Евгений Сливкин. Сестра отчаяния. Wydawnictwo Naukowe IKRiBL, Siedlce, Poland, 2024.
Новый сборник Евгения Сливкина, как представляется, самый сложный из трех известных мне1. Эта сложность проявляется и в переплетении многих, подчас взаимоисключающих, тем и сюжетов, и в прихотливости построения пространственно-временной модели, и в трагическом мировосприятии лирического героя сборника. «Я» предыдущих сборников – личность умная, ироничная, видящая несовершенство мира, способная оценить немногое доброе и достойное в нем, переживающая смерти близких – и всё же верящая в свет, любовь, друзей. Лирический герой последнего сборника поэта – тот же, но переживающий глубочайшие трагедии современности; тексты насыщены и даже перенасыщены намеками, цитатами, отсылками (эксплицитными и имплицитными) к разным явлениям мировой культуры.
Даже приблизительный подсчет позволяет констатировать, что стержневые образы анализируемого сборника – родина и смерть. Уху хочется услышать уже звучавшее в истории «Patria o muerte!» («Родина или смерть!») – лозунг кубинской революции, но у Сливкина именно так: родина и смерть, а точнее, родина – она же смерть. Танаталогические мотивы четко обозначаются даже на уровне заглавий стихов: «На кладбище варшавских повстанцев», «В обществе мертвых поэтов», «Поминальный диптих» и т.п. Родина и смерть трактуются как синонимы: «– Доктор, не только при каждом свидании – / даже на очень большом расстоянии / я задыхаюсь от дыма отечества. / – Это не лечится, это не лечится. <…> – Доктор, не дайте больному отчаяться! / Чем человек всё же определяется – / существованием или сознанием? / – Кровопусканием, кровопусканием». Классические и даже затертые прецедентные тексты обретают новое, противоположное значение: дым отечества больше не сладок и приятен, он удушающ, а кровопускание – это не оздоравливающая процедура, а знак войны и гибели.
Родина и смерть – эта пара настойчиво повторяется и в следующих стихотворениях сборника. Происходящее вокруг видится чем-то аномальным и даже противоестественным: «Здесь вам, как сказал помкомвзвода, не тут, / и родиной что-то другое зовут. / И мерзнет всю ночь, на ветру оголен, / в саду возле площади вечный огонь. / Здесь между живыми разброд и разлад – / и в братских могилах не братья лежат».
Этот «разброд и разлад» слышится даже в звуках национального военного марша: «Орудий самоходная орда. / Под гул моторов двигаются танки. / Рыдает марш: как будто две славянки / прощаются друг с другом навсегда» («Прохождение военной техники»). Российско-украинская война, прямо нигде не названная, присутствует едва ли не в каждом стихотворении сборника.
Образ Украины ассоциируется с милым сердцу природным началом: «...лежат, травою шевеля, сплошь в васильках и одуванчиках, жовто-блакитные поля» («Сельский пейзаж»). Образ родины для художественного мира поэзии Сливкина очень важен, это актуально как для предыдущих его сборников, так и для «Сестры отчаянья». Здесь родина часто осмысляется через традиционную славянскую русскую мифологическую и фольклорную парадигму; поэт обращается к поговоркам, пословицам, в которых, как принято считать, сконцентрированы народная мудрость и вековой опыт. Художественный анализ этого материала поэтом заставляет читателя задуматься о том, нет ли в этой мудрости роковой ошибки. Так, из фольклорной трактовки проблемы «народ и власть», сформулированной в известной пословице: «Не Москва государю указ, а государь Москве», сделан горестный вывод:
Не Москва государю указ... –
в этой присказке весь наш секрет:
ворон ворону выклевал глаз,
и чертей в тихом омуте нет.
Развели журавлей в облаках,
а синиц удержать не смогли,
и остались в худых пиджаках
те, кто смолоду честь берегли.
