Алла Дубровская

 

Агамемнон

Повесть-миф

 

                                                                                                                              Грише Стариковскому

 

    Агеев часто видел одни и те же сны. Сны у него были любимыми и нелюбимыми, мучительными, прихода которых он боялся еще и потому, что не мог их контролировать, а контролировать ему надо было всё, уж такая его натура. Фрик, одним словом. Жена, кажется, давно с этим смирилась, а вот дочь нет-нет да и протестовала. Впрочем, дома видели его редко еще и до войны, а уж когда она, проклятая, началась, Агеев и вовсе исчез с радара. До поры. Так вот, любимым его сном были Кавказские горы, в красу которых он влюбился, как в женщину.

    – Там небо такого цвета, – говорил он и замолкал в неумении высказать налетевшее чувство восхищения.

    – Ну какого? – иногда кто-нибудь пытался помочь справиться со словами косноязычному рассказчику. – Голубого?

    – Оно небесного цвета, понимаешь? – делал только хуже Агеев. – Оно то высокое без конца и без начала, а то висит низко. Давит на голову. Хочется скинуть его с плеч. Ну как-то так. Не могу сказать точнее.

    Когда сын прочитал ему про Атланта, он задумался поначалу, а потом стал вставлять, как умел, этого героя в свой рассказ о Кавказе. Мужественность титана, держащего на плечах небесный свод, повлияла на впечатлительного Агеева с такой силой, что он с завидной легкостью одолел книгу для детей среднего возраста «Мифы Древней Греции», запомнив ее почти наизусть. Оттуда и пришел к нему Агамемнон, которого он полюбил так же сильно, как Кавказские горы. Почему именно царь Микен вызвал такое предпочтение, неизвестно. Известно только, что майор Агеев взял позывной «Агамемнон» на той проклятой войне, с которой были связаны его нелюбимые мучительные сны. Над необычным словом прикалывались даже в дивизии. Не все могли выговорить его с первого раза, сокращая на свой лад и рифмуя с более привычными словами. Дело дошло до полковника Куликова. «Это что еще за позывной у вас, майор?» – скорее с любопытством спросил начштаба. Услышав про микенского царя, махнул рукой: «С нетерпением жду появления Одиссея». Полковник был не лишен чувства юмора. Позывной оставили за Агеевым, прозвав его за глаза Агамемноном.

    Но вернемся к снам нелюбимым. Начинались они по-разному, то со взрыва, разрывающего барабанные перепонки, и крика «Прыгай, майор, прыгай!», то с полыхнувшей вспышки и жара, от которого он просыпался в поту. Жена приносила ему попить холодной воды с таблеткой, прописанной еще в госпитале, куда он попал после крушения вертолета.

 

    А дело было так. В штабе полка майор Агеев славился своей занудностью и пунктуальностью. Перед штурмом Грозного у него имелась даже карта города и окрестностей, чем похвастаться могли немногие, да и сводки его были всегда последними и полными. Как ему это удавалось? Скорее всего, он просто знал свою службу. Короче, Куликов его ценил. О пунктуальности майора знали все, а о его потаенной любви к древнегреческим мифам – никто. Тем ранним зимним утром, накануне Нового года, когда солнце наконец пробилось сквозь низкое небо, у Агеева, выскочившего из «уазика» на подмороженную колею, перехватило дыхание от вида мерцающего вдали Грозного. 

    – Ё-маё! Красотища! Прямо как античная Троя!

    Можно с уверенностью сказать, что из пятнадцати тысяч человек, согнанных на подавление мятежного генерала, никому на ум не пришло это сравнение, да и Агееву довольно скоро пришлось забыть о мифах Древней Греции.

 

    ...Так что там Пашка Грачев с бодуна-то говорил? За два часа одним парашютно-десантным полком можно решить все вопросы? В армии министра обороны никто не уважал. Еще в армии не понимали – почему нельзя было договориться с Дудаевым? Мужик-то, вроде, свой, генерал-майор. Летчик. Отличный командир. Награды, то да се. Кто-то умело играл на одной струне ельцинской балалайки, науськивая на чеченца. Хотя... какая у него балалайка, скорее уж контрабас, а у Дудаева труба, правда, нефтепроводная. Он рассчитывал сыграть на ней на пару с контрабасом, да тот уперся: послал Пашку вместо себя. А Пашка – кто? Что он в трубе смыслит? Он только в шашлыках разбирается и только под водочку. Правда, у Дудаева шампанского выпил, в отдельной комнате. Тот тоже глотнул, хоть и мусульманин. Поздно, говорит, если я дам уступку, меня убьют, другого поставят, совсем отмороженного, резня начнется на всем Кавказе.

    Вот и не договорились. «Значит, война, Джохар? – Значит, война, Павел.»

 

    Почему, ну почему Россия всегда начинает войну не подготовившись, не продумав, не скоординировав действия всех частей, бросая на смерть необученных мальцов?

    Майор Агеев вошел в Грозный со вторым батальоном мотострелкового полка накануне Нового года. Сидя в кабине «Урала», он вертел головой, вписывая в карту города названия улиц, которых почему-то там не обозначили, не были расставлены и блокпосты, помеченные в карте крестиками. Когда пошли разрушенные, в дырах от снарядов дома и подбитые танки, преградившие путь, колонна встала. Агеев спрыгнул с подножки грузовика. Его берцы просели во что-то мягкое. Мать честная! Он стоял на теле убитого солдата, вмятое в разжиженную грязь. На деревьях и проводах висели куски человеческого мяса, рядом с подбитым танком лежали обгорелые, как головешки, тела танкистов. Здесь был не бой, здесь было побоище. Агееву стало жутко и тошно. Он не смог удержать нутро, выворачиваемое наружу.

 

        ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    Рати, одна на другую идущие, разом сошлись.

    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    Сшиблись щиты со щитами; гром раздался ужасный.

    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    Смешались победные крики и смертные стоны

    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    Воинов губящих и гибнущих; кровью земля заструилась,

    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    Словно когда две реки с гор низвергаясь,

      ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​                                     обе в долину единую бурные воды сливают.

    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    (Гомер. «Илиада». Песнь четвертая)

 

    Ну что, Паша, решил вопрос за два дня? Чего торопились-то так, не продумали, погнали людей на смерть? Планировали начать операцию в середине января, а полезли в Новый год. Выходит, победил Джохар. Что теперь делать? – Как что? Бомбить. И бомбили. Пашка, говорят, узнав о потерях, впал в запой и не выходил из своего вагончика в Моздоке.

    «Твою же мать, – думал Агеев, – Олежке через три года призываться…» И он замирал, не в силах продолжить эту мысль. Зато другая мысль захватила его целиком, мысль о том, как убивать и не быть убитым самому. Потом эта мысль развилась в другую: убивать так, чтобы как меньше было убитых своих. И эти такие простые на войне мысли противоречили бестолковым приказам, приходящим в полк от генералов и прочего начальства. Лицо Куликова сводило от боли, когда он получал подобные распоряжения. У Агеева, докладывающего полковнику о потерях, нехватке и поломках, лицо становилось таким же. А Грозный меж тем превращался в город-призрак, где вместо домов стояли закопченные стены с пустыми оконными проемами. Остававшиеся жители прятались в подвалах. Как выживали эти люди? А кто говорит, что они выживали? Кто их считал? Сколько их вообще там осталось? Агеев и сам посидел в подвале – потолок, хоть и бетонный, дрожал от взрывов, мог обвалиться в любой момент. Наверху горел дом, от раскаленной железной двери несло таким жаром, что в подвале было не продохнуть. Видя бесстрашие мальцов, он давил в себе ужас, поселившийся в нем в первый день войны. Позднее ужас прошел, да и Агеев был словно заговоренный. Пули его не брали, хотя, может, ему просто везло. Воронка войны затягивала всех больше и больше. В начале весны Дудаев с бандитами ушел из Грозного в горы.

    Однажды, когда штаб полка расположился у подножия Кавказского хребта, полковник вызвал Агамемнона к себе. В сакле было мало света: горела единственная лампочка. Там привычно пахло то ли козьим сыром, то ли портянками. На столе лежала карта с помеченными еще утром рукой Агеева аулами, отбитыми у бандитов. Полковник начал с ходу:

    – Село Ведено знаешь?

    – Так точно. Вотчина братьев Басаевых, – ответил майор, а сам скосил глаз на фигуру, сидящую в тени, в камуфляжной форме без знаков отличия.

    – Саперы там уже отработали, ребята прошлись по зинданам, вытащили пленных, а в одной яме нашли подарок: тридцать ящиков героина. Неплохой бизнес братцы наладили, – продолжил Куликов. – Человек ты надежный, я тебя капитану рекомендовал для секретного задания.

    Тут заговорил то ли гэрэушник, то ли эфэсбэшник (кто их разберет в камуфляже). Зато интонация у тех и других всегда одинаковая, не терпящая возражений.

    – Груз уже идет сюда в сопровождении лейтенанта Еременко. Погрузите на Ми-8, доставите в «Северный», перекинете на борт, уходящий в Ростов-на-Дону. Вернетесь на той же вертушке. Учтите еще раз: груз секретный.

 

    У лейтенанта Еременко единственный верхний зуб во рту был железный, а снизу торчал неровный и прокуренный заборчик. Это не помешало ему широко и дружелюбно улыбнуться Агееву. Вдвоем они быстро покидали ящики из грузовика в раскрытое брюхо Ми-8. Накрытый брезентом груз смотрелся сиротливо в просторном отсеке вертолета. Кроме лейтенанта и Агеева там больше никого не было.

    – Ну что, мужики, по коням!

    Загремели, завертелись лопасти вертолета. У Агеева сдавило голову то ли от шума, то ли от шевельнувшейся тревоги. Ну не любил он ситуации, которые не мог контролировать, а тут была именно такая. Хотя... сколько их уже было, этих неподконтрольных ситуаций. Вся война была такой. Он с завистью поглядывал на Еременко, открывавшего банку тушенки. Не жрал, мол, с утра. Запах съестного смешался с запахом бензина и еще чего-то технического. Лететь предстояло не меньше часа. Чтобы немного расслабиться, Агеев прикрыл глаза, задремал и не видел, да и не мог видеть то, что увидел командир экипажа: вспышку от выстрела ракеты. Вертушка успела резко уйти в сторону, ракета прошла по касательной и потом взорвалась.

    – Вот оно! – промелькнуло у Агеева.

    Потом был еще взрыв, дым заполнил отсек. Вторая ракета попала в хвост, вертолет закрутился, падая. Пламя сжирало машину. Еременко успел рвануть сдвижную дверь.

    – Прыгай, майор, прыгай!

    – Как прыгать-то? У меня ж парашюта нет!

    – Да низко тут! Сгруппируйся, приземляйся на обе ноги! Давай, пошел!

    Еременко вытолкнул его из проема и прыгнул следом. Агеев подтянул колени к груди и комом повалился вниз. У земли ему удалось вытянуть ноги вперед. Он удара и боли он потерял сознание.

 

    Его разбудил ветерок, пробежавший по небритой щеке. Впрочем, он не совсем был уверен в том, что проснулся. Как бы там ни было, над ним склонился воин из книжки «Мифы Древней Греции» для детей среднего школьного возраста. Агеев сразу распознал Агамемнона.

