Андрей Красильников

 

Семнадцатый год^[1]

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

 

Братья Александр и Владимир не виделись целую вечность.

Расставания у них случались и раньше, иногда надолго, но чтобы полтора года друг без друга – никогда. Впрочем, если бы не смерть отца, могло быть и дольше.

До этого причиной самой большой разлуки стал нелепый поступок Владимира. Как и старший брат, он обучался сначала в Воронежском Михайловском кадетском корпусе, а затем в Павловском военном училище, по окончании которого отправился в чине подпоручика в 202-й резервный Старобельский полк, дислоцированный в Харькове. Поселился на тихой Нетеченской улице, параллельной одноимённой набережной, и быстро сошелся с жившей там же мещанкой Клавой Кондрыкиной. Если у молодого офицера поводом к тому явилось вполне объяснимое естественное желание женского общества, то девица действовала с дьявольским расчетом. Она входила в местную ячейку партии социал-демократов и получила там задание обольстить и переагитировать кого-нибудь из армейских. Шел девятьсот шестой год, революция в самом разгаре, а харьковским эсдекам никак не удавалось внедрить своего человека в расквартированный в их городе полк. И тут подвернулся такой шанс! Ее давний ухажер купеческий сынок Виктор Кнабе даже не думал ревновать: партийный долг превыше всего. Руководитель ячейки Соломон Гликин, считавшийся большим знатоком законов, поскольку служил помощником присяжного поверенного, убедил Крапивникова, что в случае провала сумеет с помощью своих связей защитить его в суде, и попросил распространить среди нижних чинов своей роты прокламацию. Ее пафос был направлен против государственных устоев, но хитрец Гликин умудрился истолковать возмутительный текст как ратующий всего лишь за справедливость. Звучал он так: «Братья солдаты! Мы, ваши братья, сознательные солдаты харьковского военного гарнизона, много думали над современным положением нашей родины, и вот мы решили пойти вместе с рабочим народом на великий подвиг освобождения России от гнусного самодержавия. Мы готовы на смерть за великое дело! Мы готовы показать вам правильный путь жизни! Братья солдаты! Подумайте, кому вы служите? Вы служите нашим врагам и врагам всего народа. Вас заставляют охранять фабрики, заводы, дома капиталистов, экономии помещиков, банки, в которых хранятся миллионы, награбленные у трудящихся бедняков». Кончалось это словоблудие призывом: «Да здравствует армия, переходящая на сторону народа!»

Как часто зло прикрывается борьбой за справедливость! Молодой подпоручик этого не понимал и легко клюнул на удочку социал-демократических пропагандистов. Однако лишь четверо из подчиненных ему нижних чинов прониклись революционным духом. Остальные пропустили мимо ушей, а кто-то на Крапивникова донес.

Губернское жандармское управление учинило дознание, и после обыска, обнаружившего на его квартире воззвание бывших членов Государственной думы, программу РСДРП, журнал «Солдатский путь», брошюры издательства О.Н. Поповой «Как расходуются народные деньги», «Очерк развития социал-демократии в России», «Сорок два дня» и другую подпольную литературу, Владимира привлекли в качестве обвиняемого. Но он, наученный опытным Гликиным, виновным себя не признал и заявил, что в партии ни в какой не состоит и только до некоторой степени сочувствует социал-демократии, а беседы с нижними чинами своей роты вел исключительно с целью поднятия их умственного уровня и подготовки к восприятию идей и прав свободного гражданина, каковыми они должны стать по окончании службы.

По совету того же Гликина Крапивников быстренько уволился из полка и стал неподсуден военному трибуналу, что вызвало энергичный протест генерал-лейтенанта Пешкова, харьковского губернатора. «Военный прокурор считает дело подсудным гражданскому суду на том основании, что обвиняемый как уволенный в отставку является в настоящее время лицом гражданского ведомства, – писал он министру внутренних дел Столыпину. – Я не могу допустить, чтобы таковое слушалось в Харьковской судебной палате, где на Крапивникова несомненно будет наложено ничтожное наказание, а само дело послужит для адвокатов темою для возбуждения общественного мнения против правительства и армии».

Так и случилось, как полагал генерал-губернатор: гражданский суд усадил Владимира за решетку всего лишь на один год, что и стало причиной длительной разлуки братьев.

Казалось бы, военная карьера на этом для неудачливого агитатора закончилась. Но мобилизация летом четырнадцатого снова вернула его в строй. Войну он, к тому времени студент юридического факультета столичного университета, начал в составе 590-й пешей Ставропольской дружины, продолжил службу в 27-ом Кавказском стрелковом полку ротным командиром. Революционная дурь к тому времени полностью выветрилась из его головы. В первом же сражении Крапивников получил Станислава третьей степени, к которому вскоре ему пожаловали мечи и бант. Во второй половине девятьсот шестнадцатого он уже поручик и командир батальона.

К концу того же года – новый поворот в карьере: назначение адъютантом командующего.

В этом качестве он и был командирован в январе семнадцатого в Петроград в связи с конференцией представителей союзников.

– Расскажи, как турок били, – первым делом попросил старший брат, когда они остались вдвоем после совместного ужина в ресторане, где успели обсудить семейные новости и изрядно посплетничать о делах служебных.

– Замечательно били. И всё благодаря великому человеку – нашему командующему Юденичу. Как он Эрзурумскую операцию провел, во всех учебниках со временем опишут.

– Вот и поведай так, как если бы сам для учебника писал.

Владимир усмехнулся:

– Тут непременно пролог требуется, который никто никогда не напечатает.

– Отчего же?

– Все задумки генерала Юденича могли состояться при двух условиях: разрешения его августейшего тёзки и полного неведения Ставки. Дядю Николашу он не сразу, но уговорил. Правда, тот дал добро только под личную ответственность Юденича и предупредил, что умывает руки во время штурма. Чтобы не допустить утечки в Могилев, за неделю до начала операции выезд из прифронтовой полосы закрыли для всех. Якобы из-за возможных турецких шпионов. Но больше всего боялись собственных болтунов.

– Да уж, – не удержался Александр, – главным нашим врагом был и остается родной дурак.

– На неприятеля при этом вылили целый ушат всякой дезы. Запустили слухи, дошедшие и до турецких ушей, что одним офицерам зимой начнут давать отпуска, а другим разрешат вызвать к себе жен на святки. Днем батальон демонстративно отводили с передовых позиций в тыл, но под покровом тьмы его же незаметно для неприятеля возвращали назад. В сообщениях в Ставку, которые специально не шифровались, утверждали бессмысленность каких-либо действий в зимнее время и предлагали отложить наступление до весны. И турки клюнули на это: их командующий Камиль-паша уехал отдыхать, прихватив с собой и начальника штаба, кстати, немецкого аристократа фон Гюзе. Там еще поди пойми, кто из них главней, кто кем руководит.

– У них во всех армиях начштабы немцы, – пояснил Александр. – А флотом и вовсе германский адмирал командовал. Вдумайся: одни христиане помогают бить других фанатичным мусульманам.

– Против Юденича все они слабы. Он им еще одну незашифрованную телеграмму подкинул: с приказанием об отправке целой дивизии в Персию. Они, видать, и этому поверили.

За три дня до Нового года наши начали наступать. Сначала корпус генерала де Витта, принявший огонь на себя. Под его прикрытием мы двинулись в обход к Эрзеруму. Снежище порой по колено. Орудия тащили в горы на руках. Частенько вступали в рукопашную. Но все поставленные задачи выполнили. Ты не представляешь, какое царило воодушевление.

– Не мерзли?

– Мы – не очень. Нас хорошо одели и обули – поверх сапог еще и валенки. А турки замертво валились от холода. Оставшиеся в живых укрылись в крепости, чем усилили ее гарнизон.

Недели две с лишним готовились мы к решающему штурму. Очень помогли авиаторы, которых у неприятеля не было. Каждый день они вели разведку с воздуха.

– А ведь, знаешь, – перебил его брат, – среди них мог оказаться и наш бедный кузен Саша. Но зачем-то напросился на Западный фронт.

– Да, ты говорил. Ужасно жаль его и ужасно обидно. Ты-то с ним в детстве меньше общался, больше с Эженом, а мы частенько вместе играли.

– Не прожил и тридцати, – покачал головой Александр. – Прости, прервал твой рассказ.

– Но авиация авиацией, а крепость-то неприступна. Ты даже не представляешь, какая это махина! И вокруг рвы, как во времена короля Артура, три линии фортов с амбразурами в несколько ярусов. Штурм репетировали, как балет в Мариинском театре. Всех разбили на отряды из пехотинцев, артиллеристов и сапёров и каждодневно проводили учения. Идешь и не знаешь, на манёвры сегодня или уже на саму битву.

День для штурма Юденич выбрал, казалось бы, самый неподходящий: снег валил стеной. В обед велась артподготовка, ближе к полуночи вперед пошли штурмовые отряды. Нам выдали белые халаты. Турки не понимали, куда стрелять, и постоянно промахивались. На третий день мы со своими пластунами взяли форт Тафта, после чего наш корпус повернул в сторону от города, чтобы перерезать ему все коммуникации, а в прорыв бросили кавалеристов. Турки обратились в бегство. Входили мы практически в пустой город. А Ивана нашего на носилках пришлось вносить. Ему так в плечо угодило, что левая рука у него теперь неподвижна

– Прямо, как моя стопа. Бедняжка! И где он теперь?

– Дома, в Омске. Лечится. Получил в утешение чин есаула.

 С братом Иваном Александр общался мало. Судьба постоянно разводила их по разным углам. Иван был еще несмышленышем, когда он уже поступил в кадеты. Потом старший сын генерала Крапивникова уехал в столицу в юнкерское училище и дома бывал редко, Иван же оставался при родителях и воспитывался в Сибирском кадетском корпусе, поскольку отец к тому времени уже получил назначение в Омск. Дальше их пути еще больше разошлись, и даже во время войны они оказались на разных фронтах. Женился младший Крапивников на омичке, служил в Сибирском казачьем полку и в представлении старшего брата превратился в сущего азиата.

– А еще через два месяца взяли Трапезунд, – продолжил рассказ Владимир, – где нас забросали цветами: население-то в большинстве своем христианское. С этим в Стамбуле никак не желали смириться. Снарядили экспедицию, которая выбила нас из Мамахатуна. Но лишь временно: через полтора месяца мы его вернули. До Трапезунда турки так и не дошли, а их хваленая Третья армия сократилась наполовину. Наши потери несоизмеримо меньшие. Но самое главное – теперь вся Армения свободна, иноземное иго для нее завершилось.

– Да, славно вы повоевали, – с ноткой зависти в голосе подытожил рассказ брата Александр. На вас всё воинство российское равняться должно. Дядюшка племянника явно перещеголял.

– Разве ж в нем дело, – не согласился Владимир. – Это всё другого Николая Николаевича заслуга. Вот уж истинно военный гений. Новый Суворов земли русской.

– Посмотрим-посмотрим: турки пока не капитулировали, война еще в самом разгаре. Генерал Брусилов тоже немало прошлым летом отличился, а уже осенью сильно оплошал, и государь представление к Георгию второй степени за Луцкий прорыв ему не утвердил.

– Вот видишь: а Юденичу такую награду дали.

– Так он же Николай. У нас теперь этот орден только Николаям дают: Великому князю, Иванову, Рузскому, Юденичу. Больше пока никому.

– Шутишь?

– Как тут не шутить, если государь лишь своих тёзок привечает. Председателем Совета министров назначили недавно кого? Князя Николая Голицына. А министром иностранных дел? Николая Покровского. А министром юстиции? Николая Добровольского. Кого министром просвещения? Николая Кульчицкого. А кто у нас обер-прокурор Святейшего Синода? С осени Николай Раев, – Александр невольно рассмеялся. – Ладно, шутки в сторону. Скажи теперь, что тебе о завтрашней конференции известно?

Владимир слегка нахмурился, пытаясь сделать важный вид:

– Думаю, государственной тайны не выдам, если скажу, что речь пойдет о послевоенном устройстве мира.

– О послевоенном после войны говорить надо, а не в ее разгар. Венский конгресс открылся после взятия Парижа, а не после битвы народов, хотя уже тогда всё казалось ясным.

– Не знаю насчет раздела Австро-Венгрии, но на нашем фронте мы ждем передачу России Константинополя и контроля над проливами.

– Старая песня! А самим взять этот самый Константинополь вы для начала не желаете?

– Желаем. Уже разработали план операции.

– И когда собираетесь начать?

– Весной. Общее командование возложено на вице-адмирала Колчака.

– Знаем такого. Окончил Морской кадетский корпус с премией имени нашего прадеда.

– Он ее полностью оправдал, переняв у упомянутого предка мастерство установки минных заграждений. Но сейчас от него требуется другое.

– Справится?

– Думаю, да. Он чертовски изобретателен. Все в него верят.

– Это, пожалуй, главное, – согласился Александр. – Наши солдаты и наши матросы – великая сила. Но лишь тогда, когда они кому-то безраздельно доверяют. Если б на нашем фронте кто-нибудь такой оказался, мы бы давно до Берлина дошли.

– Без Берлина мы как-нибудь проживем. А вот Константинополь очень нам нужен.

– Не достаточно ли Армении? Разве грекам он не нужней?

– Может быть, и нужней. Но кто будет сегодня с ними считаться?

– Не кажется ли тебе, Володя, что считаться надо со всеми союзниками? Они ведь тоже кровь свою проливают. А за что? После двух Балканских войн самим им наши споры абсолютно неинтересны. Зато проливы могли бы стать заслуженной наградой за поддержку. Им ведь они ближе. И нас бы через них они наверняка бы пускали. Кстати, предок наш великий для них в свое время очень многое сделал и сейчас наверняка бы ратовал за возвращение исконных греческих земель законному владельцу.

– Это всё романтика пушкинских и байроновских времен. Сейчас политика другая.

– Увы, да. Политика нынче имперская: одни империи низложить, а другие усилить. А вдруг как потом все народы объединятся против нас и англичан? У них отнимут колонии, нынешние и будущие, а нас расчленят по национальному признаку? И станем мы просто Великороссией, между Днепром и Волгой.

– Когда это еще будет!

– Лет через сто. Но разве о правнуках своих не надо думать?

– Нет, брат, нужно думать не о том, что случится через века, а о завтрашнем дне, даже о сегодняшнем. Нам в глаза смотреть ныне живущим, а не тем, кто родится после нас. Ты бы видел, с какой радостью нас всюду встречали люди, натерпевшиеся от турок! И таких еще немало осталось. И не кажется тебе, что укрупнение империй сведет на нет угрозу войн в будущем? Новые земли им будут не нужны, старые они после нынешней войны полюбовно поделят. Откуда будет casus belli взяться?

– Нет, не кажется. Начнутся войны внутри самих империй. Гражданские. А они кровавей всего. С Наполеоном мы за два года управились, а потом на Кавказе с горцами сорок с лишним лет бодались. Все народы хотят самоуправляться. Вспомни, что в прошлом году в Ирландии произошло. К слову, как на завтрашней конференции чешский вопрос будет решаться? Уж не желают ли наши освободители славян чехов со словаками тоже в свою империю после войны включить?

– Нет, так вопрос не стоит, хотя есть – ты прав – охотники их под себя подгрести. Обсуждается лишь политический строй будущего чехословацкого государства: республика или монархия.

– Русские, англичане, французы и итальянцы решают, как жить чехам и словакам! Замечательно!

– А кому это решать? Извечное право победителей диктовать побежденным.

– А если австрияки сами из войны выйдут?

– Никто из союзников на сепаратный мир не согласится.

