Елена Холмогорова. Недрогнувшей рукой. М.: АСТ, Редакция Е.Шубиной. 2025.

Даже замысел написать книгу о собственной жизни кажется мне рискованным. Тем более воплощение этого замысла, доведение его до конца. Да ведь это прыжок с парашютом! А кто знает, откроется ли он? Мандельштам говорил, что делит все книги на « разрешенные и написанные без разрешения». Книга Елены Холмогоровой написана «без разрешения». Она – сгустившийся воздух пережитого, тишина потерь, летопись теперь уже неблизкого времени. Замыслом этой работы движет не выдумка, не изобретательность, а что-то большее, что хочется сравнить с работой многих и многих пчел, которые трудятся, следуя тайной цели и не теряя ее из виду, хотя глаза их, кажется, и не смотрят в ее сторону. Сознание человека, устремленного к искренности, но знающего, что одним этим добрым, детским качеством всё равно не обойтись, напоминает сновидение, которое не забывается никогда. Холмогорова понимает, что в жизнь родной семьи нельзя войти, как в русло пересохшей реки, нельзя подменить живые лица слепками, а живые голоса, обрывками шепота, тающего в потеплевшей от нежности памяти. Она выбрала путь негромкого разговора с собой, прежде всего с собой, а потом уже с теми, кто будет читать.

Большинство армянских сказок заканчивается так: с неба упало три яблока. Первое – тому, кто рассказывал, второе – тому, кто слушал, а третье – тому, кто понял. Бутылка с запиской внутри брошена в глубокую воду. Книга о собственной жизни завершена и покоряется суду посторонних людей. Я читала ее, стараясь обнаружить то, как она была написана, а не то, как ее прочитает большинство. Словно в детской игре, когда поиск спрятанного предмета сопровождается восклицаниями «холодно», «совсем холодно», «теплее», «еще теплее»; я перебирала страницы и вдруг почувствовала чистое и громкое биение пульса. Книга начала пульсировать: вот оно. «Оно» – это слово, единственно верный, никогда не подводящий материал. Холмогорова вспоминает, что никак не могла одолеть таблицу умножения, и «тогда отец придумал хитрый способ: он расчертил лист ватмана на клеточки и на каждое действие придумал задачку. Со словом (Курсив мой. – И.М.) дело пошло куда лучше. Кое-что помню до сих пор. Вот мой любимый пример: ‘По лестнице идет пьяный. На лестнице семь ступенек. На каждой он споткнулся по четыре раза. Сколько раз споткнулся пьяный?’ И на вопрос, сколько будет семью четыре, я бойко отвечала ‘пьяный споткнулся двадцать восемь раз’». Писать о потере так же трудно, как писать о любви. Потеря жжет через годы, они не помеха. Елена Холмогорова наделена особым талантом: она просто пишет обо всем. О самых тонких, самых болевых переживаниях, когда защитный слой лет истончается настолько, что просвечивают нервные окончания: «Я живу без него тридцать лет и три года. Но не могу писать об отце. Потому что сейчас, когда я старше его, когда и мамы нет на свете, когда я стала, наконец, понимать его и когда именно сейчас мне хотелось бы по-настоящему поговорить с ним. Но теперь я могу только заполнить клеточки некогда начертанной им таблицы умножения, ставшей для меня таблицей умножения любви.»  

Литературная грамотность отнюдь не совпадает с обычной, то есть с умением узнавать буквы и складывать их в слова. Боюсь, что процент читающих, которым не доступна литературная грамотность, не только не уменьшается, но стремительно растет под давлением интернета, искусственного интеллекта и прочих хитроумных, бездарных затей изворотливого человеческого рассудка. Дешевые возбудители поверхностного интереса, отвратительные неологизмы, враждебные самой языковой стихии русской речи, «правят бал», и человек, утверждающий, что ему «всё равно», на каком языке разговаривать, глубоко заблуждается. Нет, не всё равно. Так же, как не всё равно, сама ли ты выносила своего ребенка, или просто присутствовала при родах суррогатной матери. О, разумеется, ты полюбишь этого ребенка, ты воспитаешь его, он даже будет похож на тебя, как две капли воды, но что-то нарушено в этом рождении, в этом чужом вынашивании (родившая подписывает бумагу – страшную, если вдуматься, и уходит в никуда, хрустя денежными знаками в сумочке), нарушена нормальная «цельная жизнь». Вся книга Елены Холмогоровой отстаивает (часто между строчек) эту нормальную цельную жизнь. Когда она пишет о том, как приехала в Израиль провести там отпуск, а на следующее утро началась война, она не говорит, что ей не было страшно, но обронив загадочную фразу «впрочем, и к личным переживаниям можно отнестись по-разному», цитирует митрополита Антония Сурожского: «Я помню, я лежал на животе, был май месяц, стреляли над головой, я делался как можно более плоским и стал смотреть перед собой на единственное, что было: трава была, и вдруг меня поразило: какая сочная, зеленая трава, и два муравья ползли, тащили какое-то маленькое зернышко. Я загляделся, и вдруг на этом уровне оказывается жизнь, нормальная, цельная жизнь. Для муравьев пулеметов не было, стрельбы не было, войны не было, не было немцев, ничего не было, была крупица чего-то, что составляло всю жизнь этих двух муравьев и их семейств». Это сразу напоминает духовное пробуждение князя Андрея, раненного на поле Аустерлица: «Над ним не было ничего уже, кроме неба, – высокого неба, не ясного, но все-таки неизмеримо высокого, с тихо ползущими по нем серыми облаками. ‘Как тихо, спокойно и торжественно, совсем не так, как я бежал, – подумал княль Андрей, – не так, как мы бежали, кричали и дрались... Как же я не видел прежде этого высокого неба?’»

Елена Холмогорова написала большую книгу. В ней нет страха перед конкретным собоседником, нет надежды на того «друга в поколении», которая необходима большинству авторов; она настояна на честности и добросовестности самого высокого толка. Ее простое и чистое слово справилось со своей задачей: оно стало разумной плотью, живым источником, к которому хочется наклониться как можно ниже и зачерпнуть из него полную горсть, утоляя собственную жажду.

Ирина Муравьева