    – Я что, умер? – выяснение обстановки всегда была главной тактической задачей майора.

    – Не вполне, – уклончиво ответил Агамемнон.

    – А как второй? Еременко? Со мной еще лейтенант летел.

    – Вот он умер. И весь экипаж. Так что тебе одному повезло.

    Агееву стало жалко летчиков и Еременко. Особенно Еременко. Он вспомнил его улыбку с железным зубом во рту, веселый говорок, с которым тот уминал тушенку из банки. Ну что за мерзость эта война. И зачем ее начинают? У греков всё понятно было – из-за прекрасной женщины, а тут – говорят одно, на деле совсем другое.

    Агамемнон словно прочел его мысли:

    – Все войны – происки богов, а человек – игрушка в руках рока.

    – Это верно, – согласился Агеев, хотя не верил ни в богов, ни в рок, но не спорить же с явившимся к нему великим героем.

    – Берегись женщин, майор, – изрек Агамемнон и исчез.

    «Чего он приходил-то?» – подумал Агеев и снова провалился то ли в сон, то ли в странное состояние между жизнью и смертью, из которого еще можно вернуться, но которое нельзя описать.

    Тело Агеева продолжало жить, он дышал, когда его подобрал вертолет, посланный на поиски рухнувшей вертушки. С аэродрома «Северный» в Грозном, куда он должен был доставить ящики с героином, его самого отправили во Владикавказ. Там, в военном госпитале, врачи решили, что стоит побороться за его жизнь. Агеев, вернее его организм, оказался живучим. Через две недели он очнулся. Тогда-то и начались невыносимые боли, от которых спасали уколы, вводившие его в странное состояние полубреда-полусна. Он вплывал в голубое пространство, заполненное безмятежным небом и волнующимся морем. Иногда до его слуха доносилась непонятная речь и поскрипывание уключин. Еще там, где-то вдалеке, виднелся город, обнесенный высокой зубчатой стеной тревожного красного цвета, а однажды он услышал голоса. Говорили двое, вернее, спорили. Агееву даже показалось, что они бранились, крепко бранились.

    – О чем базарите, мужики? – поинтересовался Агеев и открыл глаза.

 

    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    Агамемнон:

    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​«Сколько ни доблестен ты, Ахиллес, бессмертным подобный,

    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​Хитро не умствуй: меня ни провесть, ни склонить не успеешь.

    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​Хочешь, чтоб сам обладал ты наградой, а я чтоб, лишенный,

    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​Молча сидел?»

 

    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​Ахиллес:

    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​«Царь, облеченный бесстыдством, коварный душою мздолюбец!

    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​Кто из ахеян захочет твои повеления слушать?

    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​Кто иль поход совершит, иль с враждебными храбро сразится?

    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​Я за себя ли пришел, чтоб троян, укротителей,

    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​Здесь воевать? Предо мною ни в чем не виновны трояне…»

    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​(Гомер. «Илиада». Песнь первая)

 

    Открыв глаза, майор Агеев в одно мгновение перенесся из-под стен легендарной Трои в общую палату военного госпиталя. В палате стоял тяжелый дух от скопления изувеченных тел, испражнений, незаживающих ран. Возле него хлопотала немолодая санитарка с лицом простой русской женщины, испещренным добрыми морщинками.

    – Проснулся? Ну и хорошо. А то все «ага» да «ага». Вроде соглашаешься с кем-то, только кивнуть не можешь. Давай-ка, я тебя на другой бочок переверну, простынку подтяну, а то намучаешься потом с пролежнями-то. Вот так.

    Руки санитарки делали то, что им было положено делать. Агеев расслаблено поддавался этому действию, слушая ее причитающий голос.

 

    Постепенно боль стала терпимее. Когда перестали колоть морфин, видения исчезли. Переломанные ноги и ребра потихоньку срастались, подживали ушибы, внутреннее кровотечение остановил хирург, прокопавшийся в его кишках пару часов, еще была пересадка кожи на обгоревшей голове, теперь уже навсегда лысой. Потом Агеева поставили на костыли. Приноровившись кое-как, он медленно тащил свои загипсованные ноги мимо кроватей с лежачими пацанами, которым повезло меньше, чем ему. Чего тут только не было: ампутации, контузии, пулевые ранения. Танкисты лежали с ожогами. Жалость к искалеченным молодым людям не пробуждала в нем тревожащих душу мыслей. У него вообще с мыслями стало плохо. Они путались. Известие о заложниках, взятых Басаевым в Буденновске, он встретил равнодушно, словно после перенесенного собственного страдания в нем вымерло сострадание к людям, хотя он не забыл Басаевское село с зинданами, ямами по четыре метра глубиной, откуда вытаскивали военнопленных. Помнил и надпись «Русские! Не уезжайте! Нам нужны рабы!» на стене дома в Грозном. Но всё это будто не касалось его. Так же равнодушно он встретил прикатившую в госпиталь жену Клавдию, сообщившую много неприятных новостей. Закрылась ее фабрика, выпускавшая покрывала и коврики. «Так она ж приватизированная», – удивился Агеев. «Че-то они там проворовались, каким-то хмырям фабричку нашу продали, нас пинком под зад, – хныкала Клавдия. – Работы нет, денег нет. Ни хера нет.» Агеев безучастно скользил взглядом по ее, когда-то любимому и вдруг ставшему некрасивым лицу. Какое отношение к нему имела эта женщина? Он ее не хотел.

    – Ну ты чё, оглох что ли? – возмутилась, наконец, Клавдия.

    – Как малые? – выдавил Агеев.

    Лучше бы не спрашивал.

    – Элке в школе дали американское угощение: одно мороженое на двоих. Как они его там по очереди лизали, не знаю. Пришла домой вся в слезах, – затрещала Клавка. – У Олежки прохудились последние ботинки. Учиться не хочет. Нашла у него клей в сумке. Говорит, не его.

    – Зачем ему клей? – удивился Агеев.

    – Так нюхают! Пакет на голову – и звездочки в глазах.

    Это неприятно поразило Агеева, особенно – пакет на голове.

    После всего увиденного на войне, да и здесь, в госпитале, жизнь на гражданке отошла настолько далеко, что была почти незримой, Агееву не хотелось туда возвращаться. Сын явно отбился от рук, Клавдия не справлялась, его офицерского жалованья не хватало, но почему она так вяло проявила сострадание к его ранам, не поняла, что он почти умер? Только и сказала «смешной какой», глядя на его лысый череп, покрытый розовой кожицей. Это задевало больше всего. «Все о своих делах тарахтит, – с раздражением думал он. – Хоть бы глянула вокруг, сколько мальцов покалеченных лежит.» Но и сам он не увидел ее раздрызганную обувку, не обратил внимания на задрипанный свитерок под больничным халатом, отвел глаза от постаревшего лица с обвисшими щеками, на которых когда-то лукавились ямочки от хитроватой улыбки.

    – Как жить дальше, не знаю, – продолжала ныть Клавка.

    – Как все, так и мы! – сорвался Агеев. – Ты бы видела, как люди в подвалах живут под бомбежками. И ниче! А я видел, вечерком старик с бидоном вылез водички набрать и на растяжку наступил по неосторожности. Только клочки в разные стороны полетели. Женщины потом за ним пришли, ни одна руки на заламывала «как жить, как жить?» Собрали потихоньку что осталось и у дороги закопали.

    Клавка торопливо перекрестилась.

    – Жуть какая!

    Но тут же переключилась на свое:

    – Я это, Слава, хочу бизнес открыть.

    Агеева аж передернуло:

    – Ну какой еще бизнес? Поумней тебя люди прогорают, теряют последнее. Лучше работу какую-нибудь поищи...

    Он говорил что-то еще, но всё летело мимо, не оседая в Клавкиной голове. Она только поджимала губы и глядела в сторону, пережидая, когда он закончит. «Всё бы ему командовать, чтоб всё по-евонному выходило, чтоб под его контролем было», – с ожившей старой злобой думала она.

    ...Вопрос о реабилитации решился просто и как будто сам собой: домой в Самару он не поедет, а будет восстанавливаться в специальном центре в Ростове-на-Дону.

 

    Южное осеннее солнце припекало, но Агееву было приятно это тепло. Он блаженствовал, сидя на скамеечке в садике при военном госпитале. Рядом сидели стратеги и тактики, политики и дипломаты в шлепанцах на босу ногу и в синих пижамах. Разговоры велись со знанием дела, неторопливо, правда, иногда кто-то начинал горячиться, вставляя сочное словцо для подкрепления набежавшей мысли. Чаще всего мысль эта терялась в густом словесном потоке. Полемика не мешала «синим пижамам» провожать жадными взглядами женские фигуры, обтянутые белыми халатиками. «Белые халатики» переносили долетавшие комплименты с улыбками, довольно часто поощрительными. Среди них красотой и доступностью славилась Броня, практикующая массаж и прочие процедуры, прописанные выздоравливающим воинам. Сосед Агеева по палате, капитан-десантник Михальчук, всячески восхвалял ее достоинства, открывшиеся ему на подоконнике в заветном месте. Агеев и сам поглядывал на Броню. Голубоглазая блондинка с высокой грудью и крепкими ногами напоминала ему любимую латышскую актрису Вию Артмане. Михальчук, конечно, помоложе, да и понахальней будет, но если капитану можно, то почему майору нельзя?

    На днях Агееву сняли гипс с обеих ног. Врач долго рассматривал снимки, прилепленные к экрану:

    – Ну что, майор, где переломы-то были? Не вижу ни деформаций, ни смещений. Мы тебя в балет отправим, только сперва ходить научим.

    – Срослись, видать, мои переломы, – выдохнул Агеев с нескрываемым облегчением.

    – Классный хирург собирал. Повезло.

    Агеев и сам знал, что ему повезло как немногим. Тело праздновало выздоровление, хотело жить. Если оно и болело, то боль эта была приятной. Передвигать ноги после гипса и вправду оказалось нелегко. Отбросить костыли и разом рвануть на своих двоих не получалось. Каждый шажок давался с трудом. Тут и пришла очередь женщин в белых халатиках. Выросшему в интернате Агееву никогда не перепадало столько внимания. С ласковым щебетом его учили ходить без костылей, заставляли напрягать отвыкшие мышцы, плавать в бассейне. В военное время не разгуляешься. Жратва в городе была, но только на местных базарах. Поварихи старались как могли скрасить скудный рацион «господ офицеров», а те и не жаловались. Хлеба давали вдоволь, когда начальство расходилось по домам, за огурцами и водкой всегда соглашалась сбегать какая-нибудь санитарка «звать Тамарка». Она же потом подбирала и пустые бутылки. Утром, если не удавалось опохмелиться, «трубы» заливали компотом из сухофруктов, потом расходились на процедуры.