– Почему сепаратный? Они могут предложить мир всей Антанте. Карл не такой воинственный, как его двоюродный дед.

– Да он вообще мальчишка: нас с тобой моложе. Кто будет принимать его всерьез?

– Вот поэтому может захотеть совсем из войны выйти. Если окажется таким же живучим, как предшественник, то ему еще полвека с лишним править. Зачем ему судьбой рисковать?

– Как это он выйдет? Мы, пока Галицию не отвоюем, на мир с ним не пойдем.

– Пойдем. Еще как пойдем. Помяни мое слово.

– Славянские земли нам в первую голову нужны.

– Зачем? Чтобы расширить Царство Польское? Нам мало Костюшко, мало тридцатого года, мало шестьдесят третьего? Поляки – это же наши «ирландцы». Тоже рьяные католики. К чему такую змею на груди пригревать?

– Эх, Шура, Шура! Что с тобой сделалось, пока мы не виделись? Ты ведь не был таким.

– Умнеть, брат, никогда не поздно. За последний год такого понавидался и понаслыхался, что всё в моем сознании в сильное движение пришло. И никак не успокоится. Неверно суждение, что мы, военные, должны шаблонами мыслить, лозунгами, с какими в бой солдат ведём. Всем нам стратегами быть нужно. И в политике разбираться.

– Ну уж уволь! Полез я однажды по юношеской дурости в политику, получил сполна, и больше меня в эту трясину не затащишь.

– То не политика. То циничный обман романтических умников и безнадежных дураков ради корысти, замаскированной под справедливость. Слава богу, эти твои бывшие дружки сегодня по каторгам и по Европам разбросаны. Им даже немцы не доверяют: ни одного такого к нам пока не заслали. Шпионов больше из своих единоверцев остзейских вербуют.

– И как же ты, стратег, видишь конец войны?

– Плохой у нее будет конец, – покачал головой Александр. – Мир сошьют на живую нитку, а потом эти швы очень скоро затрещат и расползутся. Как бы на склоне лет нам снова браться за оружие не пришлось.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

 

Разнообразить скучноватую провинциальную жизнь, начинавшую зимой докучать своей монотонностью, Угрин решил с помощью одной из главных достопримечательностей захолустного Губернска – его старинного архива. Время, к радости любителей древности, пощадило его содержимое, включая неоклеенные и оклеенные в многометровые гармошки столбцы шестнадцатого и семнадцатого столетий, а также церковные книги, метрические и исповедные, с петровских времен. Их удалось уберечь от сырости, мышей, жучков, воров, пожаров и прочих напастей, лишающих нерадивых потомков знаний о своих предках.

Именно ими и решил заняться Михаил. Привести в систему рассказы и предания о пращурах, разгладить старческие морщины древнего рода.

Конечно, он хорошо знал его историю. Но исключительно ствол фамильного древа. А его интересовали и ответвления по женским линиям. Бабушку, мать отца, умершую в его раннем детстве, он помнил смутно – лишь ее казавшиеся смешными одежды. Капитолина Александровна тоже мало знала о свекрови – только то, что она была татарских кровей, проступавших в юные годы и в облике внука.

После долгого копания в архивных материалах Угрин обнаружил запись о венчании деда с какой-то Верой, Андреевой дочерью. Но бабку-то при том же отчестве звали Шурой! Пришлось продолжить перелистывание метрических книг. Наконец он наткнулся на запись об отпевании помещицы Веры Угриной. И буквально тут же – сорока дней не миновало – о втором бракосочетании излишне нетерпеливого деда с Александрой Андреевой девятнадцати лет. Фамилию ее приходской поп не счел нужным указать, словно та была не дворянкой, а простой крестьянкой. К счастью, в том же году венчался и дворовый человек бабы Шуры, и Михаил определил по окладным книгам, откуда его перевели. Выяснилось, что крепостного этого подарила невесте на свадьбу бабушка, мать ее матери. Тем самым открылась ещё одна побочная ветвь рода, довольно известная как в уезде, так и в России. Ну а прадедом его оказался герой войны 1812 года Андрей Михайлович Янбулатов, потомок последних новокрещенов, согласившихся принять православие только в семнадцатом веке и на условиях причисления их, происходивших от татарских мурз, к потомственному российскому дворянству. Жили они и не тужили компактной колонией в селе Бордакове еще лет двести и поначалу в некоторых документах так и писались: бордаковские новокрещены.

Еще более непростым стал поиск других женских линий. Единственной из жен других Угриных, упоминавшихся в деле о древнем дворянстве, стала мать прадеда. И всё потому, что заявителем был ее муж, сержант лейб-гвардии Преображенского полка Денис Епифанович, персона воистину легендарная. Сорокапятилетним вдовцом вернулся он со службы в родное село с абшитом за подписью генерал-аншефа Бутурлина, гласившим, что по указу Ее Императорского Величества государыни императрицы Елизаветы Петровны, Самодержицы Всероссийской, объявитель сего, по свидетельству доктора и полковых штаб-лекаря и лекарей, за болезнью его от полковой и гарнизонной службы и от всех дел отставлен вовсе и отпущен в дом его, того ради жить ему в доме своем свободно и к делам никаким не определять, разве особливым о нем Ее Императорского Величества указом когда повелено будет.

Через семь лет государыня почила в бозе, а племянник ее своим манифестом даровал безоговорочную свободу и Денису Епифановичу, и всему шляхетству российскому.

К тому времени отпущенный по болезни сержант имел уже троих сыновей-погодков от второго брака с Матреной Кирилловной Тряпкиной, чей род был не менее древним и знатным и восходил к Великим князьям Рязанским через потомство знаменитого мурзы Салахмира. Всего у них родилось восемь детей. Когда появился последыш, отставному по болезням лейб-гвардейцу шел шестьдесят восьмой год.

А в восемьдесят пять, почувствовав приближение кончины, решил он внять призыву императрицы Екатерины Алексеевны и род свой в дворянскую родословную книгу внести. Собрать и подать все бумаги успел, а получить грамоту – нет: тем же летом отошел он от мира сего. Вот почему рукой четвертого сына (старших троих старик пережил) сделана такая запись: «По сему определению грамоту на имя покойного родителя моего сержанта Дениса Епифановича Угрина, также и документы, от него представленные, обратно всё сполна получил. За грамоту пятнадцать рублей внес».

Да, недешево обходилось в то время причисление к высшему сословию!

Узнал Михаил кое-какие новые для себя подробности о более давних предках. Календарным именем Суботы было Герасим. Служил он долго: после обороны Москвы от войск польского королевича в 1618 году и получения за это вотчины в сельскую жизнь погружаться не стал, продолжал тянуть свою лямку. А с возникновением первого рейтарского полка в 1632 году пошел туда драгуном. И с тех пор все старшие мальчики в роду повторяли его путь, пока Денис Епифанович не предпочел самый престижный по тем временам Преображенский полк, шефами которого всегда числились сами монархи. Ради одного этого можно было изменить семейной традиции. А марш у преображенцев какой! Невольно заслушаешься! Да и слово «гренадер» звучит ничуть не хуже, чем «драгун». Так пытался объяснить мотивы пращура Михаил.

Впрочем, прадед, один из сыновей Дениса, по старинке, пошел служить в Нарвский драгунский полк, как и брат его, с которым приключилась одна забавная история.

По выходе в отставку в чине майора устроился он в родном уезде исправником. Видать, был строг, ибо один крестьянин и один дворовый пожаловались на него царю Александру. Дескать, притесняет (заставляет работать на светлой неделе), и бьет (т.е. злоупотребляет своим служебным положением), а лучший луг нет чтобы им отдать – себе забрал.

Жалобу прочитал сам государь император и лично направил комитету министров, который ее коллегиально рассмотрел и положил: прошение сие препроводить к управляющему Министерством полиции для исследования чрез гражданского губернатора, и дабы о том, что откроется, довел он до сведения Комитета.

Дело расследовали достаточно быстро, и в том же году на стол министра легли все его подробности. Сам помещик вины своей не признал и поведал, что после недавней покупки этого имения прибавил крестьянам еще девять десятин и снабдил их почти всех на посев яровых, а во многих случаях приглашал для помощи им соседних крестьян с оплатою денег по найму. Жалобу считает местью, ибо подаватель замечен им во многих худых поступках. Что касается самого челобитчика, то он от подачи совершенно отказался, присовокупляя, что «прошение сие уповательно подано бежавшими от помещика его двоими дворовыми людьми; что ж касается до показанных в том прошении отяготительных работ, то действительно он с прочими крестьянами того села настоящего 1818 года в светлую неделю с вторника обгораживал господский сад и рубил ветельник по наряду старосты… и сверх сего в течение нынешней весны занимались оне по воскресным дням и прочею господскою работою». Это же подтвердили еще семнадцать человек, и лишь один сказал, что господскими работами никогда не отягощался и по воскресным дням, хоть изредка мелочными делами и занимался, но остается господином своим довольным.

Опрошенными оказались все соседние помещики, многие их крепостные и приходской священник. Единственное они припомнили, якобы в одно воскресенье в прошлом году ездили крестьяне его в город за кирпичом, но и тут им помогали других того села владельцев мужики.

Что касается жалобы на «истязания», то сам обвиняемый в отобранном от него объяснении показал, что в 1814 году купил он у подпоручика князя Гагарина дворового человека Фому Иванова с женою его и детьми, не зная развратного его поведения; что с самого начала Иванов, кроме грубостей и оскорблений, обращался всегда в пьянстве и вовсе не радел о приличной ему жизни, за что единственно отдавал его, по неимению в уездном городе смирительного и рабочего дома, под стражу, и по вытрезвлении Иванов был им наказан слегка розгами.

Следствие проводил уездный предводитель дворянства, который относительно отягощения крепостных работами в выходные дни рассудил так: «хотя такового показания приходской священник не утвердил, но единогласное их о том уверение подает повод заключать о справедливости их отзыва… а потому, руководствуясь высочайшим повелением, изъясненным в указе Правительствующего Сената от 30 числа сентября месяца сего года, я предписал уездному земскому суду строго наблюдать, дабы крестьяне помещика Угрина к работам на него по праздничным дням отнюдь принуждаемы не были, и никаких не происходило со стороны его истязаний, равно и работы разделялись бы согласно высочайшему указу 1797 года апреля 5-го по равному числу дней в неделю, как для крестьян собственно, так и для работ в пользу помещика».

Этот вывод гражданский губернатор сообщил письмом от 25 марта 1820 года действительному тайному советнику, управляющему Министерством внутренних дел графу Виктору Павловичу Кочубею.

Однако комитет министров с таким решением не согласился, посчитав, «что помещик с людьми своими и крестьянами обращается несогласно правилам человеколюбия и употребляет их на работы более узаконенного времени, заставляя заниматься оною и в самые праздничные дни, а сверх того наказывает их безвинно; и что хотя от нынешнего губернатора подтверждено уездному земскому суду о наблюдении, дабы работы крестьянами производимы были не иначе, как на основании законов, но мера сия не может быть достаточна, ибо земский суд, кроме того, что озабочен исправлением множества разнородных обязанностей, не оправдал, как судить можно, распоряжениями своими того, что в деле сём от него ожидать должно было». Об этом граф Кочубей сообщил местному генерал-губернатору 7 апреля 1821 года, предложив тому войти в рассмотрение этого дела, «дабы по ближайшему соображению всех обстоятельств оного и по точнейшему удостоверению об образе управления имением Угрина и о положении крестьян, учинить распоряжение о взятии имения сего… в опеку, или поручили бы, по крайней мере, уездному предводителю иметь наблюдение за поступками помещика, с обязанием его подпискою, чтобы как крестьян, так и дворовых людей без ведома земской полиции не наказывал и никакими излишними повинностями не отягощал». Предложение это доведено было и до сведения государя императора.

И всё же худшего сценария брату прадеда избежать удалось. Это понятно из последнего документа в деле: отношения генерал-губернатора Александра Дмитриевича Балашова на имя управляющего министерством внутренних дел от 9 сентября 1824 года: «Помещик Угрин, по жалобе на него крестьян, подвергнут надзору, в продолжение которого, как из полученных мною от г. гражданского губернатора донесений видно, означенный Угрин управляет имением, как доброму помещику следует, и жалоб на него от крестьян не доходило. О чем считаю нужным довести до сведения Вашего Высоко-превосходительства».

Вот в какую, оказывается, передрягу мог попасть русский помещик, что высек своего пьяницу-мужика! Помещик, к слову, не самый заурядный. Мало того, что чин имел штаб-офицерский, должность для уезда очень высокую, но и происхождением таким не каждый мог похвастаться.

Да, его собственный род особенно знатным не назовешь. Однако предки матери восходили к Великим князьям Рязанским. Легенду эту Михаил слышал и раньше, но подробностей то ли по малолетству не запомнил, то ли сами рассказчики их толком не знали.

Дед жены сержанта-преображенца Матрены Кирилловны Тряпкиной Леонтий Иванович Улитин по линии своей матери приходился внуком одному из последних представителей рода Пороватовых, идущего от сестры Великого князя Рязанского Олега Ивановича Анастасии, якобы дочери печально известного Ивана Ивановича Коротопола. Отца его, Великого князя Рязанского Ивана Ярославича, казнили в Орде. Стало быть, непокорность хану проявил, гордость свою показал. Напуганный сын оказался сговорчивей: согласился участвовать в карательной экспедиции, посланной Узбек-ханом в далекий Смоленск. Но по дороге встретил кузена своего, пронского князя Александра Михайловича, везущего ордынцам собранную дань, ограбил его и убил. Сын погибшего пожаловался мстительному Узбеку, и участь жадного и трусливого Коротопола была предрешена. Где и как погиб он, от татарского меча или от русского, история умалчивает: на таких негодяев летописцы много слов не тратили. В любом случае конец его стал позорным и бесславным.

Позднее вычитал Михаил у самого известного рязанского историка, ярого антинорманиста Дмитрия Иловайского, что отцом прародительницы Анастасии был не жалкий Коротопол, а сын убитого им князя, но первое из брошенных в его сознание семян так быстро и мощно проросло, что второе надежного ростка уже дать не смогло и быстро засохло.

Мужем Анастасии стал выехавший из Орды знатный татарский мурза Салахмир, помогший будущего шурину Олегу Ивановичу изгнать из Переяславля-Рязанского занявшего тамошний стол Владимира Дмитриевича Пронского. За такую великую услугу Олег отдал ему в жены сестру, перед чем татарин крестился с именем Иван Мирославич. Читая эту историю, Угрин невольно поймал себя на мысли: уж не был ли этот Салахмир сыном какого-то знатного русского, звавшегося Мирославом и угнанного силой в Орду? Иначе с чего бы ему в то непростое время перебегать на сторону врага и принимать чужую веру? К слову, жестокий Узбек-хан навязал как раз тогда всему татарскому племени ислам, чем не мог не вызвать недовольство православных пленников, имевших детей от туземок.

Ох уж эта русская история! Одни загадки, одни домыслы и вечный повод для споров до хрипоты между легко ладящими друг с другом людьми, когда речь заходит о деле, о дне сегодняшнем и о дне завтрашнем. А вот о дне вчерашнем так же ладить у них не всегда получается. Если другие народы история объединяет и сплачивает, то великороссов только разъединяет и ссорит.

Но что бы ни происходило до Куликовской битвы, во время нее и сразу после, никто не сомневался, что женой Дениса Епифановича стала носительница великокняжеских кровей. А именно это и было важно Михаилу в его изысканиях.

