Полина Брейтер
«Мне никто не дарил таких подарков»
О переписке Бориса Чичибабина и Полины Брейтер
Это началось в 1976 году, когда Борис Алексеевич и его жена Лиля впервые приехали в Одессу. Я водила их по городу и пляжам и щедро дарила любимые улицы и дома, одесские дворики и спокойное сентябрьское море. А вечерами мы сидели в моей хрущевке-«однушке», и Борис Алексеевич дарил нам свои стихи, большинство из которых я до той поры не знала.
«У меня в душе остались на всю жизнь те Ваши первые подарки, – вспоминал он позднее в одном из писем. — Я не хочу Вас обманывать и уверять, что запомнил и найду те деревья, кусты, камушки, дома, которые Вы тогда подарили нам. Если я когда-нибудь приеду в Одессу один, я, конечно, не отыщу сам тех улиц, переулочков, спусков, на которых Вы всё это нам дарили, да и Вы, наверное, уже не помните тех своих подарков, но ведь душе и не нужно никаких конкретных, ‘закрепляющих’, ‘привязывающих’ подробностей. Не на улицах всё это Вы дарили, а в Вечности – и помню и храню я это всё – из Вечности и в Вечности».
С тех пор так у нас и повелось: мы дарили друг другу всё самое любимое, самое нужное. Я ему – Одесский оперный театр, он мне – стихотворение «Моцарт» со строчками «А где еще и слушать Дон Жуана, как не в Одессе». Я – Моцарта и Баха. Он – «всё лучшее, что было и есть в мировой литературе». Я – «Сказку сказок» Норштейна, он – «всё великое, значительное и прекрасное, что принесло людям неожиданное искусство кино». Я – самодельные сборники его стихотворений, которые сама печатала на плохонькой машинке «Москва», он – все свои известные и неизвестные стихи, из которых я и составляла сборники его «полных собраний сочинений». Борис Алексеевич писал мне тогда: «Разве Вы не знаете, как я радовался – и как мне было стыдно, и как я гордился, и опять радовался, радовался, радовался, когда Вы ‘переписывали’ мои стихи?»
В 1980-м году во время весенних школьных каникул я собралась на неделю в отпуск – на Кавказ. Борис Алексеевич прислал мне тогда письмо «на дорожку»:
«...У Вас впереди много радостного – и ожиданно радостного, жданно радостного, и неожиданно радостного, нового, впервые открываемого – Ваше предстоящее путешествие.
Всей душой, всеми молитвами, всеми мыслями и чувствами желаю, чтоб всё это – предстоящее Вам – оказалось намного лучше, радостнее, светлее, ‘полетнее’, чем Вам это представляется.
Если Вы, как задумывали, поедете на Кавказ, я не сомневаюсь в том, что это так и будет. Это – прекрасная, удивительная и неожиданная, совершенно ни на что не похожая земля. Неделя – слишком маленький срок, чтобы увидеть ее во всех подробностях, иногда разочаровывающих, и Вы вернетесь потрясенная и влюбленная – это я Вам предсказываю наперед.
Наперед же хочу предупредить и ‘подготовить’ к тому, что это очень чужая земля, ‘не впускающая’ в себя, чем-то более чужая, чем Прибалтика.
Мы с Лилей много лет собираемся в закавказские края и никак не выберемся, потому что без ‘надежного’ знакомого я туда ехать не хочу: без ‘проводника’ там можно увидеть только внешнее, сама же душа – вот хотя бы то, что Вам так полюбилось по фильму ‘Не горюй!’ – останется нераскрытой, неувиденной.
Но для одной недели этого не нужно. Вы увидите прекрасные города (Еревана я не видел, а Тбилиси немножко помню, я был там давно, во время войны, но совершенно уверен, что, даже не забывая о том, что на свете есть Львов, Таллинн, Вильнюс, Одесса, Ленинград и крымские города, это один из самых красивейших и невообразимо-чудеснейших городов нашей страны), увидите старинные храмы, увидите горы, ни с чем не сравнимые, от которых одних совершенно ‘обалдеете’ – и вернетесь счастливой и переполненной. Но также и с печальным чувством, что душа народов – грузинского и армянского – стала для Вас гораздо ‘чужее’ и ‘закрытее’, чем была до этой поездки.
К сожалению, я не могу ‘подарить’ Вам тех мест, куда Вы собираетесь. Закавказье я знаю по военным годам и такое, какого Вы не увидите, – не туристское, без храмов, в основном, деревенское. Из больших городов я жил только в Тбилиси, в Армении не был совсем, если не считать Нагорного Карабаха – армянского района, расположенного на территории и входящего в состав Азербайджана. С тех пор прошло почти 40 лет, я был тогда совсем не такой, как теперь, мои глаза смотрели не так и не на то, и в Вашей дороге я не смогу быть Вам ни провожатым, ни спутником. <…> Так что Армению Вы полюбите и за меня».