    По ящику, работавшему целый день в комнате отдыха, мужики смотрели в основном футбол. Говорящие головы с новостями мало кто слушал, Агеев, во всяком случае, предпочитал партию в картишки, а тут вдруг заслушался журналисткой, чирикающей о смелости тех, кто отказался ехать на войну в Чечню. «Да что ты, цыпочка, про смелость знаешь? Что ты вообще про войну знаешь, сидя в Москве?» Вон, Егорушкин «козла забивает» – костяшками по столу щелкает одной клешней, вторую ему под Моздоком оторвало аж под корень. Говорит, спасибо танкистам, от чеченов отбили. Михальчуку снайпер пулю под ключицу вогнал, попал бы в артерию – и кранты капитану. Десантуру вообще гнали как пехоту, а это не их дело, да кто там много думал-то? Война подлая, без линии фронта. Агеев никогда не забудет, как местные завели Куликова с ребятами в засаду: заходите-угощайтесь, мол, для нас гость – святой человек. Многих тогда перебили, хорошо спецназ рядом оказался, помог уйти из гостеприимного дома. Куликову всегда везло, да и ему самому везло, пока героин этот чертов не подвернулся. Если подумать, то всех здесь спасла счастливая случайность: то танкисты рядом оказались, то спецназ. Вот корешу Михальчука не повезло два раза: сначала на фугас наступил, а потом вертушку с его останками сбили. Жене даже гроба не довезли. А уж бардак какой, кому рассказать. Агеев занервничал, захотелось покурить. Без таблетки он не засыпал ночами, наваливались кошмары. Да на кого они здесь не наваливались?

    Хромая, он вышел в садик. А там Броня с мужиками кокетничает. Увидела его: «Шо же вы, товарищ майор, на массаж ко мне не ходите? Я вас на завтра запишу». И записала.

 

    – Расслабьтесь, ну шо вы такой напряженный?

    У Брони певучий южный говор. Она растягивает слова, выговаривая мягкие гласные. Руки у нее сильные, прямо лапы с короткими пальцами, а на пальцах мозолистые подушечки, должно быть, этим рукам приходилось много работать. Она смазывает их чем-то пахучим. Незнакомый запах окутывает растянувшегося на лежанке Агеева. Он блаженствует: его тела давно не касались женские руки. Глаза закрываются сами собой, а когда он их открывает, видит Броню, слегка склонившуюся над его ступнями. При каждом ее движении в разрезе халата колышется большая грудь. Броня прекрасно понимает, какой эффект производит на неказистого майора. Она знает, что он сейчас скажет, они все это говорят.

    – Это... Броня, вы случайно не записаны в городскую библиотеку?

    От удивления Броня выпрямляется, заправляет челку, выбившуюся из-под белой шапочки.

    – Доця записана. Она мне книжки какие надо носит.

    – Понимаете, – продолжает, смущаясь, Агеев, – мне очень хочется почитать что-нибудь о Древней Греции, а в госпитале ничего такого нет.

    «Это ж надо! – думает Броня. – Древняя Хреция его интересует. А с виду обыкновенный мужчина.»

    – Ладно, – обещает она, закончив сеанс массажа.

 

    Так у Агеева появился томик «Илиады» в переводе Гнедича, который он открыл с каким-то трепетом и прочитал:

 

        ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына…

 

    Нельзя сказать, что он сразу справился с творением Гомера, но возвышенность слога и торжественный ритм повествования околдовали его. Брониной доце пришлось несколько раз продлевать срок, взятой в библиотеке книги. Зато майор прочел ее от корки до корки вместе с предисловием и комментариями, поразивших его не меньше самой истории Троянской войны.

    – Удивляюсь я кровожадности этих древних греков, – разглагольствовал он, пока Броня сильными пальцами месила его ослабевшие мышцы. – Вот взять хотя бы отца Агамемнона, это герой такой древнегреческий…

    Поскольку Броня никак не проявила любознательности, он продолжил:

    – Его Атреем звали. Так вот, Атрей этот убивает сыновей своего брата, мало того, варит из них похлебку, ну что-то вроде харчо. И братца этим угощает.

    – Да шо вы такое ховорите? – ужаснулась Броня. – Как ж это можно?

    – Даже солнце скрылось с неба, чтобы не видеть этого ужаса. А братец-то заподозрил неладное и говорит: а покажите мне моих сыновей. Где мои мальчики? Ему и показали головы, да ноги мальчиков этих. Тут он возопил и проклял весь род Атреев. Значит, Агамемнон – царь-то царь, но царь проклятый, обреченный на страшную смерть.

    Агеев замолчал. Впечатлительная Броня вложила как можно больше нежности в разглаживание мышц его спины. Женская интуиция подсказывала ей, что воцарившееся молчание не нужно прерывать вопросами. И правильно, потому что Агеев в это самое время вспоминал ежик белобрысых волос и закатившиеся глаза на отрезанной голове пацана, совсем салаги, тела которого они так и не нашли, наверное, боевики сожгли его в БТРе, от которого остался один остов. «Что матери посылать?» – сокрушался Куликов. И солнце с неба не скрылось, а заливало грешную землю безмятежным светом.

 

    Мозг Агеева не был приучен к работе над глубокими мыслями. Конечно, он невольно задумывался о смерти, от которой ушел, как колобок от бабушки с дедушкой, понимая, что впереди произойдет неизбежная встреча с лисой. Но по мере выздоровления мысль эта тревожила его всё меньше, поэтому, когда Броня наклонилась над ним и, придыхая, сказала: «Та шо ж вы такой робкий?», он крепко обнял ее и притянул к себе.

 

    – Ну что, Агамемнон, дождался своей очереди? – бог его знает, как Михальчук узнал прозвище Агеева, может, услышал по солдатскому радио, а может, сам допер, хотя это вряд ли.

    У Михальчука оттяпана верхняя доля легкого, он уже комиссован и со дня на день поедет домой. Был бы кто другой да в другом месте – получил бы, но на калеку у Агеева рука не поднимется, поэтому он молчит. Агеев умеет выразительно молчать. Угрожающе. При всей его неказистости в нем чувствуется сила характера. Хотя – почему неказистости? Ну череп обгорел, лысый совсем. Ну, ростом не то, чтобы не вышел, а не высок; ну нос не греческий, а картофелиной, скулы, скорее, крестьянские. Зато глаза умные, цепкие. И весь он какой-то надежный. Не случайно у него с Броней любовь получилась серьезная, хоть и был он человеком семейным. «А как скажет, так и сделаю», – решила Броня, зная, что скорее всего Агеева признают годным к продолжению службы в рядах российской армии, уж так отлично они его здесь залечили и восстановили. «Как новый стал», – шутила она, обхватывая сильными руками своего возлюбленного. И точно, ранней зимой девяносто шестого Агеев получил указ о повышении в звании и предписание вернуться в родной полк, который уже год как ушел из Чечни.

 

    Рейс на Самару задерживался. Люди разбрелись по залу ожидания, кто-то вышел покурить под навес перед входной стеклянной дверью в аэропорт. Легкий снежок крутился в воздухе, пахло сыростью. Агеев пытался справиться с непонятным волнением: хотелось ему домой или нет? Он еще не докурил, когда к дверям аэропорта подрулил «Мерседес». Окно с тонированным стеклом приоткрылось, к нему подбежал откуда-то взявшийся человек в кожаной куртке. Как ни напрягал слух Агеев, не смог расслышать, о чем там шел разговор. Через минуту-две «Мерседес» укатил.

    – Это кто ж там в «мерсе» сидел? Начальник какой? Не знаете? – Агеев обернулся к мужикам, кучкой стоявших неподалеку.

    Видимо местные, мужики с понимаем отнеслись к его любопытству.

    – Не, это наш ростовский криминальный авторитет. Его щас прямо к трапу подвезут, видать, скоро посадку объявят.

    И точно. Объявили.

    Агееву не удалось разглядеть бандита даже в самолете, но перед тем, как погрузиться в свои невеселые мысли, он успел-таки подумать о том, сколько же их развелось… в кожаных куртках.

 

    Опустевший военный городок встретил новоиспеченного подполковника равнодушно. Старые друзья демобилизовались и разъехались, оставшиеся месяцами не получали жалованья. Магазины стояли пустые, зато на центральном рынке было не протолкнуться. Когда Агеев увидел тамошние цены, он понял, что зря покрикивал на Клавдию. Дома в столовой горела одна лампочка, в коридоре со стен обвисли обои, и штукатурка сыпалась на пол; горячей воды не было – спасибо, была холодная; в пустой ванной лежал больной кот. Забрать его оттуда не давала дочка Эллочка. В туалете протекал смывной бачок, и унитаз покрылся коричневым налетом. «Всё так плохо, что уже и унитаза не отмыть», – с раздражением думал Агеев. Сын пропадал где-то целыми днями, с отцом разговаривал неохотно и сквозь зубы. Радовала только Эллочка, щебетавшая, как весенняя пташка. Ночами Агееву не спалось. Лежа рядом с умотавшейся за день Клавдией, он вспоминал горячее тело Брони, а если засыпал, видел Кавказские горы под ослепительной синевой неба или вскрикивал, пугая жену. В своем доме он чувствовал себя чужим. Нужно было что-то делать.

 

    «Игру престолов» не читали? И не надо. В Кремлевском скворечнике своя игра престолов. Телевизор включайте и смотрите. Бесконечный сериал. Вот они, три генерала. Один – фуражку сменил на холхазан (папаха из барашка). Он и родного языка толком не знал, зато знал наизусть «В полдневный жар в долине Дагестана с свинцом в груди лежал недвижим я». Наверное, сам понимал, что долго ему не жить: с одной стороны – полевые командиры, с другой – Москва. Кто-нибудь да прикончит... И точно. Спецслужбы ракетой и прикончили. Дудаева не стало, но полевые командиры остались. Прыходыте, говорят, всэх пэрэрэжэм.

    Второй генерал лебедем прилетел из Приднестровья с красавицей женой и овчаркой на поводке. Мир с Молдавией он заключил, грохнув кулаком по столу. Кулак у Лебедя здоровенный, а весу ему прибавила Четырнадцатая армия, стоявшая в Бендерах.

    У него и голос громкий, командирский. Россия, говорит, Чечню задавит, если захочет, но есть ли в этом нужда, вот вопрос. Вопрос стал большим и очень болезненным.

    Ну, а третий генерал, Пашка-мерседес, даже не мерседес, а козел. Козел отпущения. На него всё и свалили. Ты, мол, эту войну проклятую начал, а как закончить теперь – никто не знает. Так они все говорили. Армия роптала…

 

    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    Тягостна брань, и унылому радостно в дом возвратиться.

    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    («Илиада» Гомер. Песнь вторая)

 

    Зевс, перебравший амброзии, молча на Трою взирал…

    Кавказский узел затянулся. Кто его разрубит или хотя бы ослабит, тот президентом России и станет. Армию выводили, гробы вывозили, полевые командиры наглели. Пока остававшиеся в Чечне войска зачищали аулы, в России гремели взрывы. Такой войны там еще не знали. Дальше – хуже. Снова бои в Грозном. Что там от города осталось, сейчас уже никто не помнит. И тут в Кремлевский скворечник влетает ясный Лебедь. Я, говорит, дело с Чечней разрулю, только Пашку уберите, поскольку лебеди с грачами в одной стае не летают. На том и порешили. Грачева убрали, Лебедь подписал с Масхадовым мирное соглашение и остановил войну, но мир не наступил.