Точно такую же кровь обнаружил он и у родной бабки Александры, успевшей больно потаскать его за ухо в наказание за мелкие шкоды. Дед ее приходился потомком князьям Острожским и Галицким, а жена его происходила от нескольких знатных фамилий как славянского, так и германского происхождения, и тоже была потомком Владимира Мономаха.

Всё это придавало молодому адвокату большей уверенности: ведь не перевелись еще хлыщи, кичащиеся своими пращурами. Теперь он легко мог заставить их прикусить язык и платить ту же цену за услуги, какую он назначает простым смертным. Требовать скидки за знатность у него они теперь точно не могли. Более того, в силу своей спеси должны были обращаться по деликатным вопросам именно к нему как к себе равному.

Михаил заказал знакомому художнику традиционное родовое древо. Помимо листочков с известными Угриными тот изобразил и боковые ветви, дающие полное представление обо всех предках заказчика. Повесили это необычное произведение искусства не в самом кабинете, а в смежной с ним комнате, где обычно посетители дожидались назначенного им времени. Редкий из них не бросал любопытный взор на непривычно густой для таких «растений» образец и не принимался его пристально рассматривать. Так молодой юрист прослыл не только способным, но и родовитым, хотя по строгим меркам канонической генеалогии таковым считаться не должен. Но кто будет разбирать, по мужской или по женской линии идет известная историческая фигура? Поскольку детей у последнего Великого князя Рязанского Ивана Ивановича, умершего в Литве, не осталось, любой его потомок мог сойти за очень знатную персону.

Конечно, в дворянском собрании, куда Михаил с Лизой ходили постоянно, новаторство Угрина восприняли как милое чудачество, но многие, тем не менее, похвалили его за инициативу, обещав ее подхватить.

Что ни говори, возвращение выпускника Московского императорского университета в родные пенаты оказалось успешным во всём. Впереди маячили радужные горизонты. Конечно, надо было двигаться вперед, но жизнь виделась настолько замечательной, что сильно торопиться ее менять, даже к лучшему, не очень и хотелось. А хотелось вторить известному герою Гёте, остановить то прекрасное мгновение, которым так приятно наслаждаться, и заставить его застыть надолго, пока не наступит пресыщение, пока из кокона однообразия не вырвется и не пожелает взмахнуть крыльями имаго приключений.

Возможно, такая метаморфоза произошла бы не скоро, если бы наш герой жил в стране со стойким иммунитетом к пагубным катаклизмам, где от копеечной свечи не выгорают большие города. Но его, к сожалению, угораздило родиться в России, которую все мы беззаветно любим, хотя еще ни одному поколению не удалось избежать в ней годин серьезных потрясений.

Любовь к отечеству на всех языках зовется греческим словом патриотизм. Однако у патриотизма есть две грани, как и у материнской любви.

Одна родительница хвалит не нахвалится своим чадом, даже если он того не заслуживает. Другая сетует на недостатки собственного ребёнка, хотя бы они незначительны. Кто больше любит свое дитя? Вопрос риторический: обе одинаково. Только выражают это по-разному.

Так и с отечеством. Один закрывает глаза на все недостатки родной страны и говорит о ней лишь в восторженном тоне. Другой подмечает любую червоточинку, пусть и малейшую, и тут начинает бить тревогу. Из какого чувства? Всё из того же: любви к отечеству. И смешно им мериться, кто из них больший патриот.

Правда, первые часто отказывают вторым не только в паритете, но и вообще в праве так называться. Происходит это исключительно по недомыслию, ибо ура-патриотизм часто сочетается с элементарной глупостью, а глупцов, как известно, на земле во много крат больше, чем умных. Слепая материнская любовь и квасной патриотизм – явления одного порядка. Но не будем осуждать их: ведь в основе всё-таки лежит любовь, а важнее этого чувства нет ничего на свете.

Однажды на прием к Михаилу пришел какой-то юный военный. Мундир блистал новизной, словно сшитый как раз к этому визиту. Вошедший с порога отвесил поклон и ошарашил странным обращением:

– Здравствуйте, дорогой дядя. Позвольте представиться: Николай Павлович Угрин. Двадцати лет от роду.

Адвокат, сам бывший не намного старше, сразу не нашелся что ответить, и визитёр поспешил пояснить:

– Мой покойный дед Николай Васильевич и ваш родитель – двоюродный братья. Стало быть, вы мне троюродный дядя.

– Дорогой племянник, – отозвался наконец хозяин кабинета, – разница в возрасте у нас всего пять лет, а родство очень близкое, поэтому первая просьба: обращаться на «ты». Садись и расскажи, откуда сам и куда путь держишь.

Разговор в кабинете длился добрых два часа и продолжился затем наверху в присутствии Лизы, благо начался он после обеда, и других посетителей в тот день не предвиделось. Первым делом гость поведал, что он родом из Пронска, неделю назад окончил в Москве Алексеевское военное училище и произведен в прапорщики. Заехал домой проститься с родителями и сестрами и следует к месту назначения в расположение 64-го пехотного Казанского полка на Юго-Западный фронт, а куда точно – военная тайна.

На разглашение военной тайны Михаил и не претендовал, а вот с семейной поспешил разобраться. Как получилось, что они до сих пор не знакомы? После длительного обмена воспоминаниями о слышанном от родителей сошлись на такой версии: дед прапорщика, будучи сильно старше своего кузена из Губернска, рано покинул родовое гнездо, обосновался сначала в Касимове, рядом с которым лежало имение жены, а потом в Зареченске, где служил начальником местной тюрьмы и был в подчинении у Георгия Гавриловича. На этой почве личные отношения, видимо, не сложились. Сам же Михаил, лишившийся отца в трехлетнем возрасте, разумеется, не успел ничего услышать от него о родственниках, а мать, купеческая дочь, имевшая брата и множество сестер, предпочитала свой круг общения. Родитель Николая получил назначение в Пронск, где обитает до сих пор. Он-то и надоумил сына завести знакомство с троюродным дядей. А когда это сделать, как не перед отправкой на фронт, откуда можно и не вернуться, философски заключил гость.

На этом рассказ о кровном родстве не закончился. Посетитель сообщил еще об одной паре отец-сын, первый из которых также доводился Михаилу троюродным братом, хотя и был старше больше, чем на тридцать лет. Да и сын его родился на три года раньше своего ничего не подозревающего о нём дядюшки. Оба зареченские. И оба в действующей армии. По отношению к рассказчику они – дядя и кузен. Василий Николаевич – гордость всей большой семьи. Окончил столичное Павловское военное училище, сейчас уже полковник, командует артиллерийским дивизионом и носит на груди не только Станислава и Анну с мечами, но и Владимира. Воюет на Северо-Западном фронте. Там же и его сын Александр. И награды имеет такие же, как отец, только чином пока пониже – штабс-капитан. Год назад у него родился сынишка Всеволод. Михаилу, выходит, он внучатый племянник. Троюродный.

Но и это оказалось не всё. У полковника Василия Николаевича есть еще один родной брат Сергей. В том же чине и с тем же набором орденов. И тоже командует артиллерийским дивизионом. Правда, совсем в других краях – в Харбине, поскольку служит в Заамурском округе Отдельного корпуса пограничной стражи.

Посудачили и о кому – кузинах, а кому – племянницах. Родная дочь Василия Николаевича Ольга перед самой войной вышла замуж за германского подданного Павла-Фердинанда Штирциля и родила сына. Живут по-прежнему в Зареченском уезде. Каково им теперь!

Засиделись до самого отъезда гостя на московский поезд. Поклялись постоянно писать друг другу и больше не теряться. Николай пообещал сообщить адрес Михаила остальным Угриным.

Вот, оказывается, какую шутку может сыграть судьба: радуешься, что узнал о дальних предках, начинаешь мнить себя знатоком истории своего рода, а о живущих рядом его представителях понятия не имеешь, тогда как им о тебе всё известно!

Осознание собственного невежества в семейных вопросах повергло Михаила в настоящую депрессию. На следующий день он сказался больным, перенес все встречи с клиентами, а вечером, собравшись с силами, отправился к матери.

Капитолина Александровна помнила кузена мужа из Зареченска. Тот не раз бывал у них в гостях, когда приезжал в Губернск по делам. Знала она от Георгия Гавриловича и давнюю семейную историю. Отец этого кузена был старшим братом ее свекра. Женился он на какой-то татарской княжне из-под Касимова, наследнице большого имения, и переехал к ней. Вот почему эта ветвь Угриных словно отпала от родового древа. Все исторические документы оставались в руках их тогда еще живого отца и перешли от него не к старшему, а к младшему сыну. Тот, продолжая жить в родовой вотчине, фактически принял на себя роль главы всего клана, тем более что отделившийся брат рано умер, оставив лишь одного сына, который всю жизнь провел в захолустной тиши, пребывал в скромных чинах и на главенство в роду никак не претендовал. Каким образом дядя с племянником поделили деньги за проданное имение предков, Капитолина Александровна не знала.

Однако ее рассказ не порадовал Михаила. Скорее, наоборот. Как законник он прекрасно понимал, что его место в родовой иерархии отныне не просто не высшее, но и самое скромное. И если бы не война, он завтра же ринулся бы к старшему из троюродных братьев с семейными реликвиями, чтобы передать их надлежащему владельцу.

С каким же унылым видом предстоит ему теперь идти на масленичный карнавал в дворянское собрание! Туда, куда еще совсем недавно он входил с чувством особого достоинства. И древо в приемной придется теперь перерисовывать, что у иных посетителей вряд ли вызовет сожаление, а более вероятно – презрительную насмешку. Как бы тут от стыда не провалиться!

Выход один: самому напроситься на фронт, хотя он имеет все права оставаться дома. А там – что будет, то будет.

Буквально вчера ему хотелось воскликнуть фаустовское: «Оста-новись, мгновение!» И вот как жизнь всё безжалостно опрокинула!

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

 

Александр долго оставался под впечатлением разговора с братом. Кому еще мог он высказать всё, что долго зрело в душе? Мысли были не только крамольны, но и спорны для него самого. В таких случаях нельзя их долго держать в себе, нельзя мучиться от сомнений: важно увидеть реакцию собеседника, причем такого, кто не станет ни поддакивать, желая уйти от неприятного разговора, ни с ходу возражать, не пытаясь вникнуть в суть. Владимир лучше других подходил для подобной роли. И он оправдал надежды Крапивникова, оттенив своим несогласием то, в чем Александр и сам не чувствовал уверенности.

Нужно ли заботиться о далеком будущем, если жить в нем не тебе, думать о правнуках, а не о страдающих сегодня братьях и сестрах? Проливать кровь свою и ближних ради благополучия тех, кто может такие жертвы и не оценить. Брату грели душу искренние приветствия армян, которых он со товарищи спас от истребления. И это действительно благородное дело. Но будут ли так встречать русские войска в той же Познани? Там каждый нутром почувствует, что вместо одних завоевателей пришли другие.

Нет, не следует людям, говорящим на одном языке, владычествовать над теми, кто говорит и мыслит на другом. Уж коль Всевышний попустительствует беспощадной сечи между империями, то не за тем, чтобы одни победили других: самая идея империи должна быть посрамлена и отринута. Третий год идут бои, и нет им конца и края. Это не восемьсот тринадцатый, когда все объединились против одного. Это какое-то взаимоистребление, абсолютно бессмысленное. Но какой-то смысл всё-таки должен быть. И он может заключаться лишь в одном: самоопределении народов. Вряд ли у Карла достанет ума выйти из войны. Он неизбежно проиграет. И владения его распадутся не только на Австрию и Венгрию, но и на Хорватию, Чехию, Словакию, Галицию, Боснию. А уж Османская империя развалится на столько частей, что всех и не перечислить. И какой же вывод должны сделать победители? Мягко, плавно, добровольно передать свои колонии и полуколонии в руки их вождей, пока те сами не пойдут ирландским путем.

Увы, это должно коснуться и России. Большую игру надо кончать: после общей с британцами победы нужно полюбовно договориться о взаимном уходе из Азии. Дать всем государственным новообразованиям гарантии невмешательства в их дела и закрепить согласованные общемировым конгрессом границы. И только тогда мир заживет в спокойствии за завтрашний день. Конечно, останется Африка. На какое-то время там всё будет по-прежнему, пока ее народы не цивилизуются. А потом пусть решают без России. Если и с ней, то лишь в роли третейского судьи.

Вот к каким мыслям пришел Александр Крапивников к январю семнадцатого года, когда в русской столице собралась конференция союзников – почти победителей изнурительной войны, как сами они считали. Но наш герой придерживался совсем другого мнения, которое донести до участников переговоров никак не мог и должен был молчаливо ждать итогов помпезной и практически бессмысленной встречи сановников и генералов дружественных стран.

Началась она с приема у Государя императора, а уже на следующий день, считавшийся у всех, кроме хозяев, первым числом февраля, прошло пленарное совещание. За пять дней до визита официальных делегаций Николай Второй дал аудиенцию британскому послу Джорджу Бьюкенену. Тот, нарушив дипломатический такт, сначала поинтересовался, сохранят ли свои портфели министры, с которыми союзники сядут за стол переговоров, поскольку они в России стали меняться очень часто, а потом и вовсе заявил царю: «Перед вами открыт только один верный путь – уничтожить стену, отделяющую вас от вашего народа и снова приобрести его доверие». Николай, сверкнув очами, парировал: «Не следует ли скорее народу заслужить мое доверие?»

Даже в критический момент этот не самый способный представитель династии больше думал о демонстрации собственного величия, чем о стране. Слова посла, видимо, настолько возмутили императора, что он пожаловался на него жене, а та тут же посоветовала мужу попросить кузена Георга отозвать дерзкого дипломата. Своей гипертрофированной обидчивостью чета Романовых подчеркивала, что задержалась в девятнадцатом веке и никак не хотела считаться с реалиями двадцатого столетия.

Побеседовал перед конференцией царь и с исправлявшим должность начальника штаба Ставки генералом Василием Гурко, назначенным в основную – военно-политическую – секцию вместе с новым министром иностранных дел Покровским. С солдатской прямотой, позволительной сыну последнего боевого фельдмаршала, тот спросил государя, следует ли понимать его слова о создании свободной Польши из трех ее ныне разделенных провинций в новогоднем Приказе по армии и флоту как намерение восстановить утраченную в восемнадцатом веке самостоятельную польскую государственность. Определенного ответа он так и не получил, хотя сами поляки уже развешивали газетные вырезки с текстом приказа во всех людных местах, а некоторые, наклеив на паспарту, держали у себя дома под стеклом.

– Чтобы Польша стала свободной, сначала нужно вытеснить неприятеля за ее пределы. Только после этого можно говорить о ее будущем, – уклончиво высказался Николай.

– Должен доложить Вашему величеству, что переизбранный недавно на второй срок президент Северо-Американских Соединенных Штатов поддержал ваше желание видеть Польшу свободной.

– Господину Вильсону хорошо бы вмешаться не на словах, а на деле.

Однако Вудро Вильсон вступать в войну не спешил. Он сделал это только в апреле. Останься тогда его страна нейтральной, не быть бы ей потом самой могущественной державой мира. Поучаствовав в бойне всего год, американцы сумели прочно примазаться к кругу победителей.

Главной темой конференции стали не стратегические, а злободневные вопросы, рассмотренные в двух специальных секциях: по снабжению и по финансированию. Хозяева прямо заявили гостям, что сократят число формируемых частей, если не получат от них материальной поддержки. Из-за румынских неудач протяжение линии фронта для русской армии увеличилось на пятьсот километров, то есть на треть, а полевой артиллерии ей не хватает.

