Огонь! На той дискотеке из-за нее подрались русские с эстонцами. – Бригадир закатил глаза. – А я жил через стенку, можешь представить, каково мне было слышать саундтрек вашего эротического кино! И ты ведь ее бросил, старик. Такую девушку... Ты хоть поддерживал с ней связь?

    – Да, в общем, нет. Она уехала в Тюмень в девяносто третьем, а у меня началась эпопея с Академией. Мы не очень хорошо расстались... А ты что-то знаешь? Похоже, ты неплохо осведомлен... – Комаровский избегал смотреть в глаза другу, он снова налил себе из декантера, который уже был почти пуст.

    – Витя-обэриут, ну, помнишь, подался в бизнес, красную ртуть продавал на Запад, красную ртуть, черт возьми!.. А Кэт помогла найти клиентов в Сибири. Он рассказывал, что Кэт свалила в европы, то ли в Бельгию, то ли во Францию. И правильно сделала. С ее внешними данными! Говорят, что она удачно вышла замуж, и у нее всё хорошо. Понимаешь, старик, и никаких отжатых бизнесов, пистолетов в бардачке автомобиля, обкуренных киллеров в подъезде, и вот этого всего, – он сделал неопределенный жест, показывая рукой на ресторан, который только недавно хвалил. – В каком-то смысле, старик, я думаю, что быть особью женского пола довольно выгодно. Можно выйти замуж за владельца паспорта нормального европейского государства, а то и вообще сэшэа – и все проблемы решены. С нами по-другому. Мужики из бывшего эсэсэсэр оказались не самым ходовым товаром. Невостребован-ным, я бы даже уточнил. И видит Бог, я пытался бороться с этой статистической несправедливостью. Я прикладывал множество усилий к обольщению владелиц правильных паспортов, но меня посылали подальше с моими матримониальными планами. Секс – да, а загс – простите, идите лесом... Вот каков результат эмансипации... При-знаюсь, не раз думал о смене пола, но теперь не остается даже этой альтернативы...

    Комаровский плохо понимал, он уже порядочно надрался, однако, несмотря на это мог совершать в уме математические операции, складывая стоимость молодого барашка на гриле, бесконечных закусок, нескончаемого потока вина да еще и коньяка под конец ужина. В итоге выходило, что отправка Севы в Грузию могла отложиться еще на какое-то время. От этой мысли ему стало так плохо, что всё лицо исказилось гримасой боли. Бригадир осекся.

    – Ты что, старик? Перебрал? Мы же не мешали. Ладно, давай сматываться. Даже и не думай... – он сделал жест, означавший, что берет счет на себя. Подозвал татуированную официантку и профессионально быстро оплатил счет со всеми полагающимися чаевыми. Комаровский слабо протестовал.

    – Я же тебя вытащил из этого чертова метро, привел сюда почти насильно, значит, я плачу. Давай такси возьмем, какой у тебя адрес? – Бригадир уже включил приложение «Яндекс-такси». Комаровский не сопротивлялся. Теперь он должен будет пригласить однокурсника домой, снова пить, вести разговоры за полночь, утром страдать от головной боли и чувства стыда за то, что так быстро сдался в битве за право оплатить счет.

 

НУАР НА ПРЕСНЕ

 

    Когда они подъехали к дому Комаровского, горело лишь несколько окон. В окнах этажом выше света не было, но между штор Комаровский заметил голову соседа, хотя, может быть, ему почудилось. Бригадир осмотрел дом, ничего не сказал, но в квартире разразился комплиментами.

    – Одобряю, старик, да у тебя Трайбека, настоящий стиль! Горжусь знакомством, вижу, что ты вообще не изменился, не прогнулся под этот, как его, «изменчивый мир», – процитировал он Макаревича, рассматривая книги, пластинки, графику и постеры на стенах.

    Комаровский поставил Телониуса Монка на вертушке – не для того, чтобы еще больше впечатлить гостя, а чтобы никто не мог подслушивать их разговоры, так как он не мог поручиться, что сосед сверху не придумал способ это сделать, а сам пошел на кухню смешивать джин и тоник. Хоть ему и хотелось избавиться от гостя, но именно ради таких комплиментов – в суть ведь смотрит, подлец – он был готов пожертвовать сном.