    А всё потому, что виноград с помидорами – это не нефть с героином.

    Разве так не бывает, что ты медлишь и тянешь, все никак не принимаешь решения, от которого зависит твоя жизнь, да и не только твоя, а решение вдруг приходит само собой, просто и непринужденно? Бывает – не бывает, но это именно то, что случилось с Агеевым. С ним связался Куликов, ставший к тому времени генералом. Для начала порадовался на чудесное воскрешение своего подчиненного, вспомнил войну, сказал, что не верит в замирение, что Кавказ бурлит, расспросил про семью. Агеев уже собирался поблагодарить за звонок, когда получил неожиданное предложение:

    – Владислав Николаевич, я вот что думаю, а не пойти ли тебе подучиться в академию? Офицер ты деловой, надежный. Мне такие люди позарез нужны. Что с армией делают, видел. Сам понимаешь, какая обстановка напряженная. Повоевать еще не хочешь, Агамемнон?

    Агеев замер. Секунда-другая… Минута пошла…

    – Предложение интересное, Сергей Иванович, – только и успел сказать, как Куликов тут же подхватил:

    – Ну лады! Характеристику мы тебе соответствующую дадим, направление получишь. Готовь документы, вспоминай науку, заскучал там, небось, у себя-то.

 

    Агеев не заскучал, он затосковал. Казалось бы, всё делал как надо: квартиру подремонтировал, с Клавдией отношения наладил, кота вылечил, унитаз отмыл, с Олежкой душевную работу провел – а всё тошно было. Какие-то лохотроны лезли из всех щелей, в телевизоре экстрасенсы нащупывали руками невидимую ауру над головами доверчивых граждан, «пирамиды» то строились, то распадались, банки то открывались, то исчезали, Клавдия то челночила по городам с китайскими мешками в красную с голубой полоску, то стояла на рынке с привезенным добром. Говорила, что доверять никому нельзя. Крышевали ее чеченцы, которые, ясное дело, торговали не только мандаринами. Однажды один из них вдруг заговорил с Агеевым, пришедшим к жене на рынок. Мол, дочка у тебя карошая, подрастет – красивая будет. Кровь ударила Агееву в голову: «Тронешь, убью!» Чеченец понял. Этот язык они понимали лучше всех других. Чувство вины разъедало душу Агеева: он дал в долг деньги, накопленные женой на подержанный «Жигуль». Дал не первому встречному, дал другу. Друг исчез. Пришлось признаться: «Клавушка, мол, так и так, денег больше нет». Клавушка схватилась за край стола и рухнула на пол. Скорая приехала минут через сорок, когда она уже сама немного оклемалась. Глядя в испуганное лицо мужа, склонившегося над ней, она тихо сказала: «Вот так ты меня вгонишь в гроб». «Дык он же поклялся жизнью детей», – виновато замямлил Агеев.

    Иногда ненависть так шибала ему в голову, что, казалось, будь у него в руках калаш, высадил бы весь рожок в наперсточников и прочую мерзость в кожаных куртках поверх треников. Время от времени ему снилась Броня, качающая головой: «Так нельзя, Агамемнон, так нельзя» – а как можно, не говорила.

 

    В родной в/ч спокойно отнеслись к решению Агеева поступать в Академию. Для многих он оставался штабным занудой, при котором разговоры о войне в Чечне не то чтобы замолкали, но сводились к тому, что мы люди, мол, военные, нам приказали – мы выполняли. По сути, так оно и было. Но это было и время развязанных языков, особенно под водку, хоть и паленую, но употребляемую «господами офицерами» в больших количествах. А где ее не употребляли? Таких мест на карте и по сей день нет. Ну кричали, конечно, кто во что горазд. Одни – раньше надо было вводить, давить этих черножопых, чтобы тихо сидели. Другие – да на фиг нам Дудаев этот сдался?  Почему ему не дали независимость? Ельцин сам сказал – берите. А на деле что? Х* – и столько людей положили? Грозный размолотили, а бандитов не добили. Были еще и третьи, которые не кричали, а значительно говорили, как будто они знали нечто важное, но сверхсекретное: «Мафия это чеченская с нашей мафией чего-то не поделила». Агеев, рано выпавший из войны, хотел во всем разобраться сам. «Как же меня так заклинило, – думал он, – что мне всё похую было? Ну ладно, в госпитале сам не знал, на каком свете, а потом?» Почему от газет его мутило, почему не мог смотреть телек, особенно, когда там появлялся плешивый человек с вкрадчивым голосом? Агеев его особенно невзлюбил. Такие люди у него не вызывали доверия.

    «Ну вот же, вот черным по белому написано о нецелесообразности использования танков в городском бою, – тыкал он пальцем в учебник по боевой тактике. – Они же знали, что танк в городе как слон в яме. Любой пацан выльет с балкона ведро бензина, бросит окурок, и всё!» Подпирая лысую голову кулаками, он ворошил в памяти события той зимы в Грозном. Вспомнил пришедший на его позывной отчаянный голос лейтенанта: «Я прошу два танка, сколько раз, б***, я могу просить два танка? Пожалели, б***! У меня уже двадцать три трупа тут, б***! Ты кто, Агамемнон? Сегодня моего друга убило, у него грудники-близнецы сироты, б***! И кто позаботится о них? Агавнемнон? Петров-Иванов? Ельцин? Никто! Сначала сказали: вышли танки, б***! А потом, х*й вам, б***! С четырех сторон долбили по нам, снайпера, гранатометчики! Ты где окопался там, б***?» Что он мог лейтенанту этому сказать? Что послали им не два, а три танка, только они не дошли? Что сначала боевики подбили первый танк, потом последний, а ребят, кто не сгорел заживо, постреляли снайпера? К лейтенанту тому пошла пара БТР-ов вывезти раненых. Агеев так никогда его и не встретил. Жив ли, нет? Как забыть-то это всё? Да с самого начала ерунда какая-то понеслась. Технику выгрузили в Моздоке и заводили с буксира, аккумуляторы старые разрядились, танки отправили в Грозный с «голой броней» как солдат с голой жопой, без прикрытия пехоты. А какую им задачу поставили? Это ж кому рассказать, когда начальник штаба дивизии по связи говорит, пятой роте – налево, шестой роте – направо! Кто там разобрал у кого право, у кого лево? Вот первый батальон ломанул на всей скорости к вокзалу, чтобы там и остаться, а второму задачу ставили то ко дворцу Дудаева идти, то разворачиваться. Один батальон угробили и на смерть второй послали.

    Агеев вливал в себя полстакана водки, чтобы приглушить звучащие в голове голоса, стереть картины, встававшие перед глазами.

 

    Среди ночи, начитавшись учебников и навспоминавшись, он впадал в беспокойный сон. Опять ему снились то горы, то оскал Еременко с единственным железным зубом, то нежная и манящая Броня, с вываливающейся из белого халатика грудью, а однажды снова появился Агамемнон, с которым Агеев с ходу вступил в разговор.

    – Ведь у вас как было: верни Парис законную жену Менелаю, Троянская война враз бы и закончилась. Вожди ваши, забыл как их звали, на том и порешили, но тут в дела смертных вмешались боги, а всё из-за тебя.

    Агамемнон нахмурился. Морщины залегли меж его царственных бровей, но Агеев не обращал внимания на грозный лик воина.

    – Ахиллес, вроде как блатной был, по матери – бессмертный; она хоть сама по себе и незначительная богиня, но доступ к Зевсу имела. Она, значит, и выпросила войну, чтобы греки поняли, что без ее сына у них ничего не получится. Ахиллес для них был как греческое стратегическое оружие. Вернее, древнегреческое. Ничего я придумал, да? – Тут Агеев самодовольно хмыкнул. 

    – Ну вот. Девять лет вы под стенами Трои простояли, это долго, все окрестности ограбили… Извини, я понимаю, что подвоза не было, грабили по необходимости. На десятый год всем уже в лом, по домам пора, а у богов разборки пошли: одни за вас, другие за троянцев. Короче, ты в курсе, чем дело кончилось. Выходит, исход войны не армия решала, а боги. У меня тут параллель наладилась, понимаешь? Война наша чеченская, государственное это было дело или чей-то личный интерес? Слово «мафия» знаешь? 

    Агамемнон не знал. Агеев продолжал:

    – Или вот еще, какие у вас были воины! Красавцы. Атлеты. Совершенство в мраморе. Понятное дело, война такая была. Копьем в три метра длинной владеть надо, это же было ваше основное орудие убийства. И у нас тягать надо, но дембеля прыщавые какие-то, многие без передних зубов, узкогрудые. Что им на гражданке делать после войнищи этой? Убивать они, конечно, научились. На таких сейчас спрос. Может, мне плюнуть на академию, уйти в запас, да и наняться в охранники? А?

    Агамемнон растаял, оставив вопрос Агеева без ответа.

    Но не таким был человеком подполковник, чтобы отказаться от своего обещания, тем более старшему по званию, тем более Куликову. Экзамены он сдал на очное обучение, набрав проходной балл. Жена ехать за ним в Москву отказалась наотрез. Она только-только купила ларек на базаре и наняла челночить одну из своих товарок. Дела у нее, вроде, пошли в гору. Олежка занял родительскую спальню, Эллочка поделила с мамой бывшую детскую. Так что и места стало больше, и отец семейства не на войне, а в столице, правда, в общежитии, но военным людям к неудобствам не привыкать.

 

    Москва всегда оглушала провинциалов. Здесь все обветшалое облетало, а новое пробивалось шумно и бестолково. Эта бестолковость обескуражила Агеева, ему пришлось привыкать к новому ритму и пестроте окружавшего его пространства. Здесь и время вело себя как-то странно: оно то тащилось вслед за стрелкой Кремлевских курантов, то неслось вперед, пугая опозданиями пунктуального Агеева. Он долго путался в московском метро, натирал ноги, гуляя пешком по центральным улицам, удивлялся количеству чеченцев, толкавшихся возле припаркованных «бээмвэшэк»: «Это что же, они теперь все сюда подались?» Один раз отстоял час в «Макдоналдс», откуда вышел недовольный: «Клавкины котлеты лучше». Был и на Красной площади, впечатлился видом покойника, но не до слез.

    Под окнами общежития Военной академии тусовались юноши со странными прическами, похожими на петушиные гребешки, и обритые наголо девушки с серьгой в носах. Они шумели, прихлебывая кока-колу из стеклянных бутылок или пиво из металлических банок. Один раз Агеев попросил огонька у пацана в джинсах с голым животом. Тот дружелюбно дал прикурить от своей сигареты. Был он с виду совсем цыпленок. «Куда ему, господи, против тех…», – невольно подумал Агеев. Цыпленок решил позадираться: «Папа, я за мир во всем мире!» Он то ли понял взгляд подполковника, то ли слышал что-либо подобное от других. «Ну, молодца», – не пошел на обострение Агеев. Вообще, ему было одиноко в чужом городе. В одно из воскресений он подался на Ленинские горы. Простор, конечно, и дышать можно, но не Кавказ, не горы, а холмы. Наломавшись по красотам, он зашел в соседский почтамт и заказал переговоры с Броней. Так Броня дождалась вызова от любимого. «Та шо ж я там буду делать?» – с придыханием спросила она. «С твоими ручками, лапушка, не вопрос!» И точно, как в воду глядел.