Начальник штаба французских вооруженных сил генерал Ноэль де Кастельно тут же возразил: «Необходимо иметь в виду, что распределение средств между различными фронтами нельзя подчинить отвлеченным математическим суждениям; это распределение должно прежде всего соответствовать значению намеченных операций, причем союзники не должны забывать, что все их фронты, вместе взятые, представляют собой единое и общее поле сражения». На это генерал Гурко дипломатично заметил, что ответ на главный вопрос конференции о решающем характере для всей кампании операции предстоящего года может быть положительным лишь в случае, если в распоряжении всех союзников в нужное время будут необходимые на то средства. Генерал де Кастельно попросил уточнить: решающий характер – это полное завершение войны или такой оборот, при котором победа союзников станет несомненной?

После непродолжительной дискуссии делегаты пришли к решению: кампания 1917 года должна вестись с наивысшим напряжением и с применением всех наличных средств, дабы создать такое положение, при котором решающий успех союзников был бы вне всякого сомнения.

Генерал Гурко задал после этого каверзный вопрос: нужно ли торопиться с нашими приготовлениями и начать операции, не закончив подготовку, ради удержания инициативы действий или же наоборот: закончить свои приготовления, хотя бы с риском дать неприятелю возможность перехватить инициативу?

Дальше происходит следующее. Французский, британский и итальянский делегаты в ответ дружно твердят о вероятном наступлении уже через две недели. Русский представитель не обещает сделать это раньше весны, поскольку его армия до тех пор не закончит проводимую реорганизацию. Генерал де Кастельно напоминает старую договоренность: при атаке на одного союзника другие должны как можно скорее выступить с максимумом своих средств. Гурко озадачивает коллег еще одним непростым вопросом: нужно ли следовать примеру неприятеля и наносить удары там, где у него имеются малые силы, как делал он сам в Бельгии, Сербии и Румынии, что, с другой стороны, задержит развитие решительных операций? Всем понятно: речь идет о Болгарии. Нет, решают делегаты, противника надо атаковать на главных фронтах. Но балканское направление с повестки дня не снимается. Обсуждение действий на нем длится дольше всего. В конце концов делегаты признают, что балканский театр утратил прежнее значение и необходимости изоляции Турции от Болгарии силами России, Румынии и Греции больше нет. Передышку необходимо использовать для реорганизации румынской армии. Генерал Гурко предупреждает союзников, что русские армии смогут начать крупные наступления только в мае, а до этого будут предпринимать лишь второстепенные операции. Итальянский делегат граф Паоло Руджиери-Ладерки уклончиво объясняет, что его страна готова наступать к середине марта, но полностью вооружится лишь к концу апреля.

В итоге решили на каждом из главных фронтов к пятнадцатому февраля принять все меры для воспрепятствования противнику захватить инициативу операций, а если для сохранения этой инициативы кому-либо из союзников придется выступить до весны, то остальные не позже, чем через три недели, поддержат его максимумом имеющихся в их распоряжении средств. Если неприятель не проявит активности, союзники начнут общее наступление на всех фронтах всеми своими силами в апреле, чему могут помешать лишь климатические условия.

Одновременно приняли и политическое решение: создать центральный орган России, Франции, Великобритании и Италии для более быстрого соглашения по вопросам высшего направления войны. Делегаты полагают, что в такой орган целесообразно войти главам правительств или уполномоченным ими лицам. Для начала такой орган должен согласовать военные действия на Кавказском фронте и в Месопотамии.

Напоследок делегаты выразили пожелание доукомплектовать сербскую армию, понесшую значительные потери, пленными славянского происхождения. Имелись в виду воевавшие за Австро-Венгрию и Германию этнические поляки, чехи, хорваты, словаки, словенцы, русины и прочие.

Ни о проливах, ни о будущем Польши в Петрограде не сказали ни слова.

Однако в дни конференции гости посетили Москву, где на торжественном приеме в их честь в ресторане «Прага» возглавлявший французскую делегацию Гастон Думерг, будущий президент страны, произнес:

– Необходимо исправить историческую несправедливость и дать России осуществить свою мечту о свободном выходе к морю. Турок нужно изгнать из Европы, а Константинополь должен стать русским Царьградом.

Вне всякого сомнения, так бы и случилось, не вмешайся в события еще одна сила, стремившаяся разрушить Российскую империю изнутри.

У нее не было единого командования, ею руководили разные мотивы, но она все годы изнурительной войны таилась в засаде и ждала удобного момента.

Этот момент, возможно, не наступил бы, если предпобедная конференция ясно и громогласно заявила бы о согласии союзников снабдить русскую армию всем необходимым и поддержать ее наступление. Но келейные переговоры, не увенчанные конкретными договоренностями, были восприняты обществом как пустая говорильня. До какой-то степени встреча союзников сыграла роль спускового крючка в цепи случившихся вскоре событий.

 

Перед возвращением Владимира на фронт братьям удалось поговорить еще раз.

– Знаешь, Шура, англичане изобрели два модных спорта: футбол и лаун-теннис, – будучи студентом философского факультета, он постоянно искал образные сравнения. – В первом играют отмеренное время и могут разойтись миром, не попав ни в один гол. Во втором всё сложнее: сначала надо выиграть несколько подач, потом несколько геймов, затем несколько сетов. И в промежутках между ними передышки. Но кто-то должен непременно победить. Так сейчас и у нас. Отдыхаем между сетами: в одних лучше сражались мы, в других – наши противники. Всё теперь зависит от последнего, решающего.

– В утомительном лаун-теннисе, Володя, не всегда побеждает тот, кто способней. Чаще тот, кто выносливей. Усталость – плохой союзник, а наша армия явно утомлена. И усталость эта не физическая, а моральная.

– Вот и Гурко о том же говорил. Просил время на создание и вооружение новых формирований. А французы – знай своё: пятнадцатого февраля надо начинать решительное наступление, по всем фронтам.

– Кто ж против: пусть наступают.

– Нет, одни они не хотят. Требуют всеобщей поддержки.

– По Польше ничего не решили?

– С Польшей, Шура, оказалось не так всё просто. В ее австро-венгерской части не только поляки, но и малороссы живут. Галиция не захочет быть в составе польского государства. Но может так случиться, что и наши малороссы пожелают с австрийскими соединиться. И что тогда? Им тоже свободу давать и еще одну республику у себя под носом создавать? Знаю твою идею раздробить весь мир на маленькие страны по языкам их жителей, создать этакий Вавилон наизнанку. Но от России тогда что останется? За что в таком случае воюем?

– Да, брат, озадачил ты меня, – неподдельно искренне ответил Александр. – И всё же, какой пустой затеей обернулась ваша конференция! – заключил он, хлопая Владимира по плечу.

– Ничего страшного. Скажу по большому секрету: босфорская операция и без всяких союзников намечена на весну. Нам их помощь не нужна. Мы отвоюем проливы сами. И Константинополь возьмем без них. Я верю в способности Юденича и Колчака. Вдвоем они – сокрушительная сила.

 

Слова брата на тему польской независимости после войны действительно сильно озадачили Александра. Получается, что новогоднее обещание государя не стоит и гроша. Но так не должно быть с царским словом. Значит, какие-то умники найдут иное объяснение строкам высочайшего приказа. Да и писал их не он сам. Видимо, в Ставке царят одни настроения, а в столичных кабинетах другие. Прямота формулировок генералов вызывает у бюрократов-крючкотворов обратную реакцию: они ж без хлеба насущного останутся, если дела начнут вершиться в военных штабах.

В Приказе по армии и флоту формулировка чеканная: «Еще не выполнены Россией две поставленные перед нею войной задачи – овладение Константинополем и Дарданеллами и создание свободной Польши из трех ее ныне разделенных провинций».

Овладение – понятие эластичное, лукавое. Можно овладеть территорией неприятеля ради победы над ним, а потом ее оставить по условиям заключенного мира. Но можно овладеть с тем, чтобы потом остаться там навсегда. В каком значении слово употреблено в приказе, можно только гадать. А вот «создание свободной Польши из трех ее ныне разделенных провинций» двоякого толкования не предполагает. Ясно, что речь идет об объединении австрийской и немецкой частей с Царством Польским. Стоп! А ведь это тоже вариант: былые земли Речи Посполитой передать входящему в Российскую империю квазигосударству и объявить его свободной Польшей. Вернуть ему двухпалатный сейм, дать новые привилегии и принудить к унии с Россией, как предлагал Великий князь Николай Николаевич в своем манифесте в самом начале войны.

Да, похоже, так и есть. Вряд ли генерал Гурко решился бы перечить дяде Николаше. Переписал другими словами и принес на подпись государю. Тот уточнять не стал.

И всё же какой-то план создания свободного польского государства существовал. Иначе бы Володя не заговорил о Галиции. Непростая это история!

Он не раз бывал в родовом имении матери в Купянском уезде и не понаслышке знал историю этой слободы. Испокон веков жили там черкасы, как звались малороссы в бытность его пращуров. Их певучий говор ему страшно нравился, но большинство слов он не разбирал. Однако на их языке не только размовляются, но и сочиняют: немало неплохих письменников есть. Не станет Галиция воссоединяться с Польшей. Она наверняка захочет с Малороссией объединиться. И что это будет за пример другим народам? И в остзейских, и в кавказских, и в туркестанских краях.

С другой стороны, правильно ли дробить Австро-Венгерскую и османскую империи по этническому признаку, а самим от такого членения уклониться? Ведь всегдашним оправданием присоединения соседних земель была забота об их народах, защита их от внешнего врага. Разве после завершения Великой войны нужно будет их так же рьяно опекать и защищать? Урезанную со всех сторон Германию придется просто обуздать, турок согнать с европейского берега, да и в Малой Азии поджать. И не нужно тогда бояться за наших единоверцев на юге...

Однако предавался мечтаниям Крапивников недолго. Их постоянно теснила мысль о шкуре неубитого медведя: ведь до победы было еще так далеко! И никто обещать эту победу в трезвом уме не брался: слишком опасен оставался неприятель, слишком ослабли наши собственные мощь и дух, а тут еще рос и креп враг внутренний.

И ведь рядился он в тогу спасителя нации, подтачивая при этом изнутри изможденное войной государство.

 

Еще в декабре шестнадцатого планировались в один день съезды Земского союза и Союза городов. Обе организации годом раньше, во время поражений и отступлений на фронтах, создали совместный комитет по контролю над снабжением армии, что сильно повысило их авторитет в глазах народа. Казалось бы, кому мешает встреча в Москве делегатов этих союзов? Ан нет: обнаглевший Борис Штюрмер, занимавший одновременно посты председателя Совета министров и министра иностранных дел (а какое-то время и министра внутренних дел) стал требовать расформирования Земгора. В итоге сам слетел со всех должностей под давлением общественного мнения, с которым на сей раз государь посчитался. Казалось бы, главное препятствие устранено. Но губернаторы на местах всячески препятствовали поездке избранных представителей, а их московский коллега и вовсе запретил проведение съездов. Обличительная речь лидера земцев князя Георгия Львова осталась непроизнесенной широко, всенародно, однако прозвучала на частном собрании делегатов от тех двадцати двух губерний, из которых выборным всё же удалось добраться до Белокаменной, и легла в основу принятой ими резолюции.

Вот главные мысли оратора.

 

Правительство, под видом забот о твердости царской власти, разрушает самые ее основы. Оно готовит почву для позорного мира. Из-за него Отечество в опасности. Оно в организованной общественности видит не радостное спасительное явление, а личную себе гибель. Мы ведем борьбу за целость, величие и честь России, а они – за сохранение власти в своих руках. Но страна жаждет полного обновления и перемены самого духа власти и приемов управления. Когда власть становится совершенно чуждой интересам народа, ответственность за судьбу родины должен принять на себя сам народ. Власть уже отделилась от жизни страны, она не стоит во главе победного духа народного. Народ ведет войну, напрягая свои силы без руководства власти. Старая государственная язва розни власти с обществом покрыла собой, как проказой, всю страну, не пощадив и чертогов царских.

Мы взывали к власти, мы указывали на пропасть, к которой они ведут царство и царя. Теперь мы на самом ее краю. Никто уже не может спасти отечество, кроме самого народа.

Попытки наладить совместную работу с властью обречены на неуспех, ибо в действительности правительство не имеет ее и не руководит страной. Оно бездейственно не только перед страной и Думой, но и перед самим монархом. Оно преступно стремится возложить на него всю ответственность, подвергая страну угрозе государственного переворота. Им нужен ответственный монарх, за которым они прячутся, – стране нужен монарх, охраняемый ответственным перед страной и Думой правительством.

 

Эти хлёсткие, как пощечина, слова разослали по губерниям и уездам. Все ждали реакции царя. Он сменил не проработавшего и двух месяцев председателя Совета министров Александра Трепова, а в рескрипте на имя вновь назначенного на эту должность князя Николая Голицына похвалил земства, назвал их «неизменною опорою правительства».

Думцы, собравшиеся 14 февраля для продолжения своих занятий, ликовали.

 

С одним из них, братом свояка, Александру Крапивникову случилось встретиться в те дни в Петрограде.

Венёвцев считал себя знатоком всей политической закулисы и, как обычно, судил о государственных делах с убежденностью человека, посвященного в самые сокровенные тайны.

На вопрос о будущем Польши думский депутат безапелляционно отрезал:

– Какая независимость! Разве мы воюем ради потери территорий? Где видано, чтобы победитель лишался, а не приобретал!

– Но ведь сам государь обещал.

– Ничего он не обещал. Он посетовал, что до сих пор не выполнена задача объединить все три польские провинции.

– Нет, Владимир: в высочайшем приказе прямо говорится о создании свободной Польши.

– Правильно: Польша должна стать свободной. А пока две ее части под гнетом у германцев и австрияков.

– А третья – под гнетом России.

– Постыдись, Шура! Ты же офицер, а повторяешь либеральный бред. Когда все поляки воссоединятся, получат такие же привилегии, как финны. Или, по-твоему, финны тоже под гнетом?

Больше Крапивников обсуждать эту тему не стал. Ему и услышанного хватило, чтобы понять, куда дует политический ветер перемен.

С ужасом понимал он и другое: по-настоящему мыслящих, способных заглянуть на годы вперед людей среди тех, кто вершит политику, попросту нет. Все они более или менее согласованно выполняют определенные функции: одни на полях сражений, другие за переговорными столами, третьи – на парламентских занятиях, четвертые – в министерских кабинетах. Даже государь – страшно подумать – всего лишь блюститель задолго до его рождения сложившихся традиций, отступать от которых не может, что бы ни диктовала сиюминутная ситуация. Поэтому бессмысленно менять людей: надо изменять правила их поведения. Иначе даже великая, всемировая война, отобравшая миллионы жизней, не послужит уроком и не положит конец явным несуразностям для века электричества, автомобилей, авиации и телефонной связи. Вот уже без аэропланов, появившихся в самом начале кампании, трудно бывает победить в сражениях на земле. А в прошлом году появилось новое мощное оружие – танки, и, как знать, может быть, они сыграют решающую роль для исхода всей войны.

Если уж быть верующим, то нужно всякий раз задумываться: для чего Всевышний попускает разные напасти. Идущая третий год война с ужасающими жертвами не может не быть сигналом свыше. Но его надо расшифровать, осмыслить и наверняка что-то изменить в привычном образе мышления. Истреблять себе подобных из чувства ненависти к ним – дело понятное. Но разве мы ненавидим немцев, чехов, болгар? Разве австрийцы, венгры и словаки ненавидят нас? Из-за чего вся многолетняя бойня? Неужели ради того, чтобы Польшу подмяли не три империи, а одна?! Выходит, одни угнетатели поляков убивают других за то, что те делают то же самое, что и они. Ну где здесь хоть малая доля здравого смысла?