Вместо путешествия по Кавказу у меня получилась тогда только поездка в Ереван, который стал для меня открытием, откровением, потрясением – и обратился поглотившей меня любовью к Армении на всю мою жизнь. Возвратившись в Одессу, я взахлеб рассказывала о своих впечатлениях – и не только и даже не столько о восторге перед открывшейся мне прекрасной страной, сколько о сострадании к ее судьбе. В первые дни просто не могла договорить фразу, потому что меня душило и прерывало изнутри. И, конечно, щедро «дарила» Армению в длинных и многочисленных письмах в Харьков, например таких:
«То, что я узнала об истории страны, вонзилось в меня болью, обидой, жалостью, горечью, досадой, недоумением. Все мои дни в Ереване носила это в себе, где бы ни находилась, что бы ни делала, о чем бы ни размышляла. До этой поездки я ничего не знала об истории Армении. Знала слово ‘резня’. Знала, что армяне рассыпаны по свету. Но всё это было как-то абстрактно.
Да и после поездки знала не намного больше. Но их боль уже стала моею. И уже не могла я удержать слезы, которые проливались у меня над Арменией и армянами. Не успели они принять христианство, как на них напали, разгромили, покорили. И с тех пор, т.е. с V века, до самого присоединения к России, которая тоже не подарила им свободы, их всё время покоряли, громили, на них нападали. Из-за них ссорились и дрались между собой персы, арабы, турки. Их давили татаро-монголы. Господи, кто их только не резал, не грабил, не покорял, не притеснял! И вот так они жили пятнадцать веков, более 1500 лет! Как же они вели себя в эти ужасные полторы тысячи лет? Кто они? Герои? Смиренники? Сопротивленцы? Мне так хотелось понять и узнать это, когда, читая в музее очередную надпись о новом расцвете армянской архитектуры (VIII–IX век), наткнулась на перечень средневековых монастырей, городов, церквей, крепостей. Их описывали и перечисляли по названиям. И я уже шептала в ‘алчном’ недоумении: ‘Где же это? Как туда проехать? Мы должны непременно это увидеть!’ Но в самом конце на последней строчке было написано спокойно и буднично: ‘Сейчас находится на территории Турции’. Когда я прочитала это в первый раз, до меня не дошло даже, что это значит. Как? Что значит ‘сейчас’? Что они – эмигрировали, что ли? Что они – ушли из Армении? Храмы, города, дома? Как это возможно? А когда поняла, то во мне заклубилось что-то душащее болью, как бывает перед тем, как заплакать. И с той минуты мне уже не надо было узнавать и пытаться понять. У меня пропал познавательный интерес. Я перестала быть посторонним. Мне стало так больно, так обидно, так горько, будто это у меня из рук, из дома, из сердца вынули эти храмы и города и отдали чужим, нет, не просто чужим, а врагу, убивающему меня и моих братьев. Мы ходили и ходили по залам музея. И всё читали и смотрели. И каждый раз эта фраза была как новый шквал боли. И хуже всего, страшнее всего было почему-то с городом Ани. Там у них в музее стоит большой макет под стеклом. Макет средневекового города. Мы разглядывали, смотрели, представляли себе, как там жили. Мы читали все описания. Как я обрадовалась, что увидела этот Ани! И как простодушно снова воскликнула своей подруге: ‘Ну сюда-то мы уж обязательно пойдем или поедем! Где он? Где он находится?’ И она с горечью прочитала мне в ответ все то же: ‘Сейчас находится на территории Турции’.
Но почему, почему армянский город должен быть на территории Турции? Почему турки должны ходить мимо армянских плененных церквей? И что чувствуют армяне, когда воздвигают макеты своих полоненных храмов и городов, что чувствуют армяне, когда смотрят на фотографии армянских древних памятников, находящихся сейчас на территории Турции? Если я плачу над этим, я, не армянка, я, которая месяц назад не подозревала о существовании города Ани, я, которой не может быть так дорога память о каждом армянском камне, как она дорога им? Если я плачу от бессильной горькой обиды, от жгучей досады, то как же плачут армяне?
Только что сказала ‘хуже всего, страшнее всего было почему-то с городом Ани’, но и это неправда. Есть еще хуже, еще страшнее. Арарат. Гора Арарат, которую видно из любой точки Армении. Гора Арарат – главный символ, сакральный символ страны, их святыня. Их любимый Масис. И они видят его, но тоже ‘на территории Турции’.