    Броня была не только влюблена, но еще и практична. Приехав на недельку в Москву, проведать, что и как, она поняла, что жить надо здесь и больше нигде. А дальше всё быстро получилось: увольнение с проводами и пожеланиями, продажа маленькой, но уютной квартирки, переезд (на годик, не больше) доци к бабушке. Ну и, наконец, комната в Дорогомилово, снятая на ее деньги, куда с чемоданом перебрался Агеев. За новоселье выпили сначала шампанского, а потом, как положено, разлили водочку, закусив селедочкой с картошечкой. Ночью под Агеевым светилось белое лицо Брони с закрытыми глазами, ее большие груди, как две распахнутые створки, колыхались в ответ его требовательным и властным движениям. Счастье их было тихое, будто они уже прожили вместе много лет. Ручки никогда не подводили Броню, и она быстро нашла работу в салоне.

    Лекции Агеев записывал ровным бисерным почерком, так же аккуратно он писал в «Рабочую тетрадь оперативной группы», пока сидел в подвале под обстрелом. Фрик он и есть фрик. Но с компьютером у него не заладилось. Пальцы тыкались по клаве, разыскивая нужные буквы, набранный с таким усилием текст в любую минуту мог улететь непонятно куда. Агеев огорчался, покрывался испариной, заискивающе заглядывал в глаза молодой лаборантки, помогающей «папикам» справляться с новой техникой. Дома Агеев не занимался, чтобы не мешать Броне, но та скучала. Пришлось купить телевизор. И вот не зря же где-то висела рекламная картинка «Телевизор – твое окно в мир». А из этого окна площадь Красная видна. И не только. Вся Москва как на ладони.

    И кого там только не было: монархисты, анархисты, социалисты, националисты, либералы и генералы. Броня любила генерала Руцкого за красоту, а Лебедя не любила, у того не было усов. «Думающая гиря» – впрочем, это не она придумала, а какой-то бойкий журналист. «Гиря» благополучно спихнула ненавистного Грачева – «двум пернатым в одной берлоге не жить» – и полетела во власть. Прямо русский Пиночет, только наивный какой-то, не понимающий, что на гражданке он всегда простая пешка. Агеев Лебедя не любил хотя бы за то, что возле того все время вертелся маленький плешивый человек с большими деньгами, а таких людей подпускать нельзя. Но и Агеев тоже был наивный. Как ни посмотреть, они все тогда были наивными, взять хотя бы генерала Рохлина. Этот генерал был большой и неуклюжий, даже военная форма топорщилась на нем. Услышав по телеку его выступление, Агеев так и замер:

    – Армия обижена! Армия унижена! Армия не с теми, кто сейчас у власти!

    Прямо на душу легло. А ведь Рохлин – свой мужик, командовал соседним корпусом в Грозном. Про него вообще легенды ходили.

    В Академии слушатели тоже шумели: «“Наш дом – Россия!” Все туда вступим и за Рохлиным двинем. Куда? На Кремль!»

    Не зная на что решиться, Агеев занервничал. Одно понятно, настоящая война на Кавказе еще впереди. И кто там победит (Россия, конечно) – неизвестно. Что-то накапливалось в воздухе, какая-то тревога висела над головами людей, живущих на громадной территории, приходящей в упадок.

 

    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    Боги! Великая скорбь на ахейскую землю приходит!

    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    (Гомер. «Илиада». Песнь первая)

 

    Иногда Агеев думал о том, как быстро пронеслась та часть его жизни, когда ни о чем не надо было думать. Интернат, военное училище, выполнение приказов, а если сказать точнее (ведь он любил всё точное) – старательное выполнение приказов. Тогда у него не было предмета размышления. Когда же появился этот предмет? В Грозном? Скорее, в госпитале, где Агеев стал просыпаться от настигающей его сонный мозг мысли о смерти. «Ну и что такого, – говорил он себе. – Чего пугаться-то?» И он начинал разбираться в своем страхе. Казалось бы, один раз он уже «был там», но в том-то и дело, что он не знал, не мог вспомнить, не мог даже представить, что это означает. Голова Агеева раскалывалась от непосильных стараний. И это пугало его больше всего. Спасение находилось в мелком мусоре забот и любви к Броне. Но прошлое нет-нет да и накатывало: одним утром у дверей Академии он увидел топчущегося в кроссовочках и куцой куртенке сына. Подмораживало, Олежек явно продрог. «Ты откуда тут?» – только и спросил Агеев.

    – Я к тебе…

    Агеев вдруг увидел сына маленьким, с детскими кудряшками, торчащими из-за оттопыренных ушек, смотрящим на большого и сильного папу преданными голубыми глазенками. Деловой утренний настрой отступил перед чувством вины. Стало больно.

    Куда ж его вести? Дома Броня. Ну и что? Он уже взрослый, поймет.

 

    Отогретый на кухне Олежек поедал всё выставленное перед ним на столе. Броня деликатно удалилась. Агеев не торопился расспрашивать, пусть начнет сам. Но и сын не начинал. Он водил по клеенке указательным пальцем, поглядывая то по сторонам, то на отца. На месте Агеева, человек, склонный к рефлексии, задумался бы сейчас об утраченном смысле прошлой жизни, но Агеев был не таким человеком. Глядя на сына, он удивлялся отсутствию интереса к делам жены и всему, что было с ней связано. Молчание затягивалось, оно уже тяготило обоих.

    – Ну, как там мать? – не выдержал Агеев.

    Из вдруг полившегося торопливого рассказа выяснилось, что бизнес Клавдии процветает, она наладилась строить дом в Черноречье. Есть и хахаль. Агамемнон не стал спрашивать, кто и как. Денег не дают, говорят, должен зарабатывать сам. Школу заканчивать не собирается. И что-то еще жалобное и обозленное. Пока сын говорил, Агеев думал, куда его девать. Переночевать, допустим, Броня постелет ему на полу в кухне. А дальше?

    А дальше было вот что: Броня быстро разобралась в ситуации. Конечно, она постелила Олеже на полу в кухне – не выгонять же мальца на улицу, но не для того она отправила свою доцю к бабке, чтобы прикармливать чужого говнюка. Утром, когда озабоченный подполковник ушел изучать тактику ведения ночного боя, Броня дала пасынку денег на билет в Самару или «еще куда». Олег, вяло ковыряющий яичницу, вдруг ожил и благодарно заулыбался, рассовывая деньги по карманам. Понимала ли Броня, что ни в какую Самару он не поедет? А то нет! Была, правда, опасность, что, потратившись, «сынок» снова появится на пороге, но Броня знала, что боевые задачи нужно разрешать по мере их поступления. Ее простая тактика называлась «там видно будет».

    Агеев воспринял отъезд сына с некоторым облегчением, но и с затаенным беспокойством, заставившим его связаться с Клавдией. «А я думала, он у тебя, – скорее с удивлением, чем с тревогой сказала та. – Ниче, объявится, никуда не денется», – и перевела разговор на темы, не интересующие Агеева. Хорошо, что хоть Эллочка при ней. Доченьку он любил и хотел взять в Москву на каникулы, но для этого требовалось согласие Брони. «А что, если привезти сразу двух девчонок? Вот было бы гарно», – размечтался Агеев. Но всё понеслось и сложилось совсем не так, как ему хотелось.

 

    Начать с того, что незадолго до Нового года дежурный по Академии вызвал его к телефону. Звонил генерал Куликов. И как-то так вышло, что Агеев позвал генерала в гости, а тот охотно согласился. Куликов явился с коньяком и коробкой шоколадных конфет, в костюме-тройке, весь какой-то напомаженный, пахнущий дорогим одеколоном. Агееву стало неловко за свои домашние тапочки и выпирающий живот, зато Броня встретила гостя в платье, обтягивающем ее ладную фигуру, всем видом демонстрируя абсолютное счастье знакомства с таким важным гостем. Куликов с ходу оценил ее слегка перезревшую красоту.

    – Броня? Редкое имя, а как по батюшке?

    –Ну зачем по батюшке. Зовите Бронислава, если хотите, но мне привычней откликаться на Броню. А назвали меня в честь бабки, она была из поляков. – И Броня лебедушкой проплыла на кухню за холодными закусками.

    Когда до них дошло дело, мужчины уже переговорили об успехах Агеева в Академии (никаких особых успехов не было), стоимости квадратного метра площади в центре Москвы и прочих темах, предшествующих главной части программы: разлива спиртного по рюмкам и бокалам, раскладывания салата по тарелкам, тоста, и закусывания с непременными похвалами кулинарных способностей хозяйки. После первой рюмки, крылом позвавшей вторую, разговор заметно оживился. Стала упоминаться Чечня и кое-какие неизвестные Броне имена. Куликов вдруг спросил Агеева, не интересуется ли он нефтью. Какой-то огонек вспыхнул в глазах Агамемнона (генерал, смеясь, припомнил это прозвище), но и быстро погас. Не интересуюсь. А что? Да так. Нефть сейчас у всех на уме. Зная своего бывшего командира, Агеев понял, что вопрос был задан не случайно, но расспрашивать не стал. Само всплывет, когда настанет время. Они допили бутылку коньяка, перешли к «Столичной», и Агеев рассказал генералу о сыне – исчез, мол, парень. Не знаю, где искать.

    – Не вопрос, – откликнулся генерал. – Есть у меня кое-какие связи в МВД. Вот тебе телефончик, – он написал номер на пачке Беломора, – позвони завтра. Тебе там скажут что и как.

    Тут и Броня подоспела с жареной уткой на блюде.

    – Помохите пошукать мальца, Сергей Иванович, а то мы извелись уже все.

    Извелись-не извелись, но «Столичную» допили. Потом Броня пела романсы, красиво поворачивая голову то в сторону Агеева, то в сторону Куликова. Те заметно охмелели, но выпив цейлонского чайку (подарок благодарной клиентки), немного протрезвели. И уже за полночь распрощались, перецеловавшись в прихожей.

 

    Нефть. Во как! Что, собственно, Агеев знал про нефть? Немного. А что помнил? Горящие заправки помнил. Еще помнил каких-то женщин, продающих банки с желтой жидкостью, старики там тоже стояли вдоль дорог, мальчишки. Наши смеялись, это не моча у вас там, в банках? Зачем моча? Покупай-заправляй, как новый поедешь. Агеев покупал пару раз, заправлял «уазик». Ниче. Старая советская техника была неприхотливой. Еще помнил ямы-колодцы, залитые до краев конденсатом. Это что, и есть чеченская нефть? Сама из земли прет. Залейся. Только это еще не бензин. Однажды в Ханкале напоролись на склад, забитый бочками с бензином. Сколько могли взяли. Агеев хотел сообщить соседям, мол, налетай! Да не сообщил. Почему? Куликов перебил, послал куда-то. И стал Агеев в уме прикидывать, как это до него раньше не доперло, что Куликов-то еще в Германии руку набил, когда, выходя, дербанили всё, что могли, причем, вагонами. Он сам-то мелочевку сербу загнал: личный ТТ. Что если у Сергея Ивановича размах был покруче? Потом в Самаре всё и началось, в смысле обидной бедности с никому ненужностью. Вот вам и «Армия унижена. Армия обижена». На свою зарплату Агеев мог купить Броньке пару трусиков. Тоненьких таких, как их? Стринги. Ну еще ерунду какую-нибудь. Хорошо, Клавдия поднялась, понимает ситуацию, но он же должен на детей посылать хоть что-то.