И уж какой резон тем же остзейским подданным царя проливать кровь за переподчинение польских земель? Допустим, Данциг отойдет России. Как это должно радовать лифляндцев? Нужно ли им добиваться этого ценой собственной жизни, собственного спокойствия: ведь битвы будут и на их территории, бомбы и пули заденут не только военных!

Почему же умных людей – а он считал таковыми и думцев, и земцев – это волнует меньше, чем возня вокруг министерских портфелей? Давно замечено, что стоит его получить даже прогрессисту – он вмиг превращается в ретрограда. Видимо, так уж устроена любая власть. Ее противники постоянно твердят об ответственном перед Думой правительстве. Так ли важно, кто будет менять нерадивых министров? Государь в последнее время и сам с этим неплохо справляется.

Чтобы радикально изменить что-то в мире, надо сперва изменить многое в себе. А этого не хотят понять ни в Зимнем, ни в Таврическом, ни в Мариинском, ни в земских управах. Решительное наступление задумали и тут же во всех головах посеяли сомнения в основах государства! Куда с такими настроениями наступать можно? Какие проливы завоевывать?

В четырнадцатом году царило полное единство и единомыслие. Никто не говорил о правительстве, не предлагал никаких ответственных министерств. Мыслей не допускалось о внутренних спорах, когда всем предстояло одно: громить врага. Но даже тогда успех сопутствовал изредка и значительного перевеса не давал. Чего же ждать теперь при открытой конфронтации общества и власти, если по примеру князя Львова называть обществом различных выборных? Ох, не ко времени такие споры!

Крапивников с благодарностью вспоминал Георгия Евгеньевича Львова. Ведь именно он спас его после тяжелого ранения под Ляояном.

В самом начале войны с Японией князя избрали главноуполномоченным земских организаций по помощи больным и раненым воинам. Тот собрал группу медиков и отправился с ней в Маньчжурию. Волей и энергией Львова по всему фронту стали создаваться полевые лазареты, передвижные операционные, эвакуационные пункты, что облегчило и сохранило жизни тысячам солдат и офицеров. Князь сам бывал на позициях и воодушевлял воинов своими незамысловатыми речами, проникавшими в души слушателей благодаря простоте слова. Этот прямой потомок Рюрика вмиг делался своим для всех, кого посещал, и вскоре завоевал симпатии всего воинства. Армейское начальство, поначалу относившееся к нему насторожённо, впоследствии само искало его поддержку в сложных для себя ситуациях.

В сражении под Ляояном кровь лилась рекой. Однако земские медики успевали не только перевязывать раненых, но и эвакуировать их в тыл. Спасли они тогда и поручика Александра Крапивникова, которому прострелили десницу: без своевременной обработки раны он мог бы истечь кровью. И успели вовремя вывезти в безопасное место. Львов сам руководил отправкой увечных, что позволило избежать паники и столпотворения при загрузке вагонов, поскольку одно его присутствие вселяло в людей уверенность и надежду. Он гордился тем, что обошлось без потерь и страшно переживал за гибель в самым последний момент одного из врачей и сестры милосердия.

Домой после войны он возвратился героем и любимцем всей России. Поговаривали, что полученную из рук генерала Куропаткина награду за помощь армии он тут же вернул обратно, и эта молва тоже прибавила ему популярности.

Александр на всю жизнь запомнил, как генерал-лейтенант Федор Трепов, брат будущего председателя Совета министров, возглавлявший санитарную часть армии, лично распределял раненых по вагонам и отказался взять его, сославшись на нехватку мест. Внезапно рядом с ним вырос князь Львов, мигом оценил ситуацию и скомандовал:

– Поручик, ноги у вас, слава богу, целы, поэтому – быстрым шагом в мой вагон: состав скоро отправляется.

Тут же появился санитар из земского отряда и повел Крапив-никова к месту посадки. Оторопевший Трепов не произнес ни слова. Зато Львов – Александр успел расслышать только начало – на повышенных тонах стал выговаривать генералу.

Конечно, такие, как князь Львов, энергичные, деятельные, искренне болеющие за отечество, больше нужны России, чем неповоротливые военачальники, корыстные министры и бессмысленные царедворцы. Это Крапивников прекрасно понимал и был всей душой с подобными людьми. Но он решительно не принимал их риторики, их постоянных нападок на власть и с трудом маскируемую критику самого государя. Ему казалось, что эта конфронтация непременно ослабит и государство, и армию. Любые претензии надо отложить на потом, а пока собрать все силы в кулак и нанести им решающий удар неприятелю. В этом он не был оригинален: так считало большинство офицеров да и просто разумных и рассудительных соотечественников. Вспоминалась первая Отечественная война, когда мужики уходили в партизаны и из лесных чащ нападали на армию Наполеона, обещавшего освободить их от крепостного ярма. Тогда не задумывались, хорошие или плохие министры и перед кем они ответственны, а просто общими усилиями гнали врага с русской земли. И ни о каком перемирии даже не заикались. Не то что некоторые нынешние краснобаи, постоянно толкующие о сепаратном мире.

Горькая чаша, но испить ее надо до дна.

И всё же благородного князя Крапивников ценить не переставал. И почему только государь не привечает его? После Трепова-брата назначил бесцветного Голицына, безмолвно год просидевшего в Государственном совете по протекции императрицы. Тот уже второй месяц у власти, а сдвигов никаких.

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

 

Ближе к карнавалу Угрин немного поостыл.

Ну и пусть на схеме, висящей в приемной, не изображены кузены: в конце концов это же его личное древо, где в некоторых коленах тоже показаны наверняка не все мужчины, поскольку они по-прежнему неизвестны. С младшим из троюродных братьев у него разница в двадцать лет. Значит, рано или поздно он всё равно окажется старшим в роду. И сын его, которому еще предстоит родиться, будет намного моложе всех Угриных в своем колене и тоже спустя годы попадет в подобное положение. Да и пока никто ему никаких претензий еще не предъявлял. Зачем же торопить события?

Когда он сгоряча заявил Лизе, что в дворянское собрание в субботу они не едут, реакцией жены стали горькие слезы. Еще сильней расплакалась она, не получив внятного объяснения причины манкирования таким замечательным праздником, где, по слухам, в этот раз будут выбирать первую красавицу. Она-то чем виновата, задавал себе вопрос Михаил и, не найдя ответа, день спустя твердо решил на карнавал всё-таки пойти, о чем поспешил порадовать не в меру расстроенную Лизу. Зачем терзал ее целые сутки? Отговорился тем, что, узнав о четверых воюющих близких родственниках, поначалу счел кощунственным какие-либо развлечения, пока тем грозит смерть.

– Но ведь пока никаких боев на фронтах нет, – недоумевала она. – Они, небось, тоже на масленицу веселятся.

Объяснять, в чем может заключаться веселье на передовой, он не стал.

В двусмысленном положении находилась тогда вся страна. С одной стороны, с бесконечными потерями на фронтах несовместимы вообще никакие веселья и праздники. С другой стороны, нельзя повергнуть многомиллионный народ в перманентный траур. Нужна была золотая середина. Каждый изощрялся во что горазд. В Губернске местное дворянство решило устроить скромный масленичный карнавал, а самой блистательной даме на нем выдать приз за красоту.

Можете теперь представить, каким бы тяжким наказанием стало для Лизы Угриной лишение возможности побывать на таком празднике! Ведь до этого в городе ничего подобного никогда не проводилось.

Михаил долго размышлял о костюме и решился наконец облачиться на карнавал в татарские одежды в память о далеких предках. Однако здесь он оригинальным не оказался: еще трое выбрали себе подобное одеяние.

Лиза подошла к вопросу по-философски рассудительно. Она понимала, что ее конкурентки постараются подчеркнуть те свои достоинства, которыми другие не обладают. Одни придут в глубоких декольте, другие попробуют сосредоточить мужские взоры на лебяжьих шейках или изящных ручках. Кто-то понадеется на пышные волосы и сделает невообразимую прическу. И уж, конечно, обладательницы осиных талий утянутся до предела, а длинных стройных ног – вырядятся кавалерист-девицами наподобие писательницы Надежды Дуровой.

Сама она могла взять лишь одним: миловидным лицом, что, хотя в представлении о женской красоте и есть самое главное, зачастую вытесняется различными деталями внешности, вызывающими у мужчин страстное влечение и вытесняющими из их сознания всё остальное. Но не монашкой же наряжаться, хотя это, может быть, оказалось бы для нее наиболее выигрышным.

Контраст в тот день в Благородном собрании царил просто разительный. Мужчины оделись скромно и в какой-то степени однообразно: либо в экзотические национальные костюмы, либо в военную форму прежних эпох. Дамы, как и предполагала Лиза, не столько оделись, сколько разделись, обнажая прямо или завуалированно то, что могло бы помочь завоевать приз за красоту. На этом фоне выгодно выделялась единственная участница, чье одеяние было не просто скромным, но и устыжающим тех, кто перешел незримую нравственную грань, за которую в годину тяжких испытаний переступать людям истинно благородным предосудительно.

Елизавета Угрина явилась на карнавал в белоснежной форме сестры милосердия с красным крестом на груди. Той самой, в какой все привыкли видеть со страниц газет и журналов императрицу Александру Федоровну, ее вдовствующую сестру и дочерей. Костюм, слегка мешковатый, ничего не обтягивал и не подчеркивал в ее фигуре, а всё внимание привлекал лишь овал лица, обрамленного белым платком. Очаровательного. Одухотворенного. И чем-то даже более вызывающего, чем голые плечи и обтянутые лосинами ляжки.

Детали тайного голосования не разглашались, но знающие люди утверждали, что мадам Угрину избрали первой красавицей подавляющим большинством.

Правда, нашлись газетчики, укорявшие победительницу в нечестном приеме, в ударе ниже пояса своих конкуренток. Один из них вообще потребовал лишить Лизу приза, поскольку она не заслужила права надеть такое платье, ибо не работала в лазарете. Однако губернское дворянство, подобно крыловскому Слону, на мосек-репортеров давно не реагировало.

 

Буквально на следующей неделе первой красавице пришлось сменить белые одежды на траурные черные.

Пятнадцатого февраля покинул сей бренный мир, пробыв в нем без малого девяносто пять лет, отец ее свекрови Александр Владиславович Владиславов.

Он ничем не болел. Только в последние месяцы медленно слабел и дряхлел, словно выпускал из себя с каждым выдохом удерживающие на земле жизненные силы. В пятницу вечером отправился почивать своими ногами, а в субботу не проснулся.

Кончина старика стала громом среди ясного неба. Все настолько уверовали в его бессмертие, что не сразу поверили в печальное известие.

Своего единственного сына он пережил на три с лишним года. Дмитрий Александрович умер пятидесяти лет от роду, оставив троих сыновей-подростков и маленькую дочь. В могилу его свел беспощадный туберкулез.

Дело Владиславовых переходило теперь полностью вдове Дмитрия Елене, дочери крупнейшего окского пароходчика Ивана Алек-сандровича Квачкова. С долей в нем мужа и раньше пришлось справляться ей из-за малолетства сыновей. Теперь они хоть и подросли, но стезю себе выбрали иную: старшие Владислав и Александр учились, как и их кузен Михаил Угрин, на юридическом факультете Москов-ского университета, а младший, Борис, мечтал о карьере художника.

Похороны главе клана устроили пышные. Такие же, как он сам, будучи уже на десятом десятке, организовал сыну, подле которого на монастырском кладбище, находящемся в Губернском кремле, в самом центре города, отца и погребли. Но первой, еще в самом конце предыдущего века, упокоилась там жена Александра Владиславовича Мария Михайловна.

На отпевание съехались все потомки, кроме самого старшего внука – полковника Александра Полуектова, за несколько дней до этого возглавившего эрзурумскую крепостную артиллерию на Кавказском фронте. Три дочери-вдовы продолжали жить в Губернске, а их сестры с мужьями разлетелись по разным городам и теперь собрались все вместе впервые после празднования девяностолетия отца. У некоторых из их детей уже родились свои дети, но проститься с прадедом взяли только его тезку – восьмилетнего Шуру Полуектова, внука старшей дочери покойного, Екатерины. Остальных сочли слишком маленькими для участия в подобном ритуале, могущем травмировать детскую душу. Так, шестилетний Костик, сын сестры Михаила Веры, по возрасту не подошел и был оставлен с нянькой.

На поминальной трапезе витийствовали долго. И почти все повторяли одну мысль: с кончиной хозяина дома ушла целая эпоха.

Чему современником и свидетелем он только ни был!

Ему шел уже четвертый год, когда пришли две страшные вести: сначала о скоропостижной смерти императора Александра Павловича, а вслед – о невиданном доселе мятеже в самой столице, где возмутительно вели себя офицеры, а какой-то отставной поручик, потомственный дворянин, подло убил столичного генерал-губернатора, командира полка лейб-гвардии и, не будь он вовремя схваченным, мог бы застрелить и самого государя. С тех пор мальчика воспитывали в духе ненависти к цареубийцам и всяким прочим бунтовщикам.

В гимназические годы он оплакивал Пушкина, чьи стихи переписывал к себе в альбом и заучивал наизусть, а в студенческие годы оказался среди первых читателей гоголевских «Мертвых душ». И потом вся великая русская литература рождалась на его глазах, а такие ее знаменитые творцы, как Островский, Салтыков-Щедрин, Толстой, были и вовсе моложе него. И всех их, включая годившегося им в сыновья Чехова, он пережил.

В мир Александр Владиславович входил при свете лучины, а уходил в век электричества. Гимназистом проехал по первой железной дороге, а в конце жизни имел собственный автомобиль с шофером. И даже успел увидеть летящий над головой аэроплан.

Любые новшества его радовали. И в молодости, и в старости. И дело свое он постоянно модернизировал, легко и быстро приноравливаясь к техническому прогрессу. На склоне лет и вовсе предпочел непыльное занятие, передав все заводы сыну и открыв губернское отделение крупной столичной страховой компании.

Да, были в юности какие-то мечты, наверняка даже амбиции, но рано умер отец, и на единственного наследника неожиданно свалились все родительские заботы. Мог бы, конечно, дело продать, но счел такой шаг кощунственным по отношению к памяти предков и смирился с тем, что было ему, как говорится, на роду написано. И не прогадал: долгая жизнь прошла безбедно и без крупных огорчений, что всегда возможно при честном и разумном предпринимательстве. А чего добились служилые зятья-дворяне, половины из которых уже нет в живых? Ни славы, ни достатка: а ведь трудились не покладая рук.

В детстве у Михаила отец матери особых родственных чувств не вызывал. Поначалу он даже стеснялся его и объяснял каждый раз знакомым, что его настоящий дедушка давно умер, а этот – по материнской линии, случайно ставший его предком. Конечно, причиной было незнатное происхождение и занятие старика.

С годами Угрин начал понимать, что их материальный достаток всецело зависит от нелюбимого деда, поскольку пенсия за отца-чиновника не позволила бы свести концы с концами семейству без кормильца и с барышнями на выданье. Сперва это его злило и еще больше настраивало против старика. Но душевная мягкость Александра Владиславовича, ласка, с которой он относился к внуку-сироте постепенно сделали своё дело: сердце мальчика оттаяло, и он перестал уклоняться от визитов на Соборную, где вдовец не только жил, но и содержал просторную контору. Да и возвращался он оттуда всегда не с пустыми руками.

