Евгений Сухарев
Отцовская линия
Харьковская поэма
...Любовь к родному пепелищу,
.Любовь к отеческим гробам…
. .А. Пушкин
1.1.
Я шел по отцовской линии
на Гиршмана, в дом 17,
где рамы двойные в инее
светятся и теснятся.
Поодаль мерцали окна
военного ателье.
Лужица льда намокла
скатеркою на столе.
1.2.
Была отцовская линия,
как улица эта, зрима.
Над ней полыхала синяя
и белая струйка дыма.
Я шел в пальтишке расстегнутом,
отрок или дитя,
гордясь мальчишеским опытом,
голоса не щадя.
1.3.
Вон, в полукруге, – видишь? –
подъезд, а выше – балкон.
Русский, а реже идиш
послевоенных времен,
тертый, битый и мятый,
мною продленный род,
мой пятьдесят девятый
и дальше, за годом год.
1.4.
Да, я вижу, как снизу
подымается свет,
присланный по ленд-лизу
донашиваю жилет.
Из овчины и кожи
штатовская броня
деда спасала, позже
отца, а теперь меня.
1.5.
В этих высоких комнатах
мне высоко, светло.
Всё, что понято, – понято,
не понятое – ушло.
Всё резче общее наше,
кровного образца,
в детстве, в старости, даже
в броских чертах лица.
1.6.
Кровно и даже истово –
знаю, кровь не вода, –
как же от материнского
я тянулся туда,
чуя всё откровеннее
семейный этот разлом...
О это мое двоение –
за чьим же взрослеть столом?
1.7.
Мотало меня по городу
к жилью, от жилья к жилью,
словно до старости смолоду
тянул я жизнь не свою,
словно Весы небесные
и вправду меня вели
в дорожные и железные,
и прочие колеи.
1.8.
Свой с характером пришлого,
не дома я был и дома.
«Семерка» везла до Гиршмана
и «Аннушка» – до Госпрома.
Но, словно рождаясь заново,
как вылитый пуп земли,
я в доме рос на Гуданова,
куда меня принесли.
2.1.
Ах, моя Ганя Якiвна,
с первого самого дня
пуще кровного всякого
ты пестовала меня.
За руку или на руки
брала, покуда я рос,
крошила свои сухарики,
лакомые до слез.
2.2.
Манники и гречаники,
рис разварен и густ,
ложки, плошки да чайники,
картофельный хруст.
Сельская твоя мова
и городская речь,
вся, без дурного слова,
меня помогла сберечь.
2.3.
Я был тебе сын неназванный
не родившемуся взамен,
как будто тебе отказано
от родительских стен,
как будто навек забыты
давно твои Циркуны,
голод, годы, обиды
до и после войны.
2.4.
И сам я от кровной матери
трудно так уходил.
Годы меня растратили,
весь мой окоём и тыл.
Далекое где и близкое,
не ведал я наперед.
Вот оно, материнское,
и отцовское – вот…
2.5.
Ганя Якiвна, Галя,
я вырос и постарел,
но без тебя едва ли
был бы любим и цел,
слушая неумелый
суржик твой слободской
с привкусом пригорелой
булочки городской.
2.6.
Ничего, кроме крестика,
буковок Г и П,
ты не знала, и не с кого
спрашивать о судьбе.
Я учил тебя грамоте,
прописям в две косых.
Выводила непрямо ты
кляксы эти, как стих.
2.7.
Когда же, совсем на склоне,
почти уже в тупике,
ты тянула ко мне ладони
дрожливые налегке,
теплясь и остывая,
медлила твоя кровь
умереть у порога рая,
в доме для стариков.
2.8.
Прости сто раз, и еще прости
за столько никчемных строк,
что сам от фамильной черствости
сберечь я тебя не смог.
Где-то вдали от города,
от улиц его и крыш,
капельницей исколота,
безвестная, ты лежишь.
3.1.
Наверно, я не умею
жить одним только днем,
(случилась, и бог бы с нею,
забудем, перевернем!),
и в эти годы разлома
пытаюсь понять: я где?
Земле ли сказать: я дома?
Воздуху ли? Воде?
3.2.
Город сказки и были
давно превратился в ад.
Люди, что раньше жили,
не живут уже, а гостят
от страха предельной пробы
у нашей Лопани, тут,
в темном конце Европы,
загнанные в закут.
3.3.
Любил ли я их? Конечно.
Боялся ли их? Авжеж[1]
Я думал, страна – навечно,
а вышло, она – рубеж.
И сжатый ее остаток,
как все, норовя спастись,
скатился в такой упадок,
что впору кричать: «Держись!»
3.4.
И как же им было просто –
у «Гиганта», под рыхлый карк,
на отчих гробах погоста
разбить беспамятный парк.
От кладбища и до стрельбища
пройти, живое губя.
А после твое же детище
убьет себя и тебя.
3.5.
А может, и я такой же?
Мне тоже было легко
бить в положении лежа
в яблочко и молоко,
даже не узнавая
собственного лица.
Вывезла ведь кривая
почти уже до конца.
3.6.
Город иных названий
тёмен стал и жесток.
В жизни, уже не ранней,
я потерял исток.
Меж языком и мовой
нынче идет война.
Я переименован
на вечные времена.
3.7.
Значит, пора проститься.
Есть еще полчаса.
Старые смотрят лица
в старые небеса.
Я соберу их вместе,
мертвых и тех, кто не,
чтобы воздать без лести
городу и стране.
3.8.
Зимняя завирюха,
белый дворовый рай.
За поворотом глухо
белый стучит трамвай.
Странно всё это, няня,
маленькому жильцу…
Ганя Якiвна, Ганя
провожает меня к отцу.
22.05 ─ 10.06, 2024
1. Конечно, несомненно, разумеется↩
