Алексей Баклан

 

* * *

Шептать у Петропавловской стены:

«Душе моя, покайся Царства ради».

Весна и осень соединены

в одном отдельно взятом Ленинграде.

 

...Покайся, но покоя не сыскать

ни в коньяке, ни в Кушнере, ни в Кафке.

Внутри – метафизическая гать,

сырые перевернутые лавки.

 

Как тени, посмотри, мы все теперь,

безжизненно боящиеся боли

и прочих незначительных потерь,

сидящие на крепком алкоголе.

 

Давно бы прочь, в другие времена, 

автобусом смешным, шмелевским летом.

Но всё-таки помилуй и меня,

неискренне просящего об этом.

 

 

* * *

Я собираю незнакомок

в стихи, как Блок, 

но ленинградский лед так ломок

и так далек.

 

Пока Венеция по венам, 

туман как клей, 

не говори о сокровенном –

переболей. 

 

Как в обреченности есть нега, 

в разлуке – джаз, 

не избежим дождя и снега,

едва держась. 

 

Что всë безжизненно и голо

теперь, прочти. 

В канале черная гондола

как гроб почти. 

                                    17.01 Венеция

 

 

* * *

Будет август душным и чужим, 

Мараканы дымные огни. 

Соблюдай диету и режим, 

все запросы дружбы отклони. 

 

Ничего не видно, никого

не услышишь в шорохе помех. 

Как же забывается легко, 

пусть закат взорвался и померк.

 

Из того, что вырвут и сотрут, 

что еще на память утаишь? 

Желтого автобуса маршрут, 

лоскуты просроченных афиш.

 

 

* * *

 

                                    И рдеет отзвук катастрофы

                                    В сладчайшей музыке минут.

                                                           Юрий Мандельштам

 

Не то чтобы дьявол в деталях, а так – в мелочах:

в оборванной фразе, в отсутствии такта и меры. 

Вчера еще цвел этот сад, а сегодня зачах, 

полоской заката дополнив «кровавую мэри». 

 

А раньше еще – Ленинград, и банальный такой

пейзаж: над Финляндским вокзалом – рассеянный морок, 

как будто и есть тот обещанный вечный покой, 

где больше никто никому не любим и не дорог, 

 

где март на исходе, но всë еще хочется греть

ладони дыханием, врать о несбывшихся тайнах. 

Как раз остается глоток на последнюю треть, 

и долгая музыка тихих маршрутов трамвайных. 

 

 

* * *

Как снег сегодня медленно летел –

я загадаю что-нибудь такое,

пока нас будут выпускать из тел

в зубовный скрежет вечного покоя.

 

Кто был неразговорчив и жесток,

кто ждал конца легко и терпеливо –

для каждого отыщется чертог

у ледяного Финского залива, 

 

когда нас аккуратно завершат

и выставят итоговые даты...

На горизонте видится Кронштадт, 

и мертвые ни в чем не виноваты.

 

 

* * *

 

                                   Цвета как цвета, но я говорю о другом...

                                                                      ​​​​​​​Б. Г.

Апрель опять уходит из-под ног, 

слова не завиваются в венок, 

не пишется совсем, хоть бейся лбом. 

Ни безобидный ленинградский смог, 

ни тот сонет, что вымучить не смог, 

ни даже золото на голубом 

 

не повод для, не панацея от. 

Так медленно, что оторопь берет, 

проходят дни, минуя календарь. 

Уже цветут и вишня, и айва, 

и тишина, как водится, права –

попробуй промолчи и не ударь, 

 

попробуй не копить на черный час, 

а продолжаться, еле волочась, –

пусть каждый слог неспешен и ленив, –

врастая в город, вырастая из

воспоминаний, как мы собрались, 

как разошлись, имен не сохранив.

 

 

НА 320 ЛЕТ

 

Сколько раз я в тебя не вернусь, 

сколько раз о тебе пожалею? 

Опишу привокзальную гнусь;

аллегорию смерти – аллею

 

в душной завязи кленов и лип, 

мимолетную музыку окон, 

словно ставишь на паузу клип, 

забываешь о том, как далек он –

Ленинграда вечернего гул;

как смеркается грозно-лилово. 

Сколько раз я тебя обманул,

не дождался прощального слова. 

 

Просто вышел гулять налегке

надышаться сиреневым маем. 

Говорим на родном языке, 

притворяясь, что всë понимаем.