Алла Ходос


    * * *
    Тебе, иностранка на удалёнке,
    и бомбежки, и похоронки
    в снах, а им наяву.
    Сплю. Всё еще живу.
    
    
    * * * 
    
                                                                     У ворот Иерусалима       
                                                                     солнце черное взошло.
                                                                                О. Мандельштам
    
    Есть солнце черное – ну, помнишь, иудеи…
    И солнце желтое,
    которое страшнее…
    Которое звездою станет желтой
    на рукаве.
    Моя же мать по крайней мере
    не в лагере, а дома умерла.
    Я не увижу Мариуполь старый,
    откуда мама родом.
    (Из высей безграничных
    ты видишь, что осталось от него?)
    Мы с матерью лет до семи моих друг друга обожали.
    А после – нет, до самого конца.
    А перед тем, как я сама умру,
    поеду в новый Мариуполь,
    хоть прах твой в Минске. 
    Может, тополь, как привиденье, трепетный, 
    а может, клен-подросток 
    прошепчет что-то, пролепечет 
    на украинском языке, и я пойму. 
    
    
    * * *
    Ходит девушка по Москве, шепчет: 
    нет возне, нет вобле, нет водке,
    нет волне.
    Голова в огне.
    Грипп или ковид?
    Природе поставить на вид.
    Чтобы так не играла нами,
    а то мы ее – сами.
    Да мы ее уж и так загубили.
    И она к нам взывает из гнили.
         
    Сегодня Сережу забрили.
    Она ему говорила: поедем в Тбилиси, в Анталию,
    в Астану.
    Он отвечал: Да ну!
    Тронешься с места, побежишь,
    будто мышь, а она и закончится!
    А тебе, любимая моя пророчица,
    возвращаться ведь не захочется.
    Я не могу без тебя, но еще и без этих радуг, гроз и берёз! 
    И каждый час он ее доводил до слез.
    
    Не дорос ты до смысла, – она отвечала ему. 
    Что вообще я в тебе нашла – не пойму!
    Сначала ты станешь убийцей, потом и тебя убьют.
    Чем жить мне? Пусть дело пришьют!
    Вот и выход – мне дело пришьют.
    
    Дома жахнула аспирина она.
    Картонку взяла, серьезно бледна,
    и опять пошла она по Москве
    с плакатиком: «Нет вобле!» в руке…
    
    
    * * *
    Ты помнишь, друг, я выживала.
    К тому ж словами вышивала
    там… на салфетке, на обёртке
    (я не курила папирос).
    А как я выжила случайно –
    сие есть тайна для меня.
    Но это личные вопросы.
    А тема общая сильнее,
    Она до ниточки вбирает
    всю музыку, 
    все голоса.
    Как черная дыра. Как прежде, 
    стремится всё в одну воронку.
    На воронкé приедут ночью.
    Твоих соседей заметут.
    И даже если ты не слишком 
    любил соседей, – может, пили,
    ругались матом, проходили,
    не глядя, в целом, на тебя, –
    ты тихо воешь в теплом доме,
    как сын собачий на соломе, –
    тебе почти уж безразлично,
    что и тебя придут топить.
    Ведь каждый в зоне отчужденья
    живет. И облачко озона  
    вдруг возникает в атмосфере.
    Но ты боишься миражей.
    А ночью – тюрем теоремы.
    И тихие метеориты
    летят с нездешней высоты.
    
    
    * * *
    Ноября сырая кома.
    Эта тема мне знакома.
    Голый золотой урод.
    Болдино наоборот.
    
    Ярко-пламенный денёк.
    Розы мертвой уголек.
    Мертвой Розы или Лилии.
    Но не разузнать фамилии.
    
    Кто-то, кто стоял у дома,
    старый Костя, юный Рома,
    перед домом тихо лег.
    
    Кто-то в поле плодородном
    пал бессмертным и свободным.
    
    Кто-то в том же чистом поле
    лег бесславно поневоле.
    
    От земли живой и черной
    сладкий запах тошнотворный.
    
    В светлом граде волчья мгла.
    Где кощеева игла?
    
    
    * * *
    Спасешься – подернется радость стыдом –
    стремнина бурлящая –
    утренним льдом.
    Страх за бесстрашных,
    к бездне влекомых
    старых приятелей и незнакомых.
    В страхе подумать,
    вслух не сказать:
    вздохом – унизить, страхом – связать.  
    И суеверно молчать о любимых – спасшихся или судьбою гонимых.
    
    
    * * *
    Когда случится радость,
    я не могу поверить. 
    Как зверь взметнется, прыгнет 
    на стиснутые плечи. 
    Насмешливо утешит: не бойся,
    я на вечер.
    Ну что ж, до новой встречи,
    вино уже прогоркло, –
    я отвечаю гордо.
    А радость, как ребенок бессовестный, бесенок,
    всё ластится, божится,
    в кроватку не ложится.
    
    
    * * *
    Марсианских камней 
    послежизненный вид.
    Кто законы снови́денья
    мне объяснит?
    Розоватых окошек
    неверная весть.
    Этот свет земляничный
    у Брэдбери есть.
    Хорошо бы сквозь эти окошки смотреть
    хоть на что – хоть на жизнь, хоть на смерть.