Этот текст может быть прочитан как констатация состояния, в котором оказалась нация, социум и, может быть, шире – то, что сегодня называют «особой цивилизацией». Принципиально важно, что в стихотворении очень наглядно явлен один из основополагающих структурных приемов сборника – выявление сути происходящего через опрокидывание, выворачивание наизнанку знакомого и привычного. Структурно это похоже на опрокидывание карнавальное, но семантика другая – обнажение трагического ядра.
Еще один, вроде бы узнаваемый сказочный, но такой горестный и страшный вариант родины:
Сохнут слезы женские и девичьи,
листья осыпаются с венков;
прячутся Иванушки-царевичи
за спиной Иванов-дураков.
Широко раскинулось треклятое,
до небес вздымая сладкий дым,
золотое царство тридевятое –
зеркальце, скажи, что станет с ним!
В этих строчках, скорее, не сказочная, а социально маркированная картина происходящего в воющей стране: мажоры Иванушки-царевичи и Иваны-дураки, гибнущие на фронтах, вдовы и несостоявшиеся невесты, похоронные венки и пожары; проклятие, которое повисло над землей. И как своеобразное продолжение сюжета – следующие стихи:
Курганы, степь-полупустыня,
богатырей триумвират.
Куда так пристально глядят
Илья, Алеша и Добрыня?
Они стоят, как обелиски.
В степи им не на что смотреть.
Но на заставе богатырской
тому, кто отвернется, – смерть.
(«Васнецов»)
Это не столько васнецовские богатыри, сколько те, кто стоит перед лицом смерти сегодня. В сборнике ведется разговор о конкретных событиях конкретной войны, косвенными свидетелями которой сегодня мы являемся. Однако это не репортажная поэзия, современность вводится Сливкиным в широкий исторический контекст, когда история зачастую – дурная повторяемость: «Отныне не будет небес/ ни ночью, ни утром без / Венеры и Марса – они / будут и днем видны. / И дней не будет иных, / кроме дней Турбиных». Сегодня происходит универсальное опрокидывание архетипов, которыми ранее было принято гордиться:
Наш гордый «Варяг» не сдается,
хоть дело, пожалуй что, швах:
спокойно на всех броненосцах
и тихо на всех крейсерах.
Исчерпаны напрочь резервы.
Что было, то было вотще!
И прежние жирные черви
клубятся в матросском борще.
(«Старому нахимовцу»)
Некогда совершенные подвиги (как пример – история крейсера «Варяг») были напрасными, а вот ситуация из эйзенштейновского фильма «Броненосец ‘Потемкин’» абсолютно символична для современного момента. Думаю, обилие таких натуралистичных образов отражает невероятную боль и страдание лирического героя:
О Господи, что мы за раса!
Бросаешь рассеянный взгляд
на вывеску «Свежее мясо»,
и думаешь: – Военкомат.
(«В дороге»)
Образная система сборника ориентирована на узнаваемые маркеры: например, стихотворение о Летучем голландце – само по себе есть констатация смертельного начала – но, как и в предыдущем стихотворении, мера ужасного возведена в некую высшую степень:
Был в отсеке матросском
рот у каждого заперт...
Но бежали по доскам
крысы, прыгая за борт.
С ног сшибив рулевого,
удирало со шканцев
всё, что было живого
на Летучем голландце.
(«Бегство»)
Другой узнаваемый образ, традиционно совсем не связанный с гибелью, а даже наоборот – жизнеутверждающий, в современной ситуации ставится под знак смерти:
Не смотри так ошарашенно –
убежали пес и кот.
Опустело Простоквашино:
всех отправили на фронт.
По-английски свинки ойнкали,
а теперь под крик ворон
по деревне с похоронками
ходит Печкин-почтальон.
Можно сказать, что в самых разных формах сама История присутствует в сборнике. Возьмем, к примеру, стихотворение, посвященное российскому гимну:
Вышла старая новинка –
и на весь честной простор
затрезвонил было Глинка,
но разбился, как фарфор.