Одно из посещений окончательно изменило не только отношение к деду, но и всю жизнь юного Миши. Любопытный мальчуган украдкой прокрался в давно привлекавший его кабинет и заметил в углу шпагу, самую настоящую, – правда, почему-то без привычного темляка. Рука сама потянулась за ней. И тут в комнату нежданно вошел сам хозяин. Миша сжался от страха, ожидая подзатыльника, но услышал вполне доброе:

– Хочешь иметь такую же?

Странный вопрос: кто же не хочет! Он, оставаясь в оцепенении, смог лишь молча покачать головой.

– Тогда учись прилежно, а когда вырастешь – поступай в университет.

Дед усадил внука в кресло, сам сел напротив и рассказал о своих студенческих годах. Говорил, как со взрослым, что окончательно подкупило ребенка, а желание учиться в университете, в Москве, напротив древнего Кремля сделалось с тех пор самой заветной мечтой.

Немного повзрослев, Михаил невольно задумался: почему надо стыдиться родства с кандидатом университета, владельцем просторного дома, уважаемым в городе человеком, возглавляющим отделение столичного страхового общества? На его собственный статус столбового дворянина происхождение отца матери никак не влияет. Разве лучше, если бы им оказался какой-нибудь отставной майор или асессор без собственного угла, живущий на скромный пенсион? Пусть даже благородной фамилии. Такого деда иметь было бы гораздо хуже и даже в чем-то стыднее.

И вот теперь, проводив старика в последний путь, Угрин снова задумался над феноменом этого незаурядного и родного для него человека.

Почему провидение наградило его столь долгой и вполне полноценной до последнего дня жизнью (а в том, что такое даруется лишь по высшему промыслу, Михаил не сомневался)? Наверняка неспроста.

Он еще раз уточнил у матери и теток детали биографии их отца. Те с детства помнили его в постоянных трудах, набожным, предпочитавшим проводить редкий досуг не в увеселениях, а в кругу семьи. Он много читал и заставлял читать их.

Видимо, в голове Александра Владиславовича еще в молодости произошла серьезная переоценка ценностей, если служебной карьере, сулящей повышение сословного статуса, он предпочел рискованную судьбу заводчика. Значит, укоренилось в нем стремление созидать, а не созерцать. И в самом деле: что интересного в повседневных заботах чиновника, чем они могут украсить жизнь? Сначала исполняешь прихоти его превосходительства, через два-три десятка лет сам им становишься и начинаешь заискивать перед его высокопревосходительством. И если очень сильно повезет, оказываешься в прямом подчинении его величества. Лишь тогда, быть может, сумеешь проявить себя и сделать что-то полезное.

Но людям в их повседневной жизни нужны не циркуляры, а хлеб насущный. И всё, что мы едим, носим, в чем и с чем живем, создается не чиновниками, а промышленниками. Польза от их деятельности начинается уже с первых ее шагов, а не по прошествии лет. Вот перед какой дилеммой встал Александр Владиславович после смерти своего отца: либо продолжить его дело и приносить общественную пользу, либо пополнить ряды соискателей доходных мест.

И он выбрал первый путь. Причем не по нужде, а осознанно. Свои университетские знания употребил для грамотного ведения дела, почему легко выдерживал неизбежную для любого промысла конкуренцию и не оказывался ни разу в отчаянном положении. Для этого тоже нужен был определенный талант, которым он несомненно обладал.

Кому не памятен эпизод из великой гоголевской поэмы, когда недалекая и осторожная помещица Коробочка предлагает Чичикову купить у нее вместо умерших крестьян более ходовой и имеющий стабильную цену товар – пеньку! Именно с нее и начал Владиславов. Но он не скупал ее в дальних деревнях для перепродажи, а наладил собственное производство, включавшее также веревки и канаты. Потом стал делать и пробки. Все эти вещи вроде бы грошовые, но на такой мелочи проще получить большую прибыль, чем на крупном товаре. Да и хранить, перевозить, упаковывать подобную продукцию не столь накладно. При бережном отношении она не портится, из моды не выходит, испокон веков не меняется.

Так дела постепенно пошли в гору. Никакой конкуренции в Губернске и ближайших городах никто Александру Владиславовичу не оказывал. Ум и знания его земляки ценили: не раз гласным избирали. Предлагали даже стать городским головой, но он решительно отказался, ибо к службе ни в каком ее проявлении тяги не имел.

Его порядочность и деловитость были хорошо известны далеко за пределами родного города. Канатное и пробковое производство позволяло иметь самые обширные связи по всей стране. Слух о фабриканте с университетским дипломом дошел и до столицы, где ему предложили сотрудничество с крупнейшей компанией транспортного страхования «Надежда». К этому времени сын Дмитрий женился на дочери богатого и успешного пароходчика. Полученное предложение Владиславов счел знаком судьбы, принял его и тут же переписал на единственного преемника все свои фабрики. Новое дело требовало особой вдумчивости, но это даже радовало стареющего промышленника: ведь умственное напряжение – залог активного долголетия. И на новом поприще ошибок он не допускал, не то бы мгновенно угодил в отставку. Попросился он в нее сам, когда начал сдавать после смерти сына. Да и невестка на первых порах нуждалась в его помощи. Опекал ее как мог, пока не убедился, что она вполне сможет справиться и сама.

Какой же урок преподал ему дед? Об этом Михаил не переставал размышлять все дни после его смерти. К чиновной карьере он и так не стремился. Однако играть какую-то роль в делах государственных в тайне души хотел и считал себя не худшим на то претендентом. Больше всего задумывался о депутатстве, мечтал рано или поздно оказаться в Таврическом дворце.

Теперь он засомневался: нужно ли ему это? Оправдана ли суетная жизнь думца тем, что он в силах осуществить? В одиночку – вообще ничего. Значит, большая часть энергии и усилий уйдут на интриги и закулисную возню: партии, фракции... Но так ли радостна вся эта канитель? И главное в другом: живем мы, чтобы толпе потрафить или чтобы стяжать царствие небесное – вот в чем главный вопрос. Для первого депутатство – самый правильный, самый надежный путь. А ведет ли он ко второй цели? Ох, едва ли! А то вовсе лежит в противоположном направлении. На нем ведь не обойтись без лукавства, без пустых обещаний, то есть, по существу, обмана. Одним словом, политика – вещь очень морально нечистоплотная.

Чем важнее всего обустраивать жизнь? Раньше Угрин считал, что только законами. Отсюда и мысль баллотироваться в Государствен-ную Думу. Пример деда заставил взглянуть с другой стороны. Может быть, веревки и пробки людям нужней? Разумеется, выражаясь фигурально. Вон сколько всего, прежде невиданного, появилось: граммофоны, автомобили, кинематограф… Глядишь, и аэропланы скоро станут доступны всем смельчакам (такому трусу, как он, эта летающая фанера даром не нужна). Потом еще что-нибудь новенькое придумают. И станут больше других цениться люди, всё это изобретающие, производящие, ремонтирующие. Чиновник и депутат превратятся в общественный рудимент: для проформы нужный, но не слишком уважаемый, а помогать людям можно и будучи в своем городе гласным.

Видимо, дед интуитивно это понимал и своими пробками и канатами стремился внести хоть малую лепту в прогресс, неся параллельно и полезную общественную повинность.

Размышления неизбежно вели к мысли о собственном деле. Нет, бросать адвокатскую практику Михаил не собирался, но появившиеся первые накопления недурно было бы куда-нибудь вложить. Самый простой способ – покупать акции у тех же клиентов, однако становится заурядным рантье ему не хотелось.

Может быть, основать завод по производству граммофонных пластинок? Теперь, с появлением патефонов, они стали немного другими. Правда, какой-то немец такое производство под Москвой уже наладил. Немца не грех и перещеголять, делая красочную упаковку и вкладывая листок с рассказом об авторах, исполнителях, а для оперной и балетной музыки – с изложением либретто. Да и страна наша велика – всем здесь места хватит.

Еще выгодней – выпускать пленку для кинематографа. Когда завершится война, а конец ее уже близок, картин будет сниматься много. Пленки же своей у нас в России до сих пор нет, и мы не стыдимся завозить ее из-за границы.

Идея прочно завладела сознанием Угрина, и он принялся делать в голове расчеты в попытке выбрать более прибыльный вариант.

– Чем ты так озабочен? – заметив это, спросила Лиза в супружеской спальне.

– Размышляю над нашим будущим, – попытался полуправдой отмахнуться он.

– Это хорошо. И очень вовремя. Боюсь, нас осенью ждет пополнение: у меня уже несколько дней задержка.

– Чего же тут бояться! – мгновенно отреагировал муж. – Мы же того и хотели. Радоваться надо, Медя, а не бояться.

Все расчеты тут же вылетели из головы, и он принялся целовать Лизу со страстью молодожена.

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

 

Кузен Георгий, первый сын генерала Константина Ксенофонто-вича Крапивникова, был старше Александра на год. Но так сложилось, что в Павловское военное училище они поступили в один день и также в один день его окончили. Дальше дороги братьев разошлись: Георгия отправили служить в 108-й пехотный Саратовский полк, а Александра – в 123-й Козловский. Снова свела их вместе война с Японией, откуда оба вернулись кавалерами. Чин поручика они получили одновременно, штабс-капитаном младший стал на год раньше, а следующие чины у них оказались разными: продолживший службу в пехоте Александр надел капитанские погоны, перешедший в Отдельный корпус жандармов Георгий – похожие, но ротмистрские, ибо офицеры восьмого класса у жандармов именовались так же, как у кавалеристов.

Пути кузенов в очередной раз пересеклись во время Великой войны. Георгия в сентябре пятнадцатого направили в распоряжение начальника штаба Шестой армии для работы по контрразведке, а через месяц туда же получил назначение Александр. С тех пор, куда бы ни переводили их по службе, братья находили возможность не просто встречаться, но и вместе проводить досуг.

Старший жил в Петрограде с женой Еленой, дочерью отставного подполковника Николая Ариановича Пиотровского. За десять лет счастливого брака Господь детей им так и не послал. И вдруг на одиннадцатом году случилось чудо, в которое никто из них уже не верил: Елена понесла и в положенный срок произвела на свет младенца.

Счастливый отец разыскал кузена по телефону и по-офицерски лаконично доложил:

– Сын. Девять фунтов. Крестины в среду. Восприемник, разумеется, ты.

Спорить с последним Александр не стал: родной брат Георгия Николай находился в действующей армии, а ближе ни по крови, ни по месту жительства у новорожденного никого не было.

Двадцать второго февраля Александр, никогда не бывший до того в подобной роли, воспринял от купели младенца Ксенофонта, нареченного в честь их общего с его отцом деда. Сей достойный муж полвека верой и правдой прослужил престолу: сначала, как водится, копиистом (правда, не где-нибудь, а в Правительствующем Сенате), но уже вскоре – столоначальником: сперва в Гофинтендантской конторе, а затем сорок лет кряду в инженерном департаменте военного министерства, из-за чего жил в зловещем Михайловском замке, где родились все его дети. Старшие – Аполлон и Александра – умерли в младенчестве, а сыновья Константин и Николай дослужились до генералов. Была еще дочь Юлия, смолянка, но вышла она за германского (тогда еще даже прусского) подданного Генриха Германа Альфреда Ундербергера и уехала на родину мужа. О ее детях кузены знали лишь понаслышке, имен их не запомнили, чему теперь были несказанно рады, ибо не очень приятно иметь в рядах неприятеля двоюродного брата. Отцы их вели с сестрой переписку, но сыновей в нее не посвящали, словно предвидели грядущий зигзаг судьбы, и те даже не знали, жива их тетка или нет.

Стол, которым управлял Ксенофонт Яковлевич, ведал снабжением армии снарядами и во время Восточной войны обеспечивал оборону столицы минами, в том числе по договору со шведским их поставщиком Эммануэлем Нобелем, работавшим в Петербурге. После войны Ксенофонт Крапивников был включен в состав Комитета для определения довольства армейских войск. Незадолго до отставки по причине ослабления зрения прилежного служаку пожаловали орденом Святой Анны второй степени с императорской короной. Имел он также Святого Станислава двух степеней и Святого Владимира. Прожил три четверти века и тихо скончался от отека легких.

Дети Ксенофонта Яковлевича дали объявление в газете, в котором, с душевным прискорбием извещая о его кончине, последовавшей в ночь с 27 на 28 марта 1872 года, покорнейше просили родных и знакомых, желающих почтить память усопшего, пожаловать на вынос тела из квартиры его, на углу Загородного и Гороховой, дом Григоровича, № 77, квартира № 7, в четверг, 30 марта, в 91/2 час. утра, на Митрофаньевское кладбище. «Панихиды будут утром – в 11 часов, вечером – в 6 часов. Особых приглашений не будет», – говорилось в объявлении.

Отпевал Ксенофонта Яковлевича протоиерей Аполлос Потапович Знаменский, известный профессор богословия. Называя в честь прадеда первенца, Георгий Крапивников надеялся, что тот унаследует не только доброе имя, но и добрые дела своего предка. Да и логично носить его продолжателю старшей линии рода.

Восприемницей стала бабка новорожденного Софья Карловна, вдова Константина Ксенофонтовича. Тот скоропостижно скончался в августе пятнадцатого. Сердце старого генерала не выдержало после требования властей срочно эвакуироваться из Вильно, где он прожил без малого двадцать лет после отставки.

Софье Карловне вместе со скарбом пришлось вывозить и тело мужа в цинковом гробу. Он так и не узнал, что в начале сентября город захватил неприятель. Похоронили Константина Ксенофонтовича подле отца, и несчастную вдову бросало в дрожь от мысли, что умри он чуть раньше, могила осталась бы в недоступном для посещений и установки памятника месте. Ей даже снился по ночам кладбищенский холмик с деревянным крестом, куда ей подойти не удается из-за колючей проволоки с табличкой о запрете к ней приближаться на родном для нее немецком языке.

Рождение внука вернуло ее к жизни. Мысль, что никогда ей не стать бабкой, терзала много лет. Казалось, нет надежды ни на беременность невестки, ни на женитьбу младшего сына, хотя списывать в холостяки серьезного мужчину на тридцатом году жизни еще рано. И вот ее мечта свершилась.

За обедом по поводу крестин Александр узнал от тетушки во всех подробностях о панике, царившей в Вильно перед сдачей города, о проклятьях жителей в адрес бездарных генералов. Он не стал расстраивать ее оценками Виленской операции профессионалов: в штабах ее расценили как вполне успешную, позволившую стабилизировать линии фронта. О судьбах людей, оказавшихся из-за такой «стабилизации» по вражескую сторону, там, похоже, и не задумывались.

«Решают, как поступить с будущей объединенной Польшей: подчинить себе или сделать независимой, а не представляют, что могут совсем без нее остаться», – мелькало в голове у Александра. Еще одна такая «блистательная» операция, и придется идти с Германией на мировую. Где же тогда окажется русская треть Польши по разделу столетней давности? А им всё проливы подавай!

Поделился сомнениями с кузеном Жоржем. Тот вспылил:

– Вечно тебе, Шурка, всё не слава богу! Думаешь, мне не больно было отца потерять из-за нашего отступления? Но это же временно. Надо мыслить стратегически. Кутузов даже Москву сдал, на разграбление ее отдал, чтобы потом кампанию выиграть. Вот увидишь: весной пойдем вперед и дойдём к осени до самого Берлина, как в свое время дошли до Парижа.

Александр объяснял про себя оптимизм брата большой личной радостью и решил не спорить с ним в такой счастливый для него день.