    Так что там про нефть? Агеев пошел в читальный зал за подшивкой газет. Только карандашик наточил, статью нашел про нефтепровод из Каспия через Грозный, как в дверь просунулась голова дежурного: подполковника Агеева к телефону. Так вызывают, когда звонит высокий чин, ясное дело какой. И точно! Опять Куликов. «Чего же ты хочешь, Сергей Иванович?» – не сказал Агеев.

    – Свободен? Выходи через десять минут. Есть разговор.

 

    Куликов подкатил на служебной «Волге» прямо к дверям Академии. Но особого разговора в машине не получилось. Агеева почему-то раздражал скрип дворников, смахивающих легкий снежок с ветрового стекла. Ему хотелось скорее домой, за окнами старой легковухи мелькала предновогодняя Москва, а куда они ехали, было непонятно. Генерал всё не начинал. То ли мешал шофер, то ли еще что. На войне Куликов доверял Агееву и вообще казался другим человеком. Правда, помог оформить Олежку в розыск. За любезность надо платить любезностью. Так и вышло.

    Уже сидя в маленьком ресторанчике, где-то у черта на куличках, и пропустив первые сто грамм, Куликов наконец сказал, что ему нужно:

    – А сгоняй-ка ты, Агамемнон, в Грозный на денек-другой.

    Агеев не успел ни подумать, ни ответить – только глянул в раскрасневшееся лицо своего бывшего начальника.

    – Бизнес у меня там есть, сам поехать не могу, а ты человек надежный, проверенный…

    Немного льстиво, но верно, таким Агеев и был. Поэтому и стал внимательно слушать. Говорил Куликов не долго, даже карту Чечни на столе разгладил и крестиком нужное место обозначил. Схрон в горах, проводник-чечен. С чеченцами Агеев дел никогда не имел. Какое-то сомнение пробежало по его лицу, которое тут же уловил Куликов.

    – За доставку груза оплата в валюте.

    Вот это другой разговор.

    – Сколько?

    – Зависит от успеха. А это для быстрой связи.

    На столе появился мобильник. Дальше шли подробности. Впрочем, многое оставалось туманным.

 

    Агееву даже интересно было, кто летит ранним утром из Москвы в Грозный тридцатого декабря. Ну да, в основном торопились домой лица кавказской национальности: женщины неопределенного возраста в черных платках и длинных юбках, мужчины в холхазанах, орущий младенец (вот это Агееву совсем не надо, у него дико разболелась голова), пара военных чинов. Ребенок проорал все два часа полета. Таблетка аспирина, предложенная стюардессой, не спасла Агеева от головной боли. Когда он вышел в зал аэропорта «Северный», вид у него был помятый. Дальше надо было следовать указаниям Куликова, значит, звонить по номеру, вбитому в мобильник. Номер ответил почти сразу: «Жды у киоска с журналами». В зале было многолюдно. Говорили громко, иногда доносилась русская речь. Вокруг новогодней елки бегали дети, люди тащили какие-то тюки, сумки, чемоданы. «Щас отару овец приведут», – злобно подумал Агеев. У него за спиной висел пустой рюкзачок. Было тревожно, лысая голова под зимней кепкой без кокарды раскалывалась от боли. Уж сколько раз бывал он в неподконтрольных ситуациях, а привыкнуть так и не смог. Куликов велел показать схрон на карте человеку по имени Иса, а тот должен был отвезти туда Агеева. Иса оказался чеченом без особых примет. Лет под сорок, рожа бандитская. Высокий. На нем ненавистная Агееву кожаная куртка поверх треников и баранья шапка. Сели в «Жигуль». На заднем сиденье еще один. В спину дышит какой-то кислятиной. Агеев справился с раздражением и постарался улыбнуться дружески, но не заискивающе. Карту достал, на коленке разгладил, Иса даже не посмотрел. Я, говорит, место знаю. Знаешь? Ладно. Поехали. До места ехали часа два, столько же, сколько Агеев летел до Грозного из Москвы. Город изменился, ожил. Сердце Агеева сжалось от узнавания знакомых мест. На улицах люди, кто-то смеется, много детей, как будто и не было войны. Ровно три года прошло. Разве мог он тогда даже подумать, что сядет в одну машину с чеченцами, куда-то с ними поедет, будет им улыбаться. Ему не хотелось ни о чем говорить. Иса спросил, почем мандарины в Москве на базаре и какой обменный курс валюты. Агеев не знал ни того, ни другого. Тогда чечен презрительно замолчал, перекидываясь время от времени словами на своем языке с человеком, сидящим сзади.

    На «Жигулях» к схрону было не подъехать. Пришлось идти по тропе, правда, недолго, но пока шли, Агеев сначала успел подумать о том, как хорошо, что он обулся в берцы, а потом и поразмыслить о том, как же выносить то, что в схроне? Как по скользкой тропе на себе тащить-грузить тяжелые и даже очень тяжелые предметы? Ясное дело, им троим это не по силам, а кому по силам, Агеев знать не хотел. Какие там предметы, он догадался, как только Куликов предложил ему слетать в Грозный. Еще ему было неприятно, что к его спине словно прилип второй чеченец и ступает след в след. И уже почти у самого схрона Агеев подумал о том, что открывать его будет непросто. Это же старая заброшенная шахта с чугунными воротами, может, придется подрывать. Вот такой Агеев был думающий и обстоятельный человек. Но мыслительный процесс в его раскалывающей от боли голове уступил место неподдельному удивлению, когда он увидел обыкновенный амбарный замок, висящий на ржавых ушках, впаянных в ворота. Иса достал из кармана ключ, открыл замок, потянул створку ворот на себя. Второй чеченец посветил фонариком во всю глубину схрона. Пусто.

    – Это что за е***?

    – Это же наши горы, да? – оскалился Иса. – Мы место давно нашли, груз вывезли. Спасибо генералу.

    Пока он говорил, Агеев увидел несколько разбитых ящиков на полу, знакомые обрывки упаковок, вдавленные круги от когда-то стоявших тут бочек. Уж не тот ли это бензин, который не дал разбазарить Куликов? Хотя нет, тот склад был далековато. Тут, скорее, припасы Северо-Кавказской армии. Ну и за каким его сюда притащили? Вот он, знакомый холодок по спине, а по лицу пот градом. Когда-то он это уже чувствовал. Здесь и оставят… Иса что-то сказал второму и вышел на воздух. Было слышно, как он с кем-то говорит по мобильнику. Вроде, сказал «Агамемнон». Великое безразличие охватило Агеева. Все силы покинули его. В одно мгновение. Он не заметил, как прошла головная боль, не слышал, что говорил ему второй чеченец, он просто медленно, с трудом передвигая пудовые ноги, вышел из темной пещеры и наткнулся на Ису.

    – Рэмбо будет работать с генералом. Ты слышишь? Работать будем. Передай генералу. Еще вот. Иди сюда.

    Позднее, когда Агеев пытался рассказать о том, что он испытал в тот момент, он просто говорил «жизнь вернулась».

    Иса достал из багажника какой-то пакет.

    – Возьми. Здэсь не все. Рэмбо сказал, что мы сами нашли, могли вообщэ нэ платить, но он хочет работать с генералом. Ты понял? Что ты всё молчишь? Испугался, да?

    На обратном пути Агеев думал о том, как быстро он, офицер российской армии, оказался втянут в криминал, да еще с кем? С чеченами, бандитами, которых и за людей-то не считал, а считал за врагов. Рэмбо! Это что у них там за Рэмбо? Почему он не записался в «Наш дом – Россия»? Не пошел к Рохлину? Еще он думал о пакете в его рюкзачке. Он даже не знал, сколько там зеленых. Что если его задержат в аэропорту? Перевоз валюты. Кранты. Агеев промолчал всю обратную дорогу, стараясь не раздражаться от клекота незнакомой речи. Расстались спокойно, без эмоций, как малознакомые люди. А кем же они были? На посадке в «Северном» никто не обратил внимания на его рюкзак. В битком набитом самолете (несет же всех в Москву) голова Агеева раскалывалась от мыслей. По большому счету работать в Чечне можно было с наркотикам или с трубой. Из-за суеверия встраиваться в наркотики Агеев категорически не хотел. Вопрос Куликова про нефть все-таки был не случайным. Тогда почему оружие? Сладкие остатки? 

    Дома его ждала записка от Брони, улетевшей к доце. Стало грустно. Завтра Новый год, а он один-одинешенек сидит на кухне с пакетом валюты. Пересчитать, что ли? Пересчитал. Двадцать тысяч зеленых. Неплохо. Что ж там было в схроне? «Калаши»? «Шмели»? Порванную упаковку от патронов, следы от бочек с бензином или соляркой он разглядел. И генерал не звонит. Выжидает. Чеченцы-то, небось, с ним уже связались. Агеев решил немного потомить Куликова. Не то, чтобы из вредности, а из какого-то другого плохого чувства. Уж больно просто тому достанутся двадцать тысяч долларов, но не выдержал и позвонил первым. Куликов обрадовался:

    – Чего тебе там одному сидеть, давай ко мне.

    «Откуда ему знать, что я один?» – уже на лестнице подумал Агеев.

 

 

    У Куликова он прожил два дня и многое узнал. Рэмбо оказался полевым командиром Асламбеком Мовсаевым. Как генерал вышел на этого бандита, Агеев спрашивать не стал.

    Поле чудес бывает не только в стране дураков. Глупенький доверчивый Буратино зарыл монетки в ямку, чтобы оттуда выросло целое дерево с золотыми денежками вместо листьев. Монетки его украли старые ханыги Кот и Лиса. Вот и в Чечне было свое поле чудес. Зарывали там трубу, говорят, даже на американские денежки, а разрывали и качали из трубы все, кому ни попадя. Не такие уж американцы глупенькие и доверчивые, но не поставишь же охрану вдоль всей трубы, да и охрана в Чечне – та еще. Говорят, подъехал однажды к эстакаде милиционер на белой «шестерке», вышел с канистрами, важный такой. Вытащил пистолет. Хлопнул выстрел, из трубы вырвалось пламя. От машины остался обгоревший остов, от милиционера – ничего. Пепел. Но такой дилетантский подход, слава богу, не у всех желающих отсосать из трубы на халяву. Дыра, в основном, сверлится продуманно, чтобы нефть ровным потоком стекала в отстойник. Там-то и произойдет химическая реакция под названием дегазация и очищение. Когда нефть покроется зеленой пленкой, за ней приедет бензовоз. Такая мелочевка Куликова не интересовала. Не для того он носил генеральские погоны, чтобы заниматься отстоем. Ему нужна была скважина, а лучше – две, причем работающие, а не горящие. Бизнес этот рисковый, но Куликов был человеком знающим, что риск того стоил. Скважина – это только начало, а дальше – бензовозы, блокпосты, цистерны, НПЗ, снова цистерны и уже потом неспешащие танкеры – доставка на дом: нефть заказывали? Платите ваши денежки. Денежек должно хватать всем. А как же? Рэмбо с бандитами задаром охранять скважину, а лучше две, не будут, ни один блокпост «за так» цистерну не пропустит; цистерна сама по себе ниоткуда не приедет, обогащать ворованную нефть «за спасибо» ни один НПЗ не рискнет. А уж всякие Грознефти, Чеченнефти, Роснефти своей доли долго ждать не будут, и вспыхнет скважина черным огнем, никакой Рэмбо не спасет. Ну и зачем здесь Куликов? А затем, что работать всё это должно бесперебойно. Порядок нужен, а порядок могут обеспечить только федералы. А зачем Куликову нужен Агеев? Курьер ему нужен. Почтальон-доставщик валюты, не через банк же ее переводить. Неприметный такой мужичонка нужен с рюкзачком за спиной или с сумкой, на которого ни один милиционер в любом аэропорту не посмотрит.