    На кухне Илья прислушался, и ему показалось, что за входной дверью кто-то есть. По спине побежали мурашки. Он тихо, на цыпочках вышел в коридор, быстро повернул замок и резко распахнул дверь. В подъезде стоял Мытищин, в халате, в тапочках и с мусорным пакетом. Он притворно улыбался и вытягивал перед собой мусор как объяснение своего странного появления за дверью Комаровского. 

    – Добрый вечер, если так можно сказать, Илья Петрович. Вот супруга попросила мусор вынести, неприятно пахнет, говорит, спать ей мешает. А я и не знаю, чем это у нас неприятно может пахнуть, мы люди скромные, не курим, не пьем... А у вас, как вижу, гости! – Мытищин пытался заглянуть сквозь полуоткрытую дверь.

    Комаровский не помнил, как зовут соседа по имени-отчеству, у него сжимались кулаки, и он просто хотел бы вмазать ему по морде, но останавливало многое: и непонятные организации, в которые входил Мытищин, и его полная, ничем не сдерживаемая ненависть к семье Комаровского.

    – Да, у меня в гостях господин Бригадян, сын секретаря обкома Нахичеванской области и заслуженного деятеля искусств Марианны Раскатовой, можете так и написать в своем отчете.

    – Господин Бригадян! Слышали, конечно! Не знаю, о каких отчетах вы говорите, странно слышать такие слова от вас, Илья Петрович. Что-то давно мы Севу не видели, как его здоровье? – Мытищин перекладывал мешок с мусором из руки в руку и не менял улыбающегося выражения лица, хотя глаза сканировали Илью в поисках смущения и паники.

    – Сева по студенческому обмену в Сербии. – Ответил Илья сухо. – Что ему передать?

    – Привет от друга, так сказать, детских игр, на заре младых лет, ныне защищающего родину на ее рубежах. Заходили бы к нам, Илья Петрович, мы бы показали фотографии нашего героя, письма его почитали. Вот и Севе было бы полезно.

    – Благодарю за приглашение, я над этим подумаю. – Комаровский поспешил захлопнуть дверь, так как его бледное лицо могло выдать чувство безграничного отчаяния и желания кричать. Иногда он представлял себя героем картины Мунка «Крик», ему казалось, что всё существо становилось огромной дырой отверстого в безнадежном крике рта, воронки, в которую входит всё отчаяние мира.

    Он вернулся на кухню, сделал два коктейля, стараясь не разбить стаканы, принес их дрожащими руками, частично расплескав по дороге, и вручил один Бригадиру, развалившемуся на диване.

    – Кто приходил? – поинтересовался приятель, потягивая коктейль.

    – Сосед сверху. Интересовался, кто у меня в гостях.

    – Даже так? Соседская бдительность?

    – Мне бы нужно давно отсюда уехать, но не могу представить, что придется собирать вещи в какие-то коробки, просто начинаю болеть от этой мысли. – Комаровский снова почувствовал, как накатывает парализующее отчаяние. Ему хотелось рассказать Бригадиру о Севе, ждущем, когда отец найдет деньги, о буквах Z, которые рисуют ему на двери, но не знал, можно ли доверять однокурснику, с которым они не виделись больше двадцати лет, который платит счета за двоих и одевается в дорогих магазинах. Откуда у него вообще деньги?

    – Что это? – Бригадир заметил рукопись на журнальном столике. Зацепил ее мягкой рукой с темным пушком на фалангах пальцев.