А потом краса и сила
мутью поднялись со дна,
и держава не забыла,
что священная она.
(«На башне»)
При всей похожести и повторяемости событий, доминирующая тенденция сегодняшнего мира – деградация, которая бросает свой зловещий отблеск и на прошлое: «Мы ‘не годными’ все, как один, / оказались ещe до зачатья /. Шли отцы наши в бой на Берлин, / а в Кабул – наши младшие братья. / Нам никто не поставит в вину / то, что были с рожденья везучи. / Наши дети смиряли Чечню, / наши внуки запомнились в Буче». Кстати, события Великой Отечественной войны и ветераны этой войны в стихах Сливкина всегда описаны с нежностью и великим уважением:
Я с детства помню тесно сжатых
в застолье в праздник Всех живых
веселых гвардии-сержантов
и офицеров боевых <...>
Попёртый вон из генералов
за то, что всех их уберег,
полковник там под звон бокалов
спокойно доедал пирог.
(«Однополчане»)
Сегодняшние войны – результат страшных ошибок, ожесточения и расчеловечивания. Заметим и то, что другая страшная разгорающаяся война тоже осмысляется поэтом как результат деградации цивилизации:
Ни шекель, ни юань, ни крипто-
валюту здесь не пустишь в ход –
кумиры Древнего Египта
звериных не скрывают морд.
Здесь могут запросто явиться,
протяжный издавая вой,
богиня с головою львицы
и бог с шакальей головой.
И лишь одних бойцов спецназа
при свете факелов отсель
ведет обратно в сектор Газа
прорытый крысами тоннель.
Мне не хочется, чтобы у читателей сложилось впечатление, что художественный мир стихов Евгения Сливкина – при том, что там часто говорится про смерть и поруганную родину, – абсолютно безысходен. Если вернуться к фольклорной составляющей сборника, то выясняется, что судьба сказочного героя и судьба его сегодняшнего отечества отличаются, и в этом, может быть, теплится некая надежда:
С ним поступили не по-братски,
и вообще не по-людски:
он был разрезан на куски –
в той сказке не играли в цацки!
И он бы сгинул навсегда,
как под колесами трамвая,
когда б не мертвая вода
и вслед за нею не живая...
Водой всего из одного,
до дна прогнившего, колодца
полили родину его –
теперь-то намертво срастется.
(«Сказочный герой»)
Сказочный герой, как водится, политый поочередно мертвой и живой водой, воскресает, а вот родина его, политая гнилой водой, – обречена. Слово намертво, уже традиционно для художественной системы Сливкина, «опрокидывается» в смерть.
Что будет с человеком? С народом? Возможно, ответ таков: «Зеркальце таит слова ответные, / утешать не хочет нас враньём... // Ничего, Кощеюшки Бессмертные, / мы вас всех еще переживем!» Лирический герой сборника при всем его отчаянии любит свою родину:
Прекрасная и жутковатая,
еще не ставшая пустой,
земной тщеты одна девятая,
та, что была одной шестой,
какой-то силой в мысли вжатая,
невероятная страна…
Так над водой одна девятая
громады айсберга видна:
плывет, овеянная инеем,
мерцающая, как топаз.
Но то, что ниже ватерлинии, –
загадочнее в восемь раз.
(«Одна девятая»)
Думаю, программным в этом сборнике можно считать стихотворение «Разговор», отсылающее читателя к Достоевскому:
Тот эпизод и мне мерещится.
Душа болит за девку эту –
сестру нескладную процентщицы,
беременную Лизавету.
Но всё же за убивца Родю нам
больней и горше без сомнений.
Вот так и мне за нашу Родину.
Хочу, чтоб встала на колени.
Предполагаю, что тема покаяния непременно через какое-то время станет очень важной для художественного мира поэта Евгения Сливкина.
________________________________
1. «Над Америкой Чкалов летит» (2018), «Обреченный снег» (2020).
Анна Станкевич
Даугавпилс, Латвия
