Ася Аксенова
Александр Мельник. Время летучих мышей. Книга стихотворений. Льеж: Maison de la Poesie d`Amay, 2024. – 81 с.
Александр Мельник давно живет в Бельгии, он президент ассоциации «Эмигрантская лира», которая регулярно проводит поэтический фестиваль и издает литературный журнал с таким же названием. Пятая его книга, о которой пойдет ниже речь, включает стихи, написанные с 2018-го по 2024 год. Даты здесь важны, они детерминируют пространство и контекст издания.
Книга хорошо темперирована – в тексты словно врывается потусторонний тревожный ветерок, окрашивающий жизнь в трагические краски; поэт с горькой иронией наблюдает безумие летящего в пропасть мира, войну, болезни, собственное старение, неустойчивость человеческих связей... Мир во время и накануне больших мировых трагедий преображается под его пером, говоря старинным языком, но писать по-старому и о старом уже не получается.
Давно уж за полсотни, но в мозгу
я тот же мальчик, злящийся на згу
за то, что никогда ее не видел.
«Там, за бугром, одна лишь зга вокруг!»
Есть многое на свете, милый друг,
что и не снилось девочке из МИДа.
Эта «зга» порождает ассоциации с Пастернаком (а отсылки к Пастернаку возникают в книге неоднократно): «Как прячется в тумане местность, / Когда в ней не видать ни зги» («Быть знаменитым некрасиво...»), с Федором Сологубом: «В поле не видно ни зги. // Кто-то зовет: ‘Помоги!’») и – что наиболее важно – с «Крысоловом» Марины Цветаевой: «Тьма – ни зги! ни зги! ни зги!» Опосредованно три текста этих поэтов имеют отношение к стихам Мельника, включенным в книгу: она как раз про такие же смутные и мутные времена. Мельник мастерски играет с литературными аллюзиями; книга насыщена скрытыми цитатами, и читателю остается только дергать за ниточки и сматывать клубочки, распуская эту ткань, или, напротив, связывать и сшивать отдельные лоскуты книги в единое полотно.
У слова «зга», если заглянуть в словарь Даля, есть несколько значений: «темь, потемки, темнота, сокращ. стега, стезя»... «Зги нет, Божьей зги не видать», «кроха, капля, искра, малость чего»... «Для того слепой плачет, что ни зги не видит». Мельник использует практически все эти значения: и непосредственно – в процитированном стихотворении, и вообще в книге – опосредованно. Интересно, что автор выдирает слово из привычного словосочетания «ни зги», тем самым заостряя и обнажая смыслы, привлекая внимание к необычному его применению. «Зга» как часть чего-то мелкого и маленького гипертрофируется в нечто огромное, занимающее всё пространство вокруг; ничтожное становится гигантским. Понятие «тропинка» – не основное в значении слова «зга» – развивается в стихах Мельника: «Тропа петляла в сумерках, пока / не привела внезапно к океану»; «А когда мы гуляли по Богом забытой тропе, / удаляясь порой от зимовья на несколько верст, / свет входил до подкорок, и было неважно, / что первопроходцы не мы, а какой-то бродячий прохвост»; «Тропа уходит вдаль по грани / прильнувших к лесу облаков. / Как много липнет всякой дряни / к подошвам старых башмаков!» Здесь везде мы наблюдаем оппозицию тропы (как пути к прекрасному, настоящему, вечному) и бытовой «дряни» и «ерунды»: «От быта к бытию прокладывал дорожки». В общем, вся эта книга – про дорожки от быта к бытию, о попытках залатать при помощи поэзии прорехи в прохудившейся ткани жизни.
Летучие мыши – хорошо работающий образ: мыши плохо видят – ни зги, впадают днем в оцепенение, становясь беспомощной неподвижной массой, видящей мир в перевернутом ракурсе. Тут можно говорить о множестве оцепеневших людей на бывшей родине автора, занявших позицию безвольных слепцов, не осознающих происходящее. Кроме того, летучая мышь – еще и вестник из потустороннего мира, воплощение зла, упырь. В народных представлениях залетевший в дом нетопырь – к беде; летучая мышь выступает также предвестником смерти. Существует поверье, что душа человека принимает форму летучей мыши во время сна и потому человека нельзя резко будить – чтобы душа успела вернуться в тело. У индейских племен Бразилии есть легенда, что проглотившая Солнце летучая мышь предвещает конец света. Кроме того, летучая мышь – трикстер, проводник между мирами, она поднимается в небо, но появляется из Преисподней. В «Одиссее» Гомера души умерших уподобляются летучим мышам и наделяются их крыльями, в античной мифологии летучие мыши принадлежат Персефоне. У Овидия в «Метаморфозах» говорится о превращенных в летучих мышей миниадах, которых настигло безумие, повлекшее за собой убийство сына одной из них. В цикле стихотворений, давшем название сборнику – «Время летучих мышей», звучат интонации бодлеровского «Плаванья» (в переводе Цветаевой):
Что нас толкает в путь? Тех – ненависть к отчизне,
Тех – скука очага, еще иных – в тени
Цирцеиных ресниц оставивших полжизни –
Надежда отстоять оставшиеся дни.