    – Слушай, я как раз хотел тебе рассказать. – Илья вручил Бри-гадиру свой стакан и нежно отобрал рукопись. – Это роман в модном жанре автофикшн от одной популярной французской романистки русского происхождения. Понимаешь, у меня паранойя: я уверен в том, что это написала Кэт; я чувствую, словно она отрывается на каждой странице за все свои неудачи в России. Обвинительный акт какой-то, хотя всё так ми-ми-ми, с этими девичьими соплями, расчёт на доверчивых читательниц, каких-нибудь провинциальных библиотекарш, ну, ты понимаешь. Меня просто колбасит от этого доверительного тона, от сентиментальности, бесит выворачивание наизнанку всего, что нужно держать при себе. И в то же время...

    Он замолчал, полез за сигаретой, щелкнул зажигалкой, затянулся. Бригадир сидел на диване не шелохнувшись, приоткрыв рот.

    – В то же время я не могу отделаться от ощущения, что всё это рассчитано на меня, что она писала для меня, единственного читателя, который ей был нужен, чтобы ткнуть мне в морду, чтобы я сдох от сожаления о том, что потерял-профукал такую женщину, бросил ее, эту королеву автофикшн, черт, которая строчит свои романы в окружении трех гончих собак, на террасе, обставленной горшками с гортензиями, в особняке восемнадцатого века в 12-м аррондисмане Парижа... – Илья стряхнул пепел в пустой стакан. Ночь стекала черной мазутной жидкостью в воронку его жизни, завтра (уже сегодня) он будет полной развалиной, не в состоянии и страницы отредактировать даже после литра черного кофе. Бригадир мямлил заплетающимся языком:

    – Старик, ты уверен? Этого, черт возьми, не может быть, это просто какой-то сюрреализм, «Москва слезам не верит»! Помнишь, как он приехал снимать передачу на завод, и она там директор завода или какая-то еще ерунда... Ненавижу этот фильм... Но Париж – это уж туу мач... Как-то у меня в голове всё, что ты говоришь, не укладывается. Слишком по-голливудски...

    – Это не всё. У нее, видишь ли, еще дитя любви от московского сноба, который ее бросил, полагая, что она сделала аборт. Бразильская мелодрама. Дочь не знает, кто ее биологический отец, а мать страдает оттого, что не может разгласить миру сию тайну. А эти страдания! Она прорабатывает свою травму не одна, с психотерапевтом, ищет своего московского сноба по соцсетям и не может найти, мучается от вины, от ревности, от ночных кошмаров, ставит каждое утро «I will survive», строчит сентиментальные романы, медитирует в ретрите Гоа... – Илья театрально закрыл лицо руками, потом снова взял сигарету.

    – Слушай, мэн, а что если Кэт всё еще в тебя влюблена? Пред-ставь, она написала, не зная, что ты это будешь редактировать... Или даже наоборот: знала, нашла тебя в издательстве, и опс! – решила подцепить на крючок, рассчитывая на раскаяние. За ней ведь тоже грешок: скрыла от биологического отца факт рождения ребенка, умотала в Париж. Послушай, она явно ищет этого, как его, искупления, понял? – Бригадир увлекся своей интерпретацией и изящно потирал мягкие руки с темными волосками на пальцах.

    – Мне всё равно. Я не психолог. Не собираюсь играть в ее игры. Мне обещали хороший бонус за редактуру, на этой неделе закончу – и свободен. 

    – Свободен? Ты что, увольняться собрался? Куда-то рвешь?

    Илья понял, что проговорился, встал с дивана, проигнорировав вопрос друга, собрал стаканы, окурки, потом прислушался. Ему показалось, что на этаже сверху раздался странный звук, словно кто-то тихо постукивал по потолку или передвигал мебель. Он приложил палец к губам, взял стул, чтобы быть ближе к потолку, а потом громко и отчетливо выругался матом. Наверху послышались быстрые шаги.

    – Суки, я выучу азбуку Морзе, чтобы каждый день выстукивать «чтоб он сдох, х.. войне» или еще что-нибудь, – он осекся, так как за целый вечер так и не понял позицию приятеля по отношению к СВО, к режиму, к мобилизации, но Бригадян лежал, уткнувшись лицом в диванный валик, и в уголке рта торчала потухшая сигарета.