Однако красочные рассказы Софьи Карловны не давали покоя. Он живо представлял себе, как в благополучном губернском городе, где среди множества жителей немало людей домовитых, состоятельных и даже знатных, объявляют о его предстоящей сдаче наступающему врагу и предлагают срочно перебраться вглубь страны. Но всем ли есть, куда ехать? И что будет с домом, имуществом? И как всё можно продумать в считанные часы? Самое грустное здесь то, что приказ об отступлении последовал сразу после смещения с должности Верховного главнокомандующего Великого князя Николая Николаевича и вступления в нее самого Государя императора. Кому же не понятно, кем принималось такое решение? Хорошо ли это для репутации монарха? Едва ли. В войсках и без того злословили о неспособности царя возглавлять страну в лихое военное время. И уже полтора года Вильно под германской пятой. Лет двести не случалось такого позора, чтобы русская армия не возвращала сданные города в считанные недели. И вот новый Азов.

Александр неспроста вспомнил Азов. В 1683 году его далекий предок Клементий Петрович Крапивников получил за государеву службу поместье в Пензенском уезде в Кутлинской слободе. Обустроился, обзавелся семейством. И тут случилось повзрослевшему царю Петру потеснить турок и завладеть Азовом. Решил он закрепиться там основательно и повелел перевести в новые владения служилых людей и дать им наделы больше их прежних. Среди азовских переведенцев оказалось и семейство Клементия Крапивникова.

Дело было в марте 1699 года. Как раз в ту пору скончался главный царский сподвижник Франц Яковлевич Лефорт, и на его место заступил следующий по положению при дворе Федор Алексеевич Головин. Тому тут же досталось больше благ, чем имел предшественник: не только чин генерал-адмирала, но и – первому – только что учрежденный орден Святого апостола Андрея Первозванного, а следом – тоже первому – и чин генерал-фельдмаршала. Но в придачу ко всему отошли Головину и многочисленные поместья азовских переведенцев. Он их и в глаза никогда не видел: жил в Москве, где по другую от дворца Лефорта сторону Яузы выстроил свой (в нем впоследствии прямая мужская линия Романовых и пресеклась со смертью Петра Второго). Однако, когда уже после его смерти, в 1711 году Петр Алексеевич затеял неудачный Прутский поход и вынужден был вернуть Османской империи Азов; переведенцам пришлось возвращаться в родные края, но уже не как помещикам в былые имения, а как обычным крестьянам на жалкие пятнадцать десятин.

Клементий Петрович к тому времени успел почить и стыду такому не подвергся. Но лишь его праправнуку удалось, скопив небольшой капитал, построить поташный заводик и вывести четверых сыновей в купеческое сословие. Одним из них был Яков Акимович – отец Ксенофонта Яковлевича Крапивникова. Сто с лишним лет ушло у потомков пензенского помещика, чтобы вернуть прежнее положение.

Зная семейную историю, Александр почитал за большое несчастье любое вынужденное переселение и принял близко к сердцу рассказанное Софьей Карловной. Самой тетушке досталось ютиться в холостяцкой квартире младшего сына, ушедшего на фронт вольноопределяющимся. Теперь, в связи с рождением внука, Георгий и Елена стали упрашивать ее перебраться к ним. Хотя бы на первое время. Для передачи невестке своего материнского опыта. А он у нее возник еще задолго до рождения старшего сына, в первом браке с бароном Вревским, от которого у нее осталась дочь.

 

* * *

В том, что с завершением зимнего затишья ему пора ехать в Ставку, Николай не колебался. Единственным сомнением оставалось: брать или не брать с собой сына.

Впервые за почти полтораста лет судьба династии висела на волоске, ибо у императора был всего один наследник. Но если Павел Петрович, единственный сын своих родителей, не огорчал их своими хворями и не пугал подданных телесной немощью, то о цесаревиче Алексее такого не скажешь. Неизлечимо больной, он, по всем прогнозам, собственного отца пережить не мог. Других же наследников у Николая уже не предвиделось. Брат Михаил не имел династической супруги, а потомство в морганатическом браке с госпожой Вульферт, которой августейший деверь после долгих колебаний дал всё же титул графини Брасовой, претендовать на трон не могло ни при каких обстоятельствах.

Хотя безутешный отец всё прекрасно понимал, перед Двором и народом разыгрывался оптимистический сценарий, поэтому безнадежно недужного ребенка даже возили в Ставку постигать премудрости ведения войны, каковая со временем якобы должна была ему пригодиться.

Перед очередным отъездом двенадцатилетний Алексей (а в этом возрасте последний из прямых Романовых по мужской линии уже короновался) собирал свои вещи, когда вмешалась мать. Властная императрица Александра Федоровна категорически настояла оставить мальчика дома из-за признаков простуды: тот сильно кашлял.

Николай в который раз уступил напору жены и двадцать третьего февраля отправился в дорогу один. Более того, обещал супруге вернуться через неделю.

Конечно, ехать ему не очень хотелось. Но ведь царского слова не вернешь, а он его дал, когда срочно отправлялся в столицу из-за убийства Распутина.

Ему бы подумать в пути о судьбе династии, о том, что ждет страну после его смерти, но мысли лезли в голову совсем другие.

Чем он, истово верующий, так разгневал Господа, что Тот послал на него столько напастей? Сначала ужасная необходимость венчаться в дни траура по отцу, потом чудовищная давка с множеством жертв во время коронации и, наконец, кровь невинных людей, идущих к Зимнему, где его самого вовсе не было в тот день.

Почему именно ему пришлось уступить бунтарям и согласиться на унизительное дарование прав выборным от народа одобрять законы на занятиях Государственной думы? Достанься она ему от отца или деда, не так было бы обидно. Теперь от него требуют ответственного министерства. Чтобы не он, самодержец, а депутаты назначали председателя Совета министров. Неслыханная дерзость! Особенно во время такой войны.

Да и почему война разразилась именно при нём? Угораздило же какого-то фанатика-серба застрелить австрийского эрцгерцога! Не то жили бы спокойно и дальше.

А в самой семье! Если говорить о главном Божьем наказании, то это, бесспорно, роковая болезнь сына: малейшая рана, и он истечет кровью. С таким недугом юноши обычно не доживают до совершеннолетия. Значит, права наследника снова вернутся к младшему брату. А дальше? Тому предстоит вступать в новый брак, настоящий. Нынешний – насмешка над здравым смыслом: ведь венчался он тайком, в столице сегодняшнего врага, с дважды разведенной дамой сомнительного происхождения. И единственного ребенка умудрился прижить с ней еще задолго до своего бракосочетания. Формально тот родился как сын какого-то поручика, мужа той особы. Пришлось специальным указом дать ему и его матери вымышленную фамилию и возвести их в графское достоинство. А это еще противней, чем соглашаться на выборных.

И сестра тоже учудила. Пятнадцать лет прожила с достойным мужем – герцогом Ольденбургским, а потом умолила брата аннулировать ее брак. Якобы он оказался фиктивным. Тут и новый супруг не замедлил объявиться. Простой ротмистр, родом из служилого дворянства. Ее слезам он снова уступил и согласился на такой мезальянс.

Зять другой сестры заманил в ловушку и убил лучшего друга семьи, Богом посланного целителя, способного какими-то неведомыми силами продлевать земные дни цесаревича.

Не слишком ли много испытаний для одного человека? Даже если он самодержец.

Но удары судьбы должны лишь закалять волю. Раз фортуна так немилосердна, надо вести себя жестче, не отступать от жизненных принципов. Главный он высказал в первой же публичной речи: охранять начала самодержавия столько же твердо и неуклонно, как его предшественник. Все ждали от молодого царя возвращения к политике деда. Думали, что он, подобно Александру Благословенному, объявившему при вступлении на престол о намерении следовать заветам своей бабки, захочет вернуть страну на путь прогресса, по которому ее вел Александр Освободитель. И горько просчитались!

Все их дальнейшие происки он отражал и будет отражать. И больше не проявит слабости, как в девятьсот пятом. Они требуют отставки Протопопова. Не бывать тому! Уступил им Трепова – и пока хватит. Конечно, Протопопов не семи пядей во лбу, но человек он верный и очень набожный, а другого сейчас и не нужно. И дело знает. На вопрос о возможности революции прекрасно ответил: возможно, но лишь лет этак через пятьдесят. И уж, разумеется, не может идти речи об ответственном министерстве. Этой Думе таких полномочий точно давать нельзя. Когда выберут в ноябре новую, наверняка во время очередного духовного подъема вследствие продвижений на фронтах, можно будет о том немножко подискутировать, даже с чем-то согласиться. С чем-то, но не со всем. Пусть они почувствуют, что любое новшество – подарок самодержца, который еще надо заслужить.

Однако главное теперь – подготовка наступления. С отдохнувшим и подлечившимся генералом Алексеевым дело пойдет легче. И работать с ним куда приятней, чем с Гурко. Тот никогда не чувствовал царских желаний, не умел понимать намеки. С ним, что называется, каши не сваришь, ибо он своенравно готовил ее на свой вкус. Взял и подсунул ему в декабре нечто несуразное о Польше. Да еще назвал приказом только по армии, совсем забыв о флоте. Флот пришлось вписать самому, от руки, а исправлять весь текст он уже не стал, хотя надо бы.

Обещал жене вернуться через неделю… Зря, конечно: в такой срок и половины срочных дел не переделать. Но слово держать придется. Да и дети не ко времени расхворались. Кашлю у сына он бы не придал особого значения, оставайся при нем старец, а теперь и кашель стал опасен: вдруг от него сосуд какой-нибудь лопнет, внутреннее кровотечение начнется.

И снова мысли вернулись к Распутину. Не столько к нему самому, сколько к реакции на его убийство. Никто из родных не высказал царю сочувствия в связи с утратой. Иные злословили, а иные даже ликовали. Как же это гадко, как же гадко!

Когда одного из соучастников злодейства – Великого князя Дмитрия Павловича, своего кузена, он отправил с глаз долой на персидский фронт, десятка полтора Романовых написали ему прошение вернуть негодяя назад. Но как можно прощать такое неблагодарное создание?! Он ему в свое время умершего отца заменил, взял к себе в семью, готов был дочь старшую за него отдать, – хорошо, жена вовремя воспротивилась – а в ответ получил незаживающую душевную рану.

Полагая инициатором письма старшего из подписавших – Великого князя Николая Михайловича, своего двоюродного дядю, выслал того в дальнее имение, хотя он чем только в столице не ведал: и Географическим, и Историческим, и еще каким-то обществом, и даже в Академии наук состоял.

И за это его родственники за глаза поносят. Ну и семейка ему досталась! Больше полусотни дармоедов, кормящихся из государственной казны. Но кроме как от дяди Николаши пользы ни от кого. Да и на него, как показала жизнь, во всём положиться нельзя.

Просил ведь он отца в свое время избавить его от этой ноши, назначить наследником одного из братьев. Тот ни в какую и даже разгневался. И оказался прав: Георгий умер рано, а из Михаила какой царь: эгоистичен он и к делам государственным совсем тяги не имеет.

Значит, и дальше нести ему этот тяжкий крест самому, в одиночку, опираясь лишь на любящую супругу и стареющую мать, которая одна только и может осадить не в меру ретивых родственников. А раз так, то и нечего навязывать ему то, что душе противно и что предками не завещано. Пусть всяк кому не лень не лезет с советами и проектами. Ишь, манеру взяли: пугать новой революцией и учить, как ее предотвратить. Уже не только Великие князья, но и худородные выскочки стали о том нашептывать. Народа ведь совсем не знают! Не понимают, что ни один мужик бунтовать не полезет, пока война идет, пока земли утраченные возвращать надо.

Вот о чем нужно думать. К осени кровь из носу отбить у неприятеля западные губернии. Стыд сказать: холмский губернатор живет и держит свою канцелярию в Казани, за тридевять земель от места назначения.

С тем и прибыл в Ставку. Тут же телеграфировал жене: «Чувствую себя опять твердым, – и добавил, зная ее слабости: – но очень одиноким».

В ответ пришло: «У Ольги и Алексея корь. Бэби кашляет сильно, и глаза болят».

И всей твердости – как ни бывало.

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

 

Двадцать третьего февраля родные и знакомые почившего старика Владиславова собрались по поводу девятого дня по его кончине. После панихиды отправились в опустевший дом, где последнюю волю усопшего огласил его нотариус.

Им был зять Михаила Угрина Николай Белов, муж его сестры Надежды и однокашник по юридическому факультету Император-ского Московского университета. Близким родственникам подобная роль запрещалась, но супруги внуков и внучек не имеют своего названия в русском языке, потому среди тех, кому она возбраняется, не перечислены. Расхождение духа и буквы закона – дело для России привычное, и поэтому при очевидной невозможности для Александра Владиславовича оказаться доверителем отца своей правнучки, то есть потенциальной наследницы, его завещание заверял и хранил именно он. Впрочем, большинство заинтересованных лиц о родственных связях завещателя и нотариуса и не догадывалось, ибо Надежда Георгиевна венчалась тайно, против воли матери, а та, не на шутку обозлившись, молодых принимать отказалась, никаких отношений с ними не поддерживала, внучку в глаза не видела и со злорадством наблюдала охлаждение дочери к ее избраннику, с которым ту зачем-то свел родной брат.

Михаил не думал делать это специально. Вышло всё неожиданно: он просто пригласил домой на Рождество однокурсника, жившего на соседней улице. Нечасто такое случается, когда с соседом по не столь большому городу знакомишься в полуторамиллионной Москве, оказавшись рядом на студенческой скамье. Чем взял не слишком симпатичный юноша, к тому же неблагородного происхождения, красавицу Надю, понять трудно. Однако ее с того дня словно подменили. С влюбчивыми барышнями подобное случается сплошь и рядом: мгновенно вспыхивает страсть и так же быстро гаснет. Похоже, их греют теперь лишь угли с того пожара, что вызвал неизбежность столь странного брака.

Старик оригинальным не оказался: одну половину нажитого отказал поровну всем дочерям и невестке, а вторую также в равных долях разделил между их детьми, сиречь, своими внуками. Дом надлежало продать, и вырученную сумму раздать всем наследникам в той же пропорции. Но если кто-нибудь из них пожелает в нем жить, то должен будет выплатить остальным их долю стоимости, при этом преимущество при выкупе отдавалось по старшинству.

Как и ожидалось, никто из дочерей, давно обустроенных, и невестка, мужу которой был подарен не меньший дом к их свадьбе, интереса к предложению не проявил. Промолчали и их дети. Прозвучал лишь один голос – Михаила Угрина. Тетки, сестры и кузены с кузинами ему дружно зааплодировали.

Решение возникло спонтанно: тщательно оберегавший тайну завещания Николай Белов никого из наследников заранее в нее не посвятил, даже друга по университету.

Мечта о свечном заводике теперь откладывалась: накоплений едва хватало для расчетов с родственниками. А у матери, Веры, Нади и Любаши придется даже просить отсрочку: ведь переезд и обустройство на новом месте тоже не дешевы.

Зато после сороковин можно будет начать обживать собственное жилище. И сын – а он не сомневался в появлении осенью именно мальчика – должен родиться только там.

 

Накануне, двадцать второго февраля, администрация Путилов-ского завода решила закрыть его из-за продолжающейся почти неделю стачки. На следующий день солидарность с путиловцами проявили рабочие более полусотни других предприятий. Все они вышли на Невский с обычными лозунгами «Долой войну!», «Хлеба!».

Хлеба в городе хватало, но пущенный слух, будто бы на него введут карточки, как на сахар, сделал свое недоброе дело: многие начали запасаться впрок, и кое-где буханки исчезли с прилавков. Тогда слух стал еще зловещей: в Питере хлеб закончился, а кое-где прозвучало так: его нарочно прячут. Начался погром булочных.