Это можно было бы поставить эпиграфом ко всей книге Мельника. В первом стихотворении цикла говорится о сходстве судьбы поэта с птичьей долей, со всеми коннотациями образа птицы – крылатой, летящей, беспечной, свободной, не знающей преград («да здравствует пьянящий воздух без границ»; «парить над суетой на пару со свободой»); врываются и страшные современные реалии, о которых задумывается человек: «прицельно с высоты пикировать на рыб – / в гармонии с собой, природой и погодой, / не замечая слов ‘война’ и ‘недосып’». Угроза сгущается, и крылатые существа трансформируются из птиц в летучих мышей:
Не сразу разберешь – то сумрак или тучи
висят, а среди них мелькают взад-вперед
ночные существа – колонии летучих
мышей сменили птиц. Пришел и их черед.
Летучая мышь становится символом современной злой реальности, символом правительства страны, развязавшей неправедную войну, – к этому ведет прямая отсылка (для автора обычно не характерны такие публицистические вкрапления):
Всем смутным временам присуща эта участь –
чем беспросветней мрак, тем чаще буквой зет
летают упыри, тем выше их живучесть.
Но даже в темный век врывается рассвет.
Здесь, конечно, вспоминается выражение «самая темная ночь – перед рассветом».
Главный культурный антагонист мыши – кот, и коты в книге присутствуют. В стихотворении «Коты проходят косяками сквозь толщу воздуха к окну» мы видим обэриутские интонации абсурда и некую надежду на помощь извне, на котов, которые отчасти – и пришельцы из другого измерения.
Окруженный котами, рифмами и мечтами,
озираешься в поисках выхода, но тупик
наплывает, становится мраком в оконной раме,
сквозь который доносится тонкий мунковский крик.
Через стёкла сочится едкая безысходность,
попадает в лёгкие и раздражает глаза.
Не бесплодность сиюминутного, а бесплотность
вечного парализует и гонит под образа:
«Вседержитель, уйми огонь и медные трубы,
удали из квартиры потусторонний мрак!» –
и любимая женщина снова целует в губы,
и беснуются рифмы на фоне кошачьих драк.
В этом стихотворении зашифрованы все ключи и мотивы книги. Коты – как спасители от мышей, их антагонисты; стихи – как средство выжить. Надвигающийся кошмар жизни, безысходность, которая «попадает в легкие и раздражает глаза» (признак ковида), надвигающаяся война (здесь: «медные трубы»), но на их фоне – любовь и творчество как главные маяки спасения в ситуации, когда рушится мир. Любовью пронизана вся книга, именно любовь позволяет выжить.
Стихи, составившие эту книгу, писались в преддверии катастроф и в предчувствии их. В преддверии инсульта, настигшего поэта. Не случайно автор всё время пишет о головокружениях: «Земная осень чуть наклонена / Волчком из детства крутится стена / вокруг меня, хмельного забияки» (здесь интересна игра с фонетическим рядом: «земная ось» преображается в «земную осень» – автор пишет о старении, и потому осень возникает естественно, на своем месте). Это и смертельное кружение: «и я, как штопор, ввинчиваюсь в пробку, / Чтоб смерти дать напиться допьяна. / Земля еще кружится по орбите, / вокруг шумит вселенский кавардак». Наиболее четко и прямо о болезни автор говорит в «Черном ангеле»: «Два подбитых крыла за плечами – / с браконьерской ухмылкой инсульт / о добыче судачит с врачами». Но болезнь побеждена – это победа поэта и его духа –
Потому что – пиит-сочинитель –
попадавший не раз в переплет,
убежден, что мой ангел-хранитель
скажет сросшимся крыльям: «На взлет!»
Ковид (чума) и война – два из четырех всадников Апокалипсиса, и книга – о попытках противостоять им посредством любви (а как еще можно противостоять? Только любовью).
Вдали от суетного галдежа,
произведя в закат разведку боем,
я, как вчерашний юноша, дышал
разлившейся над островом любовью.
Любовью пронизаны стихи из раздела про путешествия. Автор летает по миру, отмечает даты и места написания стихов (часто – в аэропортах), словно старается зацепиться, зафиксировать моменты большого и разнообразного мира, где интересно и радостно жить. После цикла стихов о дальних путешествиях возникает цикл о России – бывшей родине поэта, здесь тональность меняется –появляется сарказм.
Об иронии, сарказме – об этих тропах в поэзии Мельника следует сказать отдельно. Поэт отстраняется, смеется над собственным творчеством, над попытками увязать творческий процесс с мировой гармонией. Но именно ироничное обыгрывание серьезных вещей, легкое и язвительное отношение к «высокому искусству слова» и поднимают стихи до уровня, когда начинаешь дышать подлинным поэтическим воздухом. Автор великолепно играет с текстами в стилистике Саши Черного и современного постмодернизма. Так, «вечность» идет в паре с «графоманствую», на «звезды» можно смотреть только «обалдело».
Прогоняя пятерней хмель с лица украдкой,
я на пару со своей черновой тетрадкой
графоманствую о том, что такое вечность
и зачем придумал Бог эту быстротечность,
составляю список тем, что еще осталось
воплотить в стихи – закат, мрак и обветшалость.
Графоман, как правило, убийственно серьезен. Поэт склонен к самоиронии, к легкому отношению к себе – но не к поэзии. Автор, сдирая со слов налипшую на них от частого употребления шелуху, острым наждаком сарказма очищает первичные смыслы слов. За ехидными и самоироничными формулировками читателю виден уже не лирический герой, а живой человек, напуганный неостановимым утеканием жизни и пытающийся заглянуть за край и понять, что будет потом. Он испытывает трепет перед реальными вечностью и звездами и сомневается, останутся ли в вечности его стихи. Безусловно, останутся – именно за это звенящее сочетание несочетаемого, горький и острый взгляд, за любовь, переплетенную с сарказмом, за жадное желание жизни и гармонии.