 

МИССИЯ ВЫПОЛНЕНА

 

    Комаровский закутал лицо шарфом, пусть думают, что болит горло. Он кивал сотрудникам, которые попадались в лифте и в коридоре. От яркого света болели глаза, и всё вокруг было в легкой дымке. Он мечтал лишь о том, чтобы не попасться на глаза Марианне, но та уже стояла у дверей своего кабинета с улыбкой Джоконды, держа в руках что-то светлое и праздничное. Она сказала, что довольна работой, что таких редакторов поискать надо, говорила про любовь к слову и прочие банальности. Илья стоял в двух шагах от нее, показывая на горло, делая вид, что совсем разболелся, надеясь, что начальница не заметит небритых щек и духа похмелья. Она с натянутой улыбкой всучила конверт, увесистый, о счастье!

    – Обратите внимание, вы приглашены на фуршет издательства. На ярмарке. Кэтрин собирается быть инкогнито. Вы же понимаете, она не может участвовать в официальной программе. – Закатила глаза, вздохнула, – да-да, всем известные причины.

    Кэт. Будет. В Москве.

    Комаровский закрыл за собой дверь кабинета. Ну почему сегодня его не могут оставить в покое? Он открыл конверт, рядом с пачкой пятисоток и тысяч лежало продолговатое приглашение на ярмарку издательства с припиской о предстоящем фуршете. 13 октября. В этот день его уже не должно быть в Москве. Илья взял карандаш и стал машинально исправлять пунктуацию на приглашении. Потом бросил карандаш в мусорную корзину, словно копье, которым он хотел поразить мифического зверя, державшего его в плену все эти годы. Чувство удушья. Он размотал шарф, руки были потными и липкими, пот просачивался через рубашку, давно уже такого не случалось. А зачем вообще Кэт приезжает? Книга-то еще не издана. Наверное, на презентацию перевода своих романов. Знает ли она, что Илья работает именно в этом издательстве? Столько в Москве издательств, почему выбрала это? Нашла его имя среди сотрудников? А может быть, Марианна всё знала, потому и поручила редактировать ему, Комаровскому.

    За окном выла сирена. Да что же это такое, все словно с ума посходили! Сирена звучала совсем близко, в коридоре послышался топот, панические выкрики. Кто-то бешено стучал в его кабинет: Илья Петрович, срочная эвакуация, в здании может быть бомба! Илья продолжал сидеть неподвижно, чувствуя, как липкий пот капает с подбородка на клавиатуру. Он вынул сигарету и закурил. Он не вышел из кабинета, пока не появились сотрудники МЧС, пока не забегали по кабинетам специально тренированные собаки, дисциплинированные овчарки, при виде которых Илье сразу захотелось вывернуть карманы. Наконец, Комаровский решил, что его рабочий день закончен, и вышел из здания, с хорошо спрятанным конвертом за пазухой, с намотанным на горло шарфом. Вокруг здания стояло несколько машин: МЧС, полиция, «скорая помощь» и пожарные; сотрудники, сбившись в стайку, нервно курили. Он попросил секретаршу (Марианны почему-то не было) передать начальнице, что уходит домой. По дороге на дачу Илья зашел в магазин, позвонил Севе. Его поразил голос сына, вернее, то, что было вместо голоса: слабый хрип. Заболел? Сева?!! Что с тобой?

    Ему казалось, что электричка сломалась и никогда не доедет до станции с названием, которое никогда не украсит страницы даже самой посредственной книги. Серый перрон выпрыгнул на него, и Илья побежал по знакомой тропинке до участка с домом, задыхаясь. Его встретили темнота и вой собаки: на койке, накрытый одеялами и старым пальто, лежал Сева. Он смотрел неподвижно в одну точку, зубы клацали, язвочки окружали пересохшие губы, а из груди выходили хрипы, похожие на свист спущенной шины. Илья метался по даче. Ставил чайник, насыпал и рассыпал порошки по клеенке с подсолнухами. Уронил и разбил градусник, хотя и без него было понятно, что жар достигает критической точки. Бедный, бедный мальчик. Илье хотелось выть, как черному псу, он снова видел себя героем картины Мунка.