Градоначальнику столицы пришлось обратиться к армии. Немногочисленные войска привели в готовность на следующий день выдвинуться в места беспорядков. Царю, уехавшему в Могилев, ни о чем не доложили.

Наутро забастовка охватила более двухсот заводов и фабрик. К прежним лозунгам прибавились «Долой самодержавие!» и даже «Да здравствует республика!». Власти отреагировали по-разному. Исполнительная в лице министра внутренних дел поспешила телеграммой заверить государя, что эксцессы, возникшие на продовольственной почве, к утру уладятся и рабочие вернутся к станкам. Законодательная в лице Государственной Думы, точнее, ее оппозиционных депутатов, возобновила требования ответственного министерства. Военная в лице командующего войсками Петроградского округа генерала Хабалова расклеила успокаивающие разъяснения на хлебную тему: мол, муки в городе хватает, хлеб выпекается в прежних объемах, а вчерашние перебои с ним возникли из-за нелепых слухов о его дефиците.

Во вранье министра царь поверил, а народ в разумные доводы генерала Хабалова – нет.

С того всё и началось.

Узнав о всеобщей забастовке, разбежались из присутствий служащие, ушли с лекций и студенты. Народу на улицах становилось всё больше и больше. Шли толпами по проезжей части. Тротуары даже Каменноостровского проспекта оказались узки для манифестантов. Конная полиция их потеснила. И тут пролилась первая кровь: но стреляли не в людскую гущу, а, напротив, из нее. Убили случайную прохожую. Мигом нашелся провокатор, тут же громогласно обвинивший в роковом выстреле городового. На счастье того, рядом оказался полицмейстер. Он взял у перепуганного городового револьвер, показал народу его нерастраченное содержимое и тем самым спас от расправы. Как выяснилось позднее, другим блюстителям порядка повезло в тот день меньше: десятка три из них поранило, а кого и покалечили.

Не чудно ли: безоружные бесчинствуют, а вооруженным нельзя к ним силу применить? Такие даны указания.

Громят лавки, бьют витрины, ломают трамваи – всё им с рук сходит: категорически запрещено повторять Девятое января и применять оружие. Можно только рассеивать толпы конными отрядами.

Совет министров, как всегда, по пятницам заседал в Мариинском дворце. Вопросы рассматривались важнейшие. Во-первых, о дальнейшем оставлении некоторых местностей на положении чрезвычайной охраны. Еще в прошлом августе высочайшим указом губернии, не переведенные на военное или осадное положение, объявлялись в положении чрезвычайной охраны до четвертого марта. Срок истекал, и его надлежало продлить еще на полгода, что и предложил министр внутренних дел Протопопов, обеспокоенный подготовкой рутинного указа больше, чем подавлением волнений в столице (он полагал это делом городских властей да военных). Не забыл включить в него, по просьбе Великого князя Николая Николаевича, пункт об особых полномочиях кавказского наместника в отношении торгового флота Каспийского моря, которые заканчивались тем же днем и тоже нуждались в пролонгации.

Другим важным пунктом шло содержание созданного внутри министерства иностранных дел Особого политического отдела по вопросам славянских народностей габсбургской монархии (проще говоря, на внутреннюю подрывную работу в Австро-Венгрии). Министр Покровский испросил дополнительно 75 тысяч на не подлежащую оглашению надобность (разумеется, всё это было секретом полишинеля, но совестно раскрывать его в документах). Согласились и выдали, с отнесением на счет наличных средств государственного казначейства.

Не то Дума. Глава ее и некоторые депутаты навострили уши и задумались о развороте ситуации себе на пользу. Председатель Родзянко, предупреждавший царя несколько дней назад о возможных нестроениях, в душе ликовал: происходящее превращало его из паникера в провидца. А такой внутренний подъем всегда побуждает к энергичной деятельности. В течение дня он успел, во-первых, убедить малоинициативного князя Голицына провести вечером совещание с участием верхушки правительства, Государственного Совета, Государственной Думы, а также городских властей; во-вторых, сделать о том заявление на заседании в Таврическом дворце, предварив его собственной оценкой событий:

 

«Волнения, возникшие в Петрограде и других городах на почве расстройства правильного снабжения населения пищевыми продуктами, достигли таких размеров, которые, несомненно, угрожают превратиться в явление, крайне нежелательное и недопустимое в тяжелое военное время, нами переживаемое.

Вне всякого сомнения, причина этого явления кроется главным образом, как уже неоднократно говорилось, в отсутствии достаточно целесообразной организации, ведающей делом продовольствия».

 

Откуда взял он про другие города? И что это за «достаточно целесообразная организация»?

Сказавши «а», надо говорить и «б». Пришлось Родзянко на вечернем совещании держать речь о заявленном им новообразовании. Но ничего ему за день не придумалось, а другие и подавно о том не помышляли. Решили перепоручить продовольственные заботы городским властям. О погромах, об опасных лозунгах демонстрантов ни словом не обмолвились, будто и в самом деле причина всех неприятностей таилась только в скудном наполнении прилавков булочных. Даже ответственных за поддержание порядка не пригласили: ни военных, ни полицейских, ни жандармов. Зато Думе теперь на неделю прений: расширение прав городского самоуправления возможно лишь изменением закона. И газетчикам будет надолго о чем судачить.

Надо заметить, у Родзянко наблюдалась явная способность вносить различные предложения, либо в головы других не приходившие, либо с их языка не срывавшиеся. Но чего он явно не умел, так это просчитывать последствия от воплощения в жизнь своих идей. Отдать гласным по всей России распределение продовольствия – звучит с виду заманчиво и прогрессивно. А к чему может привести рассредоточение ответственности в столь щекотливом вопросе? И время ли сейчас менять здесь прежние порядки? Но не нашлось никого, кто бы в этом вслух усомнился.

Спать в ночь на субботу все ложились в умиротворенном состоянии.

А проснулись – и снова за вчерашнее. Толпа заняла весь Невский, а любители поорать сгрудились на Знаменской площади вокруг конной статуи Александра Третьего. Да так кучно, что для извозчиков, везущих пассажиров с вокзала и на вокзал, казакам пришлось коридор проделать и цепко его держать.

Пока ораторы изощрялись в краснобайстве, сбоку, с Гончарной, прискакал пристав с группой полицейских. У всех шашки наголо. Толпа с испугу подалась назад, вдавилась в шеренгу казаков, прорвала заградительную цепь. И случилось непоправимое: пристава, зачем-то ухватившего красный флаг, обозначавший место выступающего у постамента памятника, сзади предательски и провокационно зарубил кто-то из казаков.

Народу-то как это понимать? Кто тут за кого и против кого? Раньше военные и полицейские всегда выступали заодно, и всегда против протестующих. А теперь? Или низшие чины на офицеров поднять руку осмелились: убитый как-никак ротмистр...

Сами же военные, получив полную власть над столицей, употреблять ее для усмирения бунтовщиков не спешили. Генерал Хабалов придумал пугнуть забастовщиков досрочным призывом: мол, не вернетесь до вторника на работу – забрею и тех, кому еще время не подоспело (а до вторника целых три дня).

Но лишь подлил масла в огонь: ведь главный лозунг протестующих «Долой войну!». С ним они митинговали и у Гостиного двора, где случилась перестрелка с кавалеристами. Троих манифестантов уложили наповал.

Пришлось незадачливому генералу держать ответ перед самим председателем Совета министров (хотя с чего бы: он ему не подчинен). Объяснил, что первыми огонь открыли из толпы. Князь Голицын тут же напомнил: главное в политике правительства – не поддаваться на провокации и в людей не стрелять. Их можно бить, разгонять, теснить, давить лошадьми, разумеется, не до смерти, но только не пускать в них пули.

Можно разгонять и давить? Хорошо, он вызовет назавтра еще один кавалерийский полк.

На том отправились ночевать.

А воскресным утром Хабалов, решивший воевать исключительно с помощью листовок, расклеил третью по счету: «Последние дни в Петрограде произошли беспорядки, сопровождавшиеся насилием и посягательствами на жизнь воинских и полицейских чинов. Воспрещаю всякое скопление на улицах. Предваряю население Петрограда, что мною подтверждено войскам употреблять в дело оружие, не останавливаясь ни перед чем для водворения порядка в столице».

Получается, не послушался председателя Совета министров (что и не обязан был делать). Решил наконец действовать надежным и проверенным способом. А что ему оставалось? Революция (он уже не сомневался в ее начале, памятуя о Девятьсот пятом годе) как беременность: сама не рассосется.

Однако бастовать по воскресеньям нужды нет, и людей на улицах стало поменьше. Конница же, вызванная Хабаловым, прискакала.

После обеда Невский всё-таки стал заполняться. Видать, в неприсутственный день люди решили по привычке как следует отоспаться, прежде чем выходить на улицу.

И снова большое скопище на Знаменской. Только на сей раз его окружают уже не казаки (Хабалов крепко запомнил, кто накануне зарубил пристава), а рота Волынского полка с пулеметами. Военные перекрыли выход на площадь с Гончарной и потребовали от митингующих немедленно разойтись. А народ уже привык в эти дни, что солдаты стрелять избегают, и на угрозы не отреагировал. И зря: теперь пулеметы заговорили, и многим такая доверчивость стоила жизни. Да и в других местах, где войска, выполняя приказ, открывали огонь по демонстрантам, – десятки жертв.

В морозном питерском воздухе снова запахло Девятьсот пятым годом.

Наконец сообщения о серьезном характере беспорядков доходят до царя. Он лапидарно телеграфирует напрямую Хабалову: «Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией».

И никто не осмеливается объяснить ему, что с Германией и Австрией воюет он, а народ, если и готов воевать, то только с ним самим, что уже успешно делает.

В ночь на понедельник разрывается бомба замедленного действия, и ее детонация постепенно обрушивает монархию. На квартире князя Голицына хранился подписанный Николаем указ о перерыве в занятиях Государственной Думы. Число на нем не стояло: его должен был проставить сам председатель Совета министров на свое усмотрение, о чем его попросил лично государь перед отъездом в Ставку. Срочно вызванные на совещание вечером в воскресенье министры дружно начали обвинять в происходящем думскую оппозицию: мол, именно она дирижирует толпой и ответственна за беспорядки. И в голову никому из этих недалеких людей не пришло: раз депутаты заодно с народом, то с ними надо сугубо считаться.

Однако, излив свои обиды, они купно проголосовали: указу дать ход немедленно. Заручившись их поддержкой, трусоватый Голицын вывел дату: с 27 февраля.

Целились в одних, а попали в других: день этот войдет в историю как день низвержения самодержавия.

 

Слово самодержавие за сто с лишним лет почти истерлось из нашей исторической памяти, а теперь, по вполне понятным причинам, его лучше забыть совсем. Но слово словом, а от самого понятия никуда не денешься, тем более такого, исконно русского, более никому не ведомого. Миру известны тирания, деспотия, абсолютизм, диктатура и тому подобные политические термины, но самодержавие в этот синонимический ряд никак не встраивается. Что бы ни говорилось в учебниках и энциклопедиях, феномен самодержавия не описать сухими лаконичными формулировками.

Да, это безраздельная власть монарха, самолично принимающего и меняющего законы, вершащего суд, определяющего внутреннюю и внешнюю политику страны на свой вкус и возглавляющего крупнейшую конфессию. Различные коллегиальные органы, даже выборные – думы, соборы, комиссии, советы – никакой самостоятельностью не пользуются, и каждое их решение подается на высочайшее утверждение. Однако ошибочно считать это узурпацией власти одним человеком. Подобная система существует на основе всеобщего общественного договора, пусть и негласного, где образованная часть общества парализована политической трусостью и конформизмом, а остальному большинству вообще наплевать, как управляется государство.

Характерно, что даже при попытках изменения верховной власти насильственным путем, руководители мятежей не собирались отменять самодержавие и прятались за именами либо законного наследника царя (оба Лжедмитрия), либо его самого (Емельян Пугачёв), играя на чувствах верности народа несправедливому смещенному ненадлежащими лицами самодержцу.

Умный царь Александр Николаевич, натерпевшись от разного рода революционеров, понимал: из-под самодержавия начинает уходить почва, которой оно питается, – народное безразличие к собственной судьбе. Буквально дня не хватило ему начать коренные изменения. Его недальновидный сын отверг отцовские проекты и принялся не видоизменять, а укреплять шатающееся самодержавие. В сущности, на революционные рельсы Россию перевел именно Александр Третий.

Его наследник Николай, также ума недальнего, из-под палки издал в критический для страны момент Манифест 17 октября 1905 года, чем успокоил революцию, однако так и не понял, что на половинчатых мерах долго не протянешь.

Сначала всё держалось на продуманной и жесткой политике председателя Совета министров Столыпина, потом народ загипнотизировали тремя праздниками с пышными по нарастающей торжествами: в 1911 году – 50-летием освобождения крестьян, в 1912 году – 100-летие победы над Наполеоном и в 1913 году – 300-летие Дома Романовых. Да и экономические показатели пошли вверх.

Всё изменила бессмысленная война. Подъем первых дней, царивший во всех слоях общества, сошел на нет, как только стал понятен затяжной ее характер. Великое отступление 1915 года морально убило бóльшую часть населения.

И опять основы самодержавия заколебались. От безоговорочного конформизма элиты не осталось и следа еще с начала работы Государственной Думы и с появления легальных политических партий. Некоторые из них шли в народ, и безмолвная прежде крестьянская масса стала подавать голос, те же ее представители, что уходили на заработки в город, научились отстаивать свои права с помощью забастовок.

Парламент, ставший двухпалатным, перестал служить ширмой для самодержавия, и ему становились тесны законосовещательные рамки: во всяком случае, нижняя его палата стремилась к полноправной законодательной функции.

Даже императорский двор, невероятно разросшийся, не столько охранял самодержавие, сколько его компрометировал. При Александре Павловиче и его брате Николае Великих князей можно было пересчитать по пальцам (в первом случае – вообще одной руки). Николаю Второму достались двоюродный дед, четверо родных дядей, одиннадцать двоюродных, двое родных братьев и четверо двоюродных. Да еще больше десятка князей императорской крови. И почти все вступили в неравнородные браки. Это поветрие приняло такой размах, что в 1911 году царю пришлось разрешить мезальянсы. Правда, с оговоркой: потомство ни при каких обстоятельствах на трон претендовать не сможет.

И всё же уступка стала чувствительным ударом по репутации династии и эхом могла аукнуться принципу самодержавия: ведь умри завтра император и чахлый цесаревич, шапкой Мономаха и венчать толком было бы некого, если иметь в виду дальнейшую перспективу престолонаследия.

Постепенное вырождение Романовых, появление официальной политической оппозиции, рост народного самосознания – всё это неуклонно вело к иной модели правления, отличной от традиционного самодержавия.

Вот почему и рухнуло оно именно 27 февраля 1917 года, когда народ не убоялся стреляющих в него пулеметов, а его избранники отказались подчиниться указу о перерыве в своей работе. Заметьте: не о роспуске Думы, а всего лишь об отправке ее на незапланированные самими депутатами каникулы.

Но самый главный, смертельный удар самодержавию нанесло правительство, самопроизвольно, без разрешения самодержца, прекратившее выполнение возложенных на него государственных обязанностей.

 

(Продолжение следует)

 

---

1. Роман второй из цикла «Четвертое благословение». См.: На краю бездны. Роман первый: НЖ, № 293, 2018. ©Андрей Николаевич Красильников.↩