Дмитрий Бобышев

Из невошедшего

СОЛДАТСКИЙ ТРЕУГОЛЬНИК

                 Посвящается В. Уфлянду

Ты сегодня устала. Спи себе.
По уставу
Пишутся письма.
Он приходит обычно к ночи,
Треугольный солдатский почерк.

Полистаешь его у лампы,
Переставишь ее
Поближе.
Ты сегодня устала.
Легла бы, слышишь?

Тундра.
Трудно. Рабочий ветер.
Он настёгивает гимнастерку
Из холста беззащитного цвета.
Это там,
На конце ответа.
Говорят о далеких семьях.
Ковыряют
Мерзлую землю.

Трудно.
Тундра. Идут оттуда
Поздним часом солдатские письма.
Попечалься,
                 и спи себе…

                 1956

ФЕВРАЛЬ НА ТАВРИЧЕСКОЙ УЛИЦЕ

Каждый угол на этой уличке,
Затвердившей его ненастье,
Был обшарен глазами колючими
И ошпарен был рифмами наспех.

И прохожий, задумав каверзу
Своему преуспевшему другу,
Замечал, как чуднó спотыкается
Человек, огибающий угол.

День встречал его светом и холодом,
Как особая форма озноба;
И улыбка была приколота
Справедливой, высокой злобой.

И прохожий, задумавший каверзу
Своему преуспевшему другу,
Никогда и ни в чем не раскается,
Только будет стихом перепуган.

Так кромсать свое сердце наскоро.
Разбегаться в цветах побежалых.
Знать, что если тоска угластая,
Значит солнце в ней дребезжало.

                 февраль 1956

НЕСКОЛЬКО ПЕРВЫХ ЦВЕТОВ

Тогда, в начале дня, в начале месяца
Я нес к тебе весеннее созвездьице.
Должно быть,
И нелепо, и потешно
Я шел, как с чистой склянкою аптечной.

Ты мыла волосы. Ты не хотела выйти.
Как будто с возрастом,
                 как будто можно вырасти.
Должно быть,
                 так потешно, так застенчиво
Я нeс его в ладонях, словно птенчика.
Весеннее прохладное созвездьице,
Оно ночами
                 из-под снега светится.
Нечаянно приснится мне.
Нечаянно.
Как ты.
                 Ах, это всё было вначале.

                 май 1958

* * *
Со мною девочка идет, Наталья.
Ты словно туфелька, моя Натальюшка,
и словно лодочка, надо льдами –
ты на ледышки, идешь, наталкиваешься.

У школьников в пеналах – марки,
в портфелях мокрые лежат тетради...
Мы школьники с тобою в марте,
на завтраки мы всё потратили.

И улицы для нас проветрены,
начищены, блестят как никелевые.
И все деревья стоят приветливые,
и скоро белые наши каникулы.

О, ракушка на море летняя,
о, как засасывает глубина!
Ты – донышко мое последнее,
откроешься – и нету дна...

И небо – звездами и медузами,
земля – пещерами и дверями
сквозят, просвечивая донизу,
и кажутся совсем дырявыми.

И девочка над миром тающим,
проветренная и сквозная –
ветрами теплыми, налетающими,
и ты просвечиваешь, я знаю!

                 1959

НА АРЕСТ ДРУГА

Не получился наш прекрасный план,
всё сорвалось... Держись теперь, товарищ!
Делили мы безделье пополам,
но ты один и дела не провалишь.

А всех трудов-то было – легкий крест
процеживать часы за разговором,
мне думалось: ты – мельник здешних мест,
ты – в мельника разжалованный ворон.

Безумного ль, бездумного держал
то демона, то ангела над кровом.
Один запретным воздухом дышал,
орудовал другой опасным словом.

За это – а за что тебя еще –
и выдворили из полуподвала,
и – под замок. Жить, просто жить и всё,
оказывается, преступно мало.

Виновен ты, что не торчишь у касс,
что чек житейских благ не отоваришь.
И, веришь ли, впервые на заказ
пишу тебе – держись теперь, товарищ.

                 1970

ПОЛЬШЕ

Бравурно говорлив, чернокрылат и лаков,
жемчужную картавинку рояль
пророкотал и выплеснул, восплакав…
Но благородный звук никак не окрылял
ни «Польшу нежную, где нету короля»,
ни бурно негодующих поляков.

Увы, не волновал блистательный клавир
ни прелестью прохлад, ни прелью жара,
которыми он Истину кривил:
заполонил эфир как раз, когда Варшава
белками, бедная, от немоты вращала.
И плыл аккорд по клавиши в крови...

Конечно, под прямым присмотром сюзерена...
Но – свой же, свой! – на марсовых полях,
чтобы страна не стала суверенна,
орла когтит орел, и с ляхом бьется лях.
– Тадеуш, ты хорош не тем, что ты поляк,
лишь – ежели мышление созрело!

Виновен ли при том со-братственный народ?
В другом бараке общего режима
ярмо ему больней и дольше трёт.
Но, чтобы Музы ввек беда не раздружила,
наш дивный Мандельштам, свои распялив жилы,
о Польше пел, небесный патриот...…

Всё той же властию неправедной замучен...
Виновен ли со-ангельский ему
со-херувим в лазури благозвучий,
что музыка его маскировала тьму –
прославленный Шопен – куда зовущий?

Хотя бы в этот час чахоточно зардейсь!
Не отдадим серебряного дара!
И дорог мне поляк, но не гордец.
Скорее ты со мной, гордячка, солидарна,
пока расстрелянною шубкой смотришь странно
в сестричестве растерянных сердец.

                 Милуоки, дек. 1981

ВОСПОМИНАНИЕ ОБ ИМПЕРИИ

Ну как не помянуть Большого брата,
когда его недрёманнейший глаз
влипал в окно с огромного плаката,
на весь фасад, с изнанки зная нас.

Но для тебя, вольняшки и придурка,
рассвет бывал совсем иным чреват:
гремел в окне наружный репродуктор,
в башку вбивая звука мегаватт.

Как в шесть утра: «Проклятьем заклейменный»
сквозь две подушки на ушах «Вставай!» –
прогаркнет, поневоле к миллионам
таких, как ты, идешь на Первомай.

А помнишь Ноября промозглый ветер?
Ты держишь Пельше, от своих отстав.
«Товарищи, ряды свои проверьте», –
распорядитель тянет за рукав...

Почтовый ящик! От таких подальше...
Колосья колят Мировой кочан.
И ты полюбишь на ходу поддавших
родных, с утра под мухой, заводчан.

Вперед нельзя, и напирают сзади,
и выход вбок закрыт грузовиком.
Что делать с Пельше? Выбросишь – посадят...
И давит балерун броневиком.

На отщепенца здесь идет облава.
Всё в кумачевой и твоей крови:
и «С», и «Л», и «А», и «В», и СЛАВА
на министерствах Правды и Любви.

                 1984

ЛЬВУ ДРУСКИНУ

В последний летний теплый день года,
когда уже в саду совсем осень,
мы вспомнили о дне другом, зимнем,
до праздников примерно дней за семь.
И дров-то будь здоров брала печка,
горячий нижний свет лила в лица,
и дня хватало нам вот так, с верхом,
чтобы поймать, хоть раз, взгляд друга...
С утра затопишь печь, глядишь – вечер,
и в вечность наш денек уж весь вышел,
и лыжи не нужны. Ну дай выпить
за тот последний теплый день года.

                 1970