    Дрожащие пальцы беспомощно тыкались в телефон, чтобы услышать голос Лины, чтобы не быть одному с этой бедой. Нет, Лина, мы не можем отвезти Севу к врачу, в компьютере его данные. Это прямая дорога туда, откуда мы хотим его вытащить. А что если он умрет, здесь, на этой разваливающейся даче? Парацетомол – до пятисот грамм, ноги холодные, растирать водкой, пить, пить, много пить. Сделать тест на корону. Чтоб ты провалился, зарвавшийся гном, злой, бесчувственный старик, ведущий наших детей на убой, чтобы потешить свои имперские притязания, чтобы закончить свой век в кресле президента! Мой мальчик умрет, потому что какому-то хреновому диктатору понадобилось доказать своим соседям и вообще всему миру, что он защитник каких-то гребаных традиционных ценностей! А Сева не сможет стать тем, кем он хотел, найти девушку, родить детей только из-за того, что этому троллю не нравится карта территорий, граничащих с его государством; он скрежещет зубами, потому что соседи смеются над ним и плюют в него шелухой от подсолнухов, готовые умирать за то, чтобы оставаться такими, как есть... Чтоб ты сгнил заживо в своем дворце с золотыми унитазами! Чтоб нашел себе товарищей по вечной мерзлоте среди Чаушеску и Хуссейна!

    В конце концов Илья перестал метаться по комнате и только слушал, как воздух с хрипом выходит из легких сына, как трещит электрическая лампа над кроватью и скулит пес. Он даже не слышал звонка от Лины, спешившей сообщить, что она нашла частного доктора, который может приехать и выписать лекарства, что не получить без рецепта. Дорого, но что делать. Когда она приехала на дачу с доктором, то нашла Илью стоящим в забытьи на коленях у кровати сына.

 

* * *

    Когда через пару дней Илья, наконец, добрался до дома, он понял, как вымотался. Лина осталась с Севой, который пошел на поправку. Илье почему-то вспомнился «Солярис» Тарковского. Перед глазами стояло лицо Криса, астронавта, которого отправляют на космическую станцию, где происходят аномальные явления. Банионис, латыш, был, видимо, выбран за свою прибалтийскую сдержанность. Муки, испытываемые героем, к которому возвращается умершая жена, переданы физически: он не может спать и страшно потеет. Как и Крис, Илья ощущал, что пот просачивается повсюду: через рубашку, пиджак и даже пальто. Словно у него, как у Севы, был жар, или он пробежал марафон, или занимался пару часов бодибилдингом.

    Он набрал полную ванну и опустился с головой под воду. Наверное, так чувствует себя младенец, плавающий в амниотической жидкости. В полотенце и халате, Илья стал рыться в старых фотографиях, залез в группу однокурсников в ВК: лишь на одном снимке с тартуской конференции он нашел себя, с длинными волосами, в полурасстёгнутой рубашке, с ироничной ухмылкой на лице. Фигура Кэт, с волосами, закрученными в узел на затылке, в сарафане и бусах, оказалась совершенно смазана, но было четко видно, что ее взгляд устремлен не на фотографа, а на него, Илью. Серьезный, влюбленный и тревожный взгляд.

    Позвонил Бригадир. Он узнал о презентации и взахлеб засыпал Илью советами:

    – Смотри, старик, она к тебе неровно дышит, мужа наверняка не любит. Значит так, у вас дочь. Делаешь визу, потом вид на жительство, переезжаешь во Францию. Будешь ее личным редактором, да нет же, СОАВТОРОМ! О, старик, слушай, у вас будет невероятный литературный тандем. Братья Гонкуры в гробу перевернутся!

    Илья закрыл глаза рукой, слушая Бригадира...

 

ФУРШЕТ

 

    Илья старался ступать осторожно между ноябрьских луж, словно начищенные ботинки были последним свидетельством его достоинства. Он долго выбирал, что надеть: костюм с рубашкой и галстуком – слишком официально, без галстука – как офисный планктон на вечеринке после работы, футболка с джинсами – очень уж по-студенчески. Он остановился на футболке (специально купленной во французском магазине), пиджаке и джинсах. Отражение в зеркале вернуло ему неуверенность, с которой он так долго боролся...

