Год поэзии 2024. Составитель Виктор Фет. Обложка Николая Сологуба. Київ: Друкарський двiр Олега Федорова. – 620 с.

 

Я пишу эти строки о сборнике стихов военного времени, а вокруг происходит фантасмагория, связанная с окончанием Мюнхенской конференции по безопасности, встречей в Эр Риаде, твитами Трампа, ответами Зеленского, паникой в Европе... Вроде бы собираются решать судьбу войны, хотя и очень неопределенно. Но поэты уже всё решили; их определенность куда выше. Об этом книга.

Война не располагает к изданию стихов в киевском издательстве, написанных на языке противника. Могут не так понять, даже если эти стихи и направлены против самого противника. Однако Виктор Фет (США), составитель, и Олег Федоров (Украина), издатель, это делают третий год подряд. Что само по себе позволяет считать книгу неким памятником эпохи, которых не так много. В сборнике – стихи более чем ста авторов со всего мира (кроме России, ибо их, как представителей страны-агрессора, в Украине печатать нельзя). Написать о всех из них в короткой заметке невозможно. Я цитировал и цитирую многих из них в других своих текстах. А здесь подробнее остановлюсь лишь на трех авторах, которые совершенно по-разному раскрывают тему, если так можно сказать. 

 

                                        ...А пруд, где я тебя пугал

                                        к мосткам прибившимся жуком?

                                        Там покорёженный мангал

                                        присыпан пепельным песком.

                                        Они, которых «тьмы и тьмы»,

                                        взорвав, разграбив, порубив,

                                        уже убили всё, что мы

                                        обжить успели, полюбив.

                                        Я тоже умер, если что.

                                        Теперь я – видеомонтаж.

                                        Взамен потёртого пальто –

                                        на мне солдатский камуфляж.

                                        Не тронь: я – трэш, я нехорош,

                                        я не из тех, кто ищет слёз.

                                        На свет не выйду – обомрёшь:

                                        мне полбашки осколок снёс.

                                        Я – только тело среди тел,

                                        что в яме общей сплетены,

                                        и, если честно, лишь затем

                                        я отделился от стены,

                                        с трудом дождавшись темноты,

                                        боясь не вовремя позвать,

                                        что можешь ты и только ты

                                        меня по шраму опознать.

                                                                                       Ирина Евса

 

Трудно себе представить более мощное и выразительное отражение трагедии происходящего. В нескольких строках Ирина Евса показала самое главное: разрушенную войной страну; прерванную смертью любовь; отсылку к общим и для влюбленных, и для оккупантов классическим образам («тьмы и тьмы», о которых Блок недвусмысленно писал сто лет назад и которые неожиданно пришли в Украину, позабыв как-то, что и им «доступно благородство»), что делает эту войну отличной почти от любых иных; высшую деликатность погибшего, не желающего «попусту» (т.е. по факту смерти!) беспокоить возлюбленную и намекающего на то, что нет других, кто знает его какой-то особый шрам на теле... Слова поэтессы сильны, точны и безжалостны.

 

                                        – Я покину, – сказал он, – хлипкую эту лодку.

                                        Сил всё меньше день ото дня.

                                        Мне война запускает костлявую руку в глотку

                                        и вычёрпывает меня.

                                        Там, внутри, уже – ни листочка, ни лепесточка,

                                        ни обрыва, ни пустыря.

                                        Посмотри, – говорит, – легка моя оболочка,

                                        легче рыбьего пузыря.

                                        Я уже не читаю книг, не включаю телик.

                                        За харчами – и в норку юрк.

                                        Я – законченный псих, затравленный неврастеник.

                                        И не в помощь ни Фрейд, ни Юнг.

                                        Соскреби нас, Господь, стальным своим мастихином

                                        до землицы сырой, до тьмы.

                                        И не надо стихов – какие теперь стихи нам? –

                                        только бдение и псалмы...

 

                                        А еще он сказал: «Когда я рассыплюсь в этом

                                        судном взрыве на горсть песка,

                                        собери меня, Боже, заново – не поэтом,

                                        а смотрителем маяка,

                                        что уверен в одном: не тьма управляет светом, а его рука».

 

Отчаяние, скорбь, непреходящая боль. Поэт не может найти достойного собеседника, сопоставимого с масштабом катастрофы, кроме Господа. Оптимизм есть, но запредельный – после пересборки из горсти песка. Однако вдруг и раньше что-то получится? «Но у тебя, Господь, есть же какой-то план?» Надежда на «план» переключается с личной на глобальную: «Господь, – он шептал, – она / должна развалиться на / участки и племена»; «И все мои страхи, сны, / желания сведены / к рассеянию страны, / покинувшей зону света».

Эти темы сострадания к бедствиям и ненависть к оккупантам переходят в книге, как в сообщающихся сосудах, от автора к автору, от стиха к стиху. Но сама ненависть тут в высшей степени своеобразная – ведь кто пришел на твою землю? Те, кто говорят на языке, который ты прекрасно знаешь; те, с кем и ты сам, и твои родители и деды прекрасно уживались; те, чью культуру ты изучал в школе и знаешь ничуть не хуже своей, а даже, может, и лучше. Боль от всего этого абсурда становится совсем невыносимой и порождает удивительные строки.