 

    Новый 1998 год чета Куликовых встретила вместе с Агеевым. Посидели, выпили, проводили, встретили, посмотрели телевизор да и разошлись по спальням. Агееву дали махровый халат, уложили спать под каким-то балдахином. На тумбочке возле его кровати позвякивал хрустальный стаканчик о серебряную рюмочку с остатками коньяка. Куликов любил французский. Жена его пила только «Вдову Клико». Агеев пил всё. Покачиваясь на водяном матрасе, он думал о том, чего же еще не хватало Куликову. Квартира на Ленинском проспекте, дом – полная чаша, приятная супруга в брильянтах. Сын учится в Англии, дочь уехала в Париж. Три года назад был начштаба полка, вскакивал к ребятам на БТР, отправлял похоронки матерям – и вдруг такой полет. Не с того ли героина всё началось? Допив коньяк, Агеев поворочался на булькающих волнах и заснул под самое утро. И снился ему любимый сон: Кавказские горы под ослепительным солнцем, и цветочки, пробивающиеся сквозь снег, но сон этот почему-то перешел в другой, нелюбимый, с жарким пламенем за его спиной и криком «Прыгай, майор!»

 

    Броня вернулась с претензиями и вроде завелась на ссору, но смягчилась, увидев три тысячи долларов, разложенные веером на кухонном столе.

    – Откуда?

    – Да так, дело одно провернул, – уклонился Агеев.

    Ему надо было бы сдать экзамены в Академии, чтобы не тянуть хвосты к весенней сессии, но мешали навалившиеся головные боли. Пришлось идти к врачу. Военврач попался серьезный, сразу спросил про контузии и сотрясения. Агеев пожал плечами: «Головой, вроде, не ударялся». Доктор словам Агеева не поверил и отправил на всевозможные просвечивания головного мозга. Ответ пришел неутешительный – опухоль.

    – Видимо, голову все-таки ударяли. Такая штука просто так не вырастает. Вырезать ее вряд ли получится, так что самое время комиссоваться.

    Погоны Агееву были нужны. Пенсия никак в его планы не входила.

    – Может, обождем пока с диагнозом, товарищ военврач? – заискивающе замурлыкал Агеев.

    Военврач поправил очки на носу, нашел какую-то бумажку на столе и написал карандашиком цифру. Агеев понял и кивнул:

    – Окей. Без проблем.

    Из веера, разложенного на кухонном столе, пришлось забрать тысячу. «Это надо ж, как быстро всё меняется, – жаловался Агеев пришедшему ночью Агамемнону, – еще год назад меня санитарки выхаживали, говно выносили, на ноги ставили за грошовую зарплату и добрые слова, а нынче за фальшивую бумажку кусок зеленых отжимают.» Агамемнон смолчал. Уж не был ли он порождением той самой опухоли в мозгу подполковника?

 

    Экзамены Агеев сдал, вернее было бы сказать – не провалил. Слушателю Академии, которому звонит генерал Куликов, заваливать сессию не пристало, а об этих звонках знали все. Так что к следующему семестру подполковник Агеев был допущен. Ему бы радоваться, но он снова тревожится. Чувствует, складывается очередная неподконтрольная ситуация. На этот раз на кухне, но что еще хуже – в кровати с Броней, ставшей равнодушной к его ласкам и другим проявлениям любви. Оказывается, она могла быть грубой и насмешливой. Поначалу это озадачивало Агеева, но, поразмыслив, он решил, что всему виной столичная жизнь, вызывающая зависть у провинциальной Брони. И в этом была большая правда. Что она видела, кроме ухоженных дамочек в брюликах, приезжающих на массаж в иномарках? Они кидали ей отличные чаевые, но Броне этого было мало. Больше всего на свете ей хотелось небрежно сбросить шубку из белой норки на руки гардеробщика и пройтись, покачивая бедрами, меж столиков самого дорогого ресторана. Бедра были, а мехов с иномарками – нет. Кто был в этом виноват? Убогий лысый Агамемнон, сидящий на ее шее, да еще со своими отпрысками. Они ей надо? Конечно, нет! Агеев всё понял и, собрав вещички, вернулся в общагу Академии. И всё же сердце его ныло, время от времени он украдкой прогуливался возле Брониного салона. Когда ждешь чего-то неизбежного, всегда боишься, что это произойдет. Вот Агеев и дождался, он увидел, как к салону подкатил белый «мерс» с Куликовым за рулем. Выпорхнувшая ему навстречу Броня, плюхнулась на переднее сиденье. Куликов притянул ее к себе, небрежно обхватив за шею. Дальше Агеев не смотрел. «Вона как, товарищ генерал! – застучало в его больной голове. – Б*** она и есть б***. Правильно говорил Михальчук. Ай да Броня! От подоконника в госпитале до генеральского матраса с волнами. Вот ведь порочная тварь! А я-то дурак. Поверил этим... Пристрелить их, что ли?» Упорная эта мысль засела в его воображении. Он старательно глушил ее водкой, засыпая там, где сидел. Сосед по комнате оттаскивал его обмякшее тело на койку, понимающе разувал и гасил свет. «Пусть подполкан отдохнет. Видать, накопил обиду». И правда, как ни посмотри, денег Агеев не накопил, одни обиды.

 

    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    Что, Агамемнон, ты сетуешь, чем ты еще недоволен?

    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    (Гомер. «Илиада». Песнь вторая)

 

    Очухавшись от запоя, Агеев стал ждать звонка Куликова, поглядывая на мобильник и размышляя, что ему говорить. С Броней было всё ясно, но с Куликовым они вместе больше года терлись под пулями в Чечне. Когда-то это много значило. С подачи того же Куликова он попал в Академию в Москве, неплохо заработал на странной продаже оружия. Понятное дело, он втянут в криминал, но откуда еще свалятся такие деньги? Теперь вот эта опухоль. Болит-болит его лысая обгоревшая голова. Кому он нужен такой? Агееву стало не просто одиноко, ему стало сиротливо. Кто у него остался-то? Жена? И он бросился звонить Клавдии, подолгу расспрашивая ее о жизни. Та подробно посвящала его в строительство дома, свой бизнес, которым гордилась, в успехи Эллочки, ставшей красавицей: «Нет отбоя от женихов, а девке только четырнадцать. Олежа так и не вернулся – но я чувствую, он живой...» «Как же можно было забыть о семье? – корил себя Агеев. – Вот черт попутал, вернее, чертовка.» Он обещал Клавдии приехать весной.

    Но как говорить с Куликовым? Сказать ему всё, что накипело на душе или промолчать? Если сказать, то что? Я к тебе со всей душой, а ты? Мы с тобой в Грозном тушёнку из одной банки жрали, а теперь я нищий, а ты богатый? Мы с тобой этих бандитов били, а теперь ты им оружие продаешь? Нет, этого сказать он не мог. Не такой уж он прямой и бескомпромиссный. Не ему мораль читать. Поэтому, когда Куликов наконец позвонил на мобильник, Агеев говорил с ним сухо и по делу.

 

    Ясным апрельским утром они встретились в каком-то скверике: подтянутый и бодрый Куликов в щеголеватом гражданском прикиде и опухший, в старом камуфляже Агеев. Как ни в чем не бывало. Просто давно не виделись. Поулыбались – и сразу к делу, присев на скамеечку.

    – Ты дома давно не был? – начал генерал.

    – Собираюсь, недели через две.

    Тут Куликов обрадованно вскинулся:

    – Надо бы пораньше поехать. Передача есть местному человеку. Согласен?

    Агеев кивнул и выслушал полный инструктаж: сегодня взять портфель из ячейки камеры хранения Казанского вокзала. Что внутри, сказано не было, но Агеев и сам смекнул: деньги. Опять зеленые. Сумму знать не полагалось. Там же будет билет «туда-обратно». Уже в Самаре, выйдя с поезда, заложить портфель в ячейку с тем же московским номером. Сразу отзвониться и сесть на поезд обратно в Москву. Расчет по возвращении. Всё.

    Агеев опять покивал, поднялся со скамейки, но руки не протянул. Протянул Куликов, пришлось пожать.

    – Привет жене, – осклабился Агеев.

    Что-то промелькнуло в лице Куликова, но он быстро справился и заулыбался.

    – Передам. Ну, бывай.

    На том и разошлись.

 

    «Что же это у него в Самаре? – раздумывал Агеев. – Неужели вышел-таки на нефтянку? НПЗ там стоит мощный, туда маленьких не пускают. Может, только подбирается. Уверенный такой, что я безотказный.» Уже на вокзале Агеев рассматривал билет до Самары с отправлением на следующий день. Что, если сделать по-своему? Он купил билет на ночной скорый, отходящий через пару часов.

    Клавдия удивилась, но услышав серьезный голос мужа, обещала встретить, не задавая лишних вопросов. И всё же не удержалась:

    – Дочке-то подарков привезешь?

    – Посмотрим, Клав, я и сам пока не знаю. Это неожиданная поездка, от меня не всё зависит.

    В купе, завалившись головой на портфель, он вдруг почувствовал, как понеслось время, словно сорвалось со всех тормозов, словно оно мчится, опережая поезд, отстукивая оставшиеся часы жизни его вытянутого тела. Откуда? Куда? Зачем? Откуда? Куда? Зачем? «Сам не знаю, сам не знаю», – впал в тревожную дремоту Агеев.

    Утро еще не разыгралось, когда московский скорый подошел к перрону самарского вокзала. Небольшая толпа быстро разошлась в разных направлениях. На выход Агеев не пошел, ноги сами повели его к ячейкам камер хранения. Вот нужная. Занята. «А ну, попробую», – он набрал код, сработавший в Москве. Не открылась.

