Галина Климова
ТРИ ВЯЗА
Как вы там в Ногинске без меня,
ребятня,
дворовая родня?
И Клязьма,
тормозная на мели,
и тощий лес, на кладбище кивая?
И рельсы ни гу-гу –
лишь стон из-под земли
злодейски убиенного последнего трамвая.
Как вы там в Ногинске,
кореша,
три отвязных на Советской вяза?
Дупло на вылет,
на вырост душа.
Жесть –
эти медные трубы местного джаза,
их вьюжный заезженный фьюжен!
Кто там в валенках и на лыжах?
Девочка Сольвейг?
С песней всё ближе.
И другой рай в райцентре не нужен.
Широколиственна память крон –
майских жуков повзрослевшая стая.
Вязы шершаво шумят с трех сторон,
а с четвертой – кто,
отпрыском к ним прирастая?
* * *
Детство дословное, дословесное
неизъяснимо –
жесты, гримасы, гуление, трепет,
если согласные мимо,
гласные – в крик и лепет.
Ау, о, уа, –
сквозь немоту напрямик
мерещится речи родной материк –
плачем спелёнутые слова.
* * *
Февральскую лазурь уже не отменить:
Грабарь и Пастернак – холст и страница –
навзрыд молчат,
и праздником горят
их страждущие света лица.
Прилётных голосов раскатистый маршрут,
как небослов
– и наизусть, и громко.
Грачей родные гнезда на березах ждут,
проталины – тепла,
и женщина – ребенка.
* * *
«Не рыдай Мене, Мати»
Канон Великой Субботы ирмос 6
Ярославу
Разлука больше, чем пустыня Руб-эль-Хали,
но жарче жизни,
ветреней любви.
Чужие звезды спят и видят стать родными,
не спит лишь мать
и наяву
беду отводит, как грозу.
Хвали верблюда, сокола, гюрзу,
хвали хамсин – как сын – за солнечное имя!
И дюны стронутся,
и грянут пылко в лад:
во имя Твое…
Непостижимое уму здесь инобытие,
и воздух знойный мреет, чуть робея
под сон песчинок на усах скарабея
в тени серебристой полыни.
– Не рыдай мене, сыне!
ЛЕСТНИЦА ЯКОВА
На Таганке –
пóд ноги смотри, не споткнись! –
там на эскалаторе в час пик –
вверх-вниз,
вверх-вниз
живая лестница,
от многоэтажки небес до земли
а на ней
торшеров хрупкие хрустали,
и будто школьники в столицу на парад –
ангелы парами,
ангелы в ряд
барагозят, бузят и вот-вот воспарят.
Крылья у них в рюкзаках за спиной,
кто – в город,
кто – на Кольцо,
лишь один летел и летел надо мной,
но стрёмно глянуть ему в лицо,
чтоб саечку не схлопотать за испуг.
– А если лестница рухнет вдруг,
ангелов кто спасет?
Проснулся Яков, и взор на восток:
та же лестница с неба
и сонмы пламенных лиц,
на детей похожих,
а в профиль – на птиц…
– Ангелов или меня
в час пик испытует Бог?
* * *
Миру миро –
не «Миру – мир»,
не транспарант на праздничном параде,
не вдовами оплаканный плакат.
Это жен-мироносиц рассвет-отряд
в путь выдвигается Христа ради:
в слезах Богоматерь, подруги, родня
по мертвой осыпи безбожного дня
к пещере, где Тело Его…
Им ли смерти бояться?
Их семеро лишь – не двенадцать,
и горлинкой Магдалина – не поймать, не угнаться.
Миро, как море ручной работы, дышит в ее сосуде.
– Чтоб всё по-людски,
мы же люди?!
А Сын Человеческий – лучший из нас.
Видит, вход распечатан, пещера пуста.
– Украли Господа!
Украли Христа!
И ангел, истошным испуганный криком,
померк и крылами, и ликом:
– О ком ты, жено? Ищешь кого?
– Хватило б любви, чтобы найти Его!
Где Он, скажи?
И ухом телесным слышит – воздух дрожмя дрожит:
– Мария!
– Учитель? Ты жив?
И чуть не припала к ногам, но Он вдруг строго:
– Я еще не восшёл!
Я на полпути к Отцу Моему,
к нашему общему Богу!
И горлинкой взмыв, Магдалина почти с небес
возгласила великую весть:
– Апостолы, братья, вы здесь?
Христос Воскрес!
* * *
Позднее яблочко – жесткая дичка,
старородящего сада наличка,
не по зубам холодам.
Завязь на зависть прожорливой белке,
зря, что ли, с солнцем играли в гляделки?
Жизнь на весу – чехарда!
Точка опоры в тебе – сердцевина,
семечки – отпрыски, семки – судьбина,
в яблоках кони и города,
и, кроме гари, горя и засух,
райского яблочка ветреный запах
ветхозаветного…
как никогда.