Вот Андрей Костинский: «...и если б сам себя вдруг встретил, сказал бы: «одного из нас ведь нет»... «нашел детей игрушки – зайку, мишку – /лежат, спасённые волной взрывной. / Вселенная – как теремок – домишко, / впускает с ними дом погибший мой». «Когда ты уезжала из Харькова, / наш любимый город / обстреливали из всех орудий, / бомбили самолетами – как в 41-м, 80 лет назад, / когда твоя бабушка / точно так же уезжала из него, / разрушаемого такими же идеологами.» У него отношение к врагам осознанное; он не обвиняет «Ваньку взводного», он видит глубже, отмечая в русской культуре имперскую агрессию. Разбомбили театр в Мариуполе, повесили огромную заставку на фронтоне, где идет восстановление здания, на которой портреты Пушкина, Гоголя, Толстого...

Марина Эскина не была под бомбами сама, она живет в спокойном Бостоне, но:

 

                                        Сны мне выхолостила война –

                                        этой шлюхе пришлось отдать

                                        параллельную жизнь, что во снах жила, –

                                        ни отец не снится, ни мать.

                                        Даже друг не снится, какие сны,

                                        когда ночью в Украйне день,

                                        никакой ностальгии – горя, вины

                                        шапка полная набекрень.

                                        Не боец я словесных и прочих битв,

                                        я – улитка на склоне Фудзи,

                                        кроме Оккама, много есть разных бритв,

                                        но судьба сказала: ползи.

                                        Мне не нужен ни флюгер, чтобы найти

                                        направленье, ни GPS,

                                        если зло окажется впереди,

                                        обойду по краю небес.

                                        Обыграю тихим ходом его,

                                        даст Бог, переживу вождя,

                                        хоть улитку так раздавить легко

                                        теплым утром, после дождя

 

Здесь всё предельно точно: «какие сны, / когда ночью в Украйне день». Вслушивание в новости занимает огромное время каждый день, вот уже несколько лет; ты не можешь оторваться, как будто от тебя что-то зависит. Но в реальности – «улитку так раздавить легко»... Она нашла нужные слова, чтобы подчеркнуть безумие происходящего:

 

                                        Я могу только запинаться

                                        и ответить воющей заумью

                                        на зияющий ужас ясности

                                        отражённый твоими глазами

                                        нет, не сто, десять тысяч лет назад,

                                        мир, ты так же сегодня чудовищен...

                                        ямб, хорёк, амфибия... что еще

                                        дыр бул щыр я могу сказать

 

Язык словно заплетается; классические стихотворные размеры, изучаемые на уроках русского языка, превращаются в зверьков, а потом и в заумь.

Отголоски утерянного былого раскиданы по всей книге: «И за шесть гривен не возьму / в мечтах летучую пролётку. / Сыграли в русскую рулетку – / убили молодость мою» (Нина Гейдэ)»; «И я лечу ожог цветаевский / слезами Леси Украинки.» (Денис Голубицкий); «...где эта улица, где эта ночь, / где эти дни, улетевшие прочь?»  (Виктор Фет). Авторы сборника – последнее поколение тех, кто помнит лучшее из прошлого, которое беспощадно убивают на кровавых полях Украины. Дети и внуки этих поэтов уже не будут цитировать Крученых, Пастернака, Цветаеву или песенку из фильма тридцатых годов. Сборник, быть может, предвещает тектонический сдвиг культуры.

Порой трудно понять, о какой из войн пишут авторы, – в Израиле ведь тоже идет война, и многие из поэтов живут там. Кого оберегают ангелы-хранители Дины Меерсон?

 

                                        Граждане, тихо, не возмущайтесь, граждане.

                                        Ангел-хранитель положен по штату каждому.

                                        Достанется всем в порядке живой очереди.

                                        Каждый ангел проверен: исправен, крылат и прочее

 

Войны разнятся лишь в политике, но не в поэзии: их истинное лицо всегда одно, и оно отвратительно. В книге нет патетики, нет дешевой пропаганды, даже нет похвал героизму. В ней есть картины бойни, сродни полотнам Отто Дикса, изредка перемежающиеся светлыми образами возможного будущего в стиле букетов Одилона Редона, на которых яркие цветы помещены в загадочный и мрачный фон.

А еще в книге есть прекрасная любовная лирика, мрачный юмор и многое другое, о чем нельзя рассказать в двух словах. В ней есть та неуловимая субстанция, которая, несмотря на приевшийся афоризм про музы и пушки, жива и которая способна пробуждать и слезы, и сопереживание, и тягу к жизни. Пройдут года, какой-никакой мир установится в этой части земного шара, но книга останется ярчайшим свидетельством того, что люди по-настоящему чувствовали в тяжелейший период истории.

 

Игорь Мандель