    Илья не пришел на презентацию, потому что сидел в кабачке неподалеку от магазина. Ему даже подумалось: а может, ну его, вообще с ней не встречаться? Скорее всего, она хорошо выглядит, благодаря утренним прогулкам по залитому солнцем парку, отпускам на Лазурном берегу, теннису, массажам. Илья не завидовал, но что-то его глодало. Нет, он не представлял себя частью такой жизни. Всё, что ему хотелось, это увидеть свою дочь, поговорить с ней, узнать, что она читает, пишет ли. Когда-нибудь познакомить ее с Севой.

    Путь к залу лежал через книжный магазин. Проходя между книжными полками, Илья задержался в секции поэзии, где обнаружил книгу Тумаса Транстрёмера.

 

                                    В мрачные месяцы жизнь моя сыпала искрами только тогда,

                                    когда мы с тобой предавались любви.

                                    Как тропический жук то вспыхнет, то погаснет, то вспыхнет, то погаснет –

                                    лишь по трассирующему в темноте пунктиру можно увидеть,

                                    куда он летит под оливами.

                                    В мрачные месяцы душа моя сжималась в комочек, как неживая,

                                    тогда как тело прямиком направлялось к тебе.

                                    Мычало ночное небо.

                                    Мы украдкой доили космос и поэтому выжили.

 

    Илья закрыл книгу, набрал воздуха в легкие и вошел в зал. Столы с закусками, официанты, предлагающие шипучее вино. В воздухе гудели голоса приглашенных на презентацию. Илья высматривал в толпе фигуру и лицо, которое он и надеялся, и не надеялся увидеть. Свет блестел на чистом паркете, как разлитый бензин. Люди подходили здороваться, он отвечал машинально и невпопад, они с недоумением шли прочь. Илья взял у официанта бокал с красным и, держа его высоко перед собой, как факел, стал пробираться к подиуму, где проходила презентация. На столе еще лежала стопка подписанных книг. Он издалека увидел высокую фигуру Марианны, которая разговаривала, размахивая руками в перстнях, с худенькой женщиной с коротко стриженными темными волосами. Женщина стояла спиной к залу: короткое черное платье, загорелые обнаженные руки в браслетах. Илья заметил, что у нее вздрагивали плечи, когда она смеялась. Кэт. У него закружилась голова, и он выплеснул всё содержимое бокала в свое пересохшее горло.

    – А вот и наш редактор Илья Петрович Комаровский. Да, тот самый, что кудесничал с вашим текстом. Илья Петрович, познакомьтесь с Кэтрин Ламэтр.

    Короткое черное платье повернулось к Илье. Ему во всё лицо улыбалась миловидная брюнетка, которой можно было дать трид-цать, хотя ей перевалило уже за пятьдесят. Веснушки, мелкие зубки, ямочки на щеках.

    Это была не Кэт.

    Илья стоял с пустым бокалом, по-идиотски улыбаясь, и считал в голове от одного до ста, стараясь не сбиться. Потом раскланялся и выскочил из магазина. На улице шел беспощадный дождь. Подняв воротник пальто, Илья широкими прыжками добрался до подземки. Холодные капли скатывались за воротник, ужасно хотелось курить. В кармане вздрогнул телефон. Сообщение от Севы: «Пересек границу в Верхнем Ларсе. Всё хорошо, сел на маршрутку. Напишу из Тбилиси. Обнимаю. Не грусти. Сева».

    Он ехал в полупустом вагоне метро до станции «Улица 1905 года», повторяя строчку из книги Транстрёмера: «В мрачные месяцы душа моя сжималась в комочек, как неживая...» 

    Он жалел, что не купил книгу.

 

 

---

i. Ирина Пярт – лауреат Литературной премии имени Марка Алданова. 2024.↩

Перевод стихотворения Тумаса Транстрёмера А. Прокопьева.