Эдуард Хвиловский

ВЕК НЕ РАВЕН СУДЬБЕ

Бывает, что смерть приходит в лице распрекрасной феи
и, тысячью ярких радуг, являет свою красу.
Боюсь, что и не сумею сказать мудрецу халдею,
что в красочной упаковке кончину свою несу
туда, где уже не слышно ни голоса, ни клаксона
и где возвещает утро назначенный бутафор,
где нет ни конца с началом и ни молодца-резона,
поскольку уже разбился остаточный светофор.

Взлетели сплошные миги на полном своем форсаже,
и спрятался за кручину последний большой медведь,
и не было там нисколько, нисколько там не было даже
того, что весенним утром положено так хотеть.
Еще хорошо успелось, еще хорошо случилось
вдохнуть, хоть и с перепугу, свежайших, воздушных масс,
но всё через день умчалось, но всё через день свернулось
и рухнуло в два каньона в последний из первых раз.

Столкнулись с торнадо милым, столкнулись с торнадо главным
и крыши, и даже ниши, и с ними колокола,
отлитые невозможным, большим устремленьем славным
в веках, из которых вышли сегодняшние дела.
Прощай, дорогое время, прощай, болевая масса, –
сегодня ведь годовщина ганзейских больших времен.
Я не удержал ни стрелки, ни уровня ватерпаса,
за что по законам нашим немедленно был казнен.

ОПТИЧЕСКАЯ ЛИРА

Последний всплеск последнего приюта,
последняя воздушная квартира,
последний залп последнего салюта,
последняя оптическая лира.

Все свечи зажжены, и без подсветки
картины возвращаются на стены
без всякой предварительной разметки –
при помощи желания и пены.

Манок не слышен – только дуновенья,
и знаков нет на белой этикетке,
нет с виду восхищенного мгновенья,
как нет и хода мыслей у лорнетки.

Улыбка так подсвечена за строчкой,
что написавший тоже улыбнулся
и, не окончив то, что начал точкой,
вошел в картину и не оглянулся.

ЗА КРЕСТОВИНОЙ

Дитя уснуло, друг ушел в поход,
а дева с челноком челночит долю,
бродяга бродит у резных ворот,
невольник опосредует неволю;

объездчик объезжает свой надел,
волна волну как будто настигает;
судья загружен, – очень много дел,
и тень собачку снова догоняет.

Безропотен, фиксирую размер
наделов пустоты, дождя и солнца –
и это не измученный пример,
а жизнь за крестовиной у оконца.

* * *
Теряя самое дорогое,
возводишь очи, а после – руки
и зришь всегда расписное горе,
следы разломов, цвета разлуки.

Оргáны с флейтами не помогут, –
у них своя непростая доля,
как и у тех, что смеются, стонут
там, где и воля, и где неволя,

и то, что выпало мокрой картой
на стол нисколько и не зеленый,
и не покрытый глухим азартом
там, где бывало подчас такое,

что плыли вёсны вдоль лет и пыли
и вычитались, и умножались,
и где нирваны любые были,
и где помпеи от них остались.

СОВПАДЕНИЯ

Из ниоткуда. Может быть, из знаков,
из чисел и астральных притяжений,
где никому никто не одинаков,
как мнение разбросу прочих мнений.

Звучанье неизвестных миру звуков
в присутствии молекул кислорода
и перебор каких-то перестуков
у выхода – чтобы потом у входа.

То совпадений жизнетворный случай
в штрихах смертельно-чувственного ряда,
не худший и не лучший, – просто тучей
несущийся над смыслом рая-ада.

ЧАЙ

Латунен неизбывный чайник
в осатанелости мирской,
воды и чайных дел начальник,
несущий службу год восьмой.
При нем салфетка расписная,
заварка, чашки и щипцы
для сахара и вязь живая,
и листьев чайных огольцы-
чаинки, одиноки внешне
и внутренне, как ты и я,
медлительны и безуспешны
на ярмарке у бытия.
Теней случайных совпаденье
со складками несет уют.
Здесь за такие угощенья
оплату вовсе не берут.

ОБРАТНЫЙ ОТСЧЕТ

Случайный гость в водовороте жизни,
он испытал биение частот
любви о лоб и тризны укоризны
за всё, что, слившись, не попало в рот.

Он был гоним, растоптан и опознан,
забыт и выбит – а потом воскрес
в тумане непрозрачностью морозном
вне треб, каждений, милостей и месс.

Примкнул к кругам, потом примкнул к квадратам,
у эллипсов в провинциях живал,
был дедушкой и дядюшкой, и братом
и фильмы о рождениях снимал.

Был награжден людьми, зверьми, дарами,
потом отторгнут от больших сосцов,
разметил полушария следами
и выковал немало образцов

любви и нелюбви, и почитаний,
и охлаждений, и больших миров,
и радостей заслуженных страданий,
и явных видений не явных миру снов,

был всем, кем так хотел неоднократно,
и тем, что по душе и по уму,
и было всё живительно приятно...
В конце сказал: «Всё это ни к чему».

                                                                          Нью-Йорк