    «Ну и че?» – он и сам не знал, зачем ему нужен был этот подход. Любопытно было, что ли? А ну как грохнут тут же на вокзале? Агеев скосил глаза на скучающего неподалеку мента. Вроде, спокойно. Он знал это обманчивое спокойствие, когда внутри всё дрожит. «А чего дрожать? Сказано – завтра. Выполняй инструкцию и не лезь, куда не надо», – подбадривал себя Агеев. Навстречу ему уже шла Клавдия. Лицо ее было какое-то неразглаженное, застывшее в недовольном выражении. Увидев мужа, она растянула губы в улыбку, глаза ее, меж тем, оценивающее ощупали портфель и заросшую щетиной физиономию мужа. Какой это офицер? Бомж. Вид Агеева привлек и внимание патруля, топчущегося в зале ожидания. Старлей с красной повязкой на рукаве козырнул, лениво заглянув в военный билет подполковника – «Здравия желаю!» Клавдия заметила, что Агееву, напрягшемуся поначалу, как-то полегчало. Опережая вопросы, он потащил ее к ларьку с игрушками:

    – Погоди маленько. Дай-ка я Элке куплю того зайца.

    – Она сапоги на платформе носит, а ты ей зайца покупаешь.

    Но зайца купили, розового и ушастого. Такой сидел на компьютере у лаборантки в Академии и всем нравился за обаяние. Понравился он и Эллочке, с криком бросившейся на шею отцу.

    – Какой классный заяц!

    – Ты и сама классная!

    И правда, из примерной девочки с хвостиком на макушке, она превратилась в одну из девушек, сидящих под окнами его общаги: черный лак на ногтях, торчащий в разные стороны ежик фиолетовых волос. Не хватало кольца в носу.

    – Это че теперь, и таких в школу пускают?

    – Ой, да у нас все такие. Есть еще хипповее, чем я. Ты там в Москве совсем от жизни отстал.

    Ему послышался упрек в голосе дочери, а может, только показалось, потому что чувствовал он себя кругом виноватым. Вот и сына потерял. На кухне запахло слегка подгоревшими оладьями, Олежка называл их «оладушки». Заболела, заныла душа у Агеева. Тяжело давалось возвращение домой. В ванной первым делом он увидел знакомую трещинку на зеркале – всё собирался, но так и не купил новое. Лицо – да, заросшее. Постарел, однако. Кому он такой нужен? Ну не Броне же. Клавдии? В шкафчике предательски торчал оставленный кем-то помазок для бритья. Агеев всегда брился электрической бритвой. Да, не Пенелопа. «Ну и ты не Одиссей, – усмехнулся Агеев. – Ладно, потом разберемся ху из ху.»

    – Ты там уснул, что ли? – заколотила в дверь ванной Клавдия. – Руки помой, да и ладно. Я тебе баньку истоплю на даче. Дом посмотришь, правда, недостроенный, но банька там стоит прям на берегу речки. Я стоко денег в нее угрохала. Попаришься и сразу охладишься.

 

    Запах дома – родной запах. Агеев узнавал все его оттенки. Вот он сел на всегдашнее свое место за кухонным столом, вот его кружка, из которой он всегда пил чай, масленка с отбитым краем, вот кот закрутился у него под ногами, ластясь и выпрашивая кусочек колбаски. Вот дочка ковыряет вилкой запеканку. «Совсем есть перестала. Фигура у нее… – сетует Клавдия, любовно поглядывая на Эллочку. – Ты в школу идешь или будешь копаться здесь до первого звонка?» Дочка убегает, вильнув задиком в короткой юбочке. У нее и впрямь сапоги на платформе.

    Агеев разомлел от рюмки водки, доел яичницу прямо из сковородки, не потому что не дали тарелку, а потому что так вкуснее собирать хлебом жир, растекшийся от кусочков сала. Вот он уже проваливается в глубокий сон на старой своей кровати, с которой Клавдия сдергивает невиданной красоты покрывало (вьетнамка золотом вышивает, продаем нарасхват) и старый кот, верный Аргус, уютно устраивается у него в ногах.

    И пока он погружен в глубокий доверчивый сон, Клавдия пытается открыть портфель. Она не из тех женщин, кто шарит по карманам мужей в поисках зажатой заначки. Агеев никогда не таил от нее денег. Другое дело, денег у него просто не стало. Бедность, грозившая перевалиться в нищету, возродила в Клавдии потаенные чувства зависти и злобы, затмившие все другие качества ее несложной натуры. Когда-то она была обыкновенной круглолицей девчонкой с ямочками на щеках, выскочившей замуж за курсанта. Потом стала офицерской женой, принявшей на себя скуку и тяготы гарнизонной жизни. Что пришло потом после «потом», она и сама и не знала, но Агеев стал раздражать ее. Если бы какая-нибудь поднабравшаяся жена капитана или майора, сподобилась бы ей сказать: «Ну че ты бесишься, мужик-то у тебя неплохой», – она бы передернула в нервном несогласии плечами: «Любовь прошла, завяли помидоры».

    Они бы выпили еще, и Клавка бы продолжила:

    – Дети его любят. Это да. Особенно малая. Она его фриком зовет, и то ласково.

    – Фрик – это че? – Не разберется со словом жена капитана или майора.

    – Ну... типа дурак совсем, – затянется сигареткой и стряхнет пепел мимо пепельницы Клавка.

    Только все эти пьяненькие разговоры не имеют никакого отношения к тому, как сейчас Клавка шарит по карманам мужа в поисках маленького ключика. Надо же открыть этот несчастный портфель. Ведь не случайно так неожиданно свалился на ее голову Агеев, не случайно напрягся, когда его остановил патруль, не случайно уедет на следующий день. Ключика нет. Что делать? Клавка прикрывает дверь и выбегает на лестничную площадку. Теперь надо унять колотящееся под горлом сердце, справиться с дрожащими руками. Всё тихо. За дверью напротив слушают прогноз погоды по телеку. За другой – тявкнула и замолчала собака. Она быстро семенит по лестнице вниз, прямо в тапках летит через двор в подъезд напротив. Теперь – четвертый этаж (естественно, без лифта) и длинные требовательные звонки в дверь, обитую дерматином. «Ну проснись ты, проснись!» Она открывается – эта дверь. «Ты че, Клав?» На пороге хахаль Жорик, по паспорту Егор. У него заспанный и недовольный вид. Жорик из своих, из гарнизонных, подавшихся в охранники после демобилизации. Встреча не запланированная, но вид у Клавы такой, что он впускает ее в свою загаженную однушку. Трудно сказать, что он понял из ее сбивчивого рассказа, но вопрос задал толковый:

    – Так что в портфеле? Ты сама-то знаешь?

–    Ну ты че, совсем тупой, Жор? Бабло там. Не знаю сколько. Портфель тяжелый.

    У Жоры заходили желваки под щетиной.

    – Ты бы поговорила с ним, Клав, может, он в долю войдет.

    Клава засомневалась. Своего занудного мужа она знала. Агеев был какой-то правильный, не способный на криминал. Может, время его изменило? Надо попробовать. И она кивнула.

    – На дачу его повезу в Черноречье. Там еще выпьем, баньку натопим. Я тебе с балкона махну.

    На том и порешили. Последний вопрос Жоры был, скорее, деловым:

    – Ствол у него есть?

    Ствола не было.

    Дома Клава потихоньку прикрыла входную дверь, прислушалась, не проснулся ли муж. Спит. Нетерпение жгло ее. Надо будить. Агеев нехотя оторвался от сна. Ему снилось что-то тревожное и томящее, сквозь которое шел маленький Олежка, протягивая навстречу ручонки.

    – Ты чего? Я храпел?

    – Что у тебя в портфеле? Деньги? – понеслась с места в карьер Клавка

    – Точно не знаю, думаю – да.

    – Баксы? Ключ-то у тебя есть? Давай откроем – посмотрим.

    И тут выяснилось, что никакого ключа нет. И открывать портфель Агеев не собирается, поскольку вещь это чужая и ее нужно отдать тому, кому положено. Но Клавдия повела себя как-то странно: она словно ничего не слышала, словно ни одно сказанное слово до нее не дошло. Присев на край кровати, она заговорила тихим сладким голосом, которым говорила когда-то много лет назад: «Выкуплю нашу фабричку, вложусь по новой, найму таджичек, повезем продавать покрывала за кордон…» Лицо ее преобразилось. Оно смягчилось, мечта разбогатеть озарила увядающие черты.

    Агеев даже расстроился, так ему не хотелось увидеть разочарование на этом похорошевшем лице.

    – Нельзя, Клава. Это деньги Куликова. Лучше я сделаю всё как надо. Он мне заплатит. Будут деньги, может, меньше, чем тебе прямо сейчас подавай, но зато верные. 

    Лицо погасло. Вернулся базарный знакомый голос.

    – Ну что ты тупой такой?

    – Какой есть, – насупился Агеев.

    – Да наебет он тебя дурака. Даст копейки.

    Агееву разговор надоел. Рывком он поднялся с кровати, стоя перед ней в синих семейных трусах и линялой футболке. 

    – Это ты дура! Не понимаешь, с кем связываешься! Он убьет за эти деньги!

    – Не убьет, Слава! Не найдет. Вон Олежку полгода никто найти не может, даже твой Куликов. Пропал – и нету!

    – Я всё сказал! – крикнул Агеев и трахнул кулаком в стенку. Какая-то картинка свалилась на пол, кот испуганно забился под кровать. Клавка поняла, что проиграла, и сразу поникла.

    – Ладно, орать нечего. Нет, так нет. Я тебе баньку обещала, давай собираться, чтоб дотемна вернуться, а то Элка скоро из школы придет.

    Может, Агеев и был тупой, но ехать париться в баньке он раздумал, как-нибудь в другой раз, спасибо, лучше он помоется дома, благо есть горячая вода, да и вернется на вокзал. Так ему, мол, будет спокойнее за портфель этот несчастный. Скорее бы его уже сбагрить, от греха подальше. Клавдия лицом немного спала, но новость приняла покорно. Как скажешь. Дам щас полотенце. Там у нас нагреватель плохо работает, может, посмотришь.

    Пока Агеев возился с нагревателем, Клавка на балконе знаками сообщила новость Жорику. Тот хоть и был ума не протяженного, но понял всё правильно. За никчёмную свою жизнь заниматься рукопашным боем ему приходилось не раз и не два. Инструментом он владел лет с тринадцати. Так что на место преступления прибыл быстро и собранно. Застигнутому врасплох в ванной собственной квартиры, Агееву накинули на голову то самое покрывало, по которому золотом вышила рисунок нанятая Клавкой вьетнамка. Жорик быстро истыкал ножом его тело. Пока кровища стекала в ванную, Агеева, еще живого, засунули в какие-то мешки и затолкали в багажник Клавкиной «шестерки». Туда к нему и пришел Агамемнон. «Вот теперь ты умер, – сказал он, – а заказала тебя жена. Но ничего, Владислав Николаевич, сын за тебя отомстит. Олежек уже совсем скоро приедет.»

    – Я Клавке смерти не хочу, – были последние слова подполковника Агеева, бесславно завершившего свою жизнь.

 

    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    К вам же, конечно, и в дальнюю землю дошел об Атриде

    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    Слух, как домой возвратился он, как умерщвлен был Эгистом,

    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    Как и Эгист наконец по заслуге приял воздаянье.

    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    Счастье, когда у погибшего мужа останется бодрый

    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    Сын, чтоб отмстить, как Орест, поразивший Эгиста, которым

    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    Был умерщвлен злоковарно его многославный родитель!

    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​    ​​​​​​​(Гомер. «Одиссея». Песнь третья)