Ну вот, так и знала, что снова буду плакать, когда начну писать об этом. Плакать и думать о том, как горько армянам видеть его каждый день и не иметь возможности подойти к нему, коснуться его пальцем, стать перед ним на колени. Знаю, что мои мысли очень наивны. Там, в Армении, мне думалось примерно так. Турки имеют свою сторону Арарата, зачем же им нужна другая сторона, которой они всё равно не видят! Ну пусть Арарат турецкий, пусть. Но пусть граница проходит по горе, чтобы армянам тоже достался свой кусочек. Пусть то, что видят турки, будет турецким, а то, что видят армяне, будет армянским. Пусть хоть краешек, хоть подошва останется армянам, чтобы они могли к нему подойти. Чтобы они хоть знали, что могут к нему подойти. Нельзя же, чтобы око каждый день видело то, что так недоступно. Ну что им стоит уступить кусочек горы. Так нет же, граница проходит не по горе и не у самой горы, а по реке Аракс, которая течет у подножья. И армяне смотрят на свой Арарат, как если бы пришли на свидание к заключенному: через расстояние, через двойную решетку-границу. Ну да, понимаю, там всякие взрослые архиважные политические соображения, и границу отодвинуть нельзя. Только лучше бы они поделились, как дети, честное слово, и тем, и другим лучше.
Знаю, что вся история человечества такова. Знаю, что карта мира всё время перекраивалась. И мне могут сказать, что, плача над трагедией армян, нужно плакать над всеми другими трагедиями, творящимися в мире. Но я не могу так. Стоя в Армении, я плачу над Арменией. Я не могу плакать обо всем сразу».
У Чичибабиных первая поездка на Кавказ состоялась позднее, осенью 1981-го. Борис Алексеевич рассказывал о ней в нескольких письмах, как и о следующей, в 1985-м. Гораздо чаще они с Лилей ездили в Крым, который он полюбил еще подростком, который стал чуть ли не самым любимым его местом на земле и который он тоже, конечно, дарил мне. Почти каждый год, начиная с 1974-го, они ездили на отдых в Коктебель. А в 1988-м, после восстановления в Союзе писателей, Чичибабин приехал туда уже не опальным подпольным, а признанным, известным поэтом – и впервые жил по путевке в писательском Доме творчества. Здесь ему не хотелось думать о бурных и грозных перестроечных событиях. «…А потом было море, тихое, спокойное, родное, – и душа сразу подчинилась покою и тишине, причастилась Вечности», – писал он тогда из Коктебеля. Увы, эти отрешенность и покой не могли длиться долго: впереди ждали страшное землетрясение в Армении, кровавые события на Кавказе, в Прибалтике, распад Союза, хаос и нищета в стране, разочарование в новой реальности, в которую он сначала с такой надеждой поверил.
«Уходящий год уходит со слезами и горем миллионов людей в нашей Армении, уходит, унося с собой десятки тысяч недожитых жизней, – писал Борис Алексеевич в конце 1988-го о Спитакском землетрясении. – Об этом страшно думать, представить себе это невозможно. Но то, как на эту боль, на это горе отозвался весь мир, не может не вызвать в душе чувства умиления и благодарности, радости за людей. Да что весь мир! Давайте признаемся, что мы с Вами слишком плохо о нем думали, о нашем технизированном, материалистическом, ‘прогнившем’ мире: оказалось, что для них – французов, англичан, американцев и прочих – привычно, естественно откликаться на ‘чужое’ горе, сострадать, бросаться на помощь.
Но и наше правительство – молодец! Это ведь впервые за всю советскую историю понятия гуманизма, милосердия перестают быть словами, ложью, обретают реальность, превращаются в дело. Воздух очищается, жизнь наполняется каким-то смыслом, какой-то надеждой, интересней становится жить в нашей стране – вот какие дела! И поэтому, не забывая об армянской трагедии, по чистой совести следует помянуть добром уходящий год. Это уже второй такой год при нашей жизни, я и прошлый добром поминал, и с прошлым расставался с благодарностью и грустью» (Декабрь 1988).
«Воздух очищается», «наше правительство – молодец», «с благодарностью и грустью»... В этих словах – всё еще остаточные капельки эйфории и надежды на лучшее. Но уже в начале 1992-го тон писем Бориса Алексеевича меняется: «В общем, все плохо и гадко, и лучше об этом не думать». И потом:
«Мне еще больно за нашу Армению. На Кавказе вообще всё страшно, там уже давно льется кровь и убивают друг друга[i], но, когда это делается в Тбилиси, я не могу быть ни на чьей стороне: кто б там ни победил, и те и другие убивают и будут продолжать убивать осетин, и мне глубоко противен их – и тех и других – надменный и жестокий национализм. А за Армению, может быть потому, что я открыл ее для себя, узнал и полюбил и она давно уже стала ‘моей’ Арменией, мне по-особенному больно: уже в который раз в истории этой маленькой и одинокой страны все – и в первую очередь Россия – предали ее и отступились от нее. Страшно подумать, что с ней будет...» (Январь 1992).
Грустными стали и подарки Бориса Алексеевича:
«Я не очень радуюсь подарить Вам всё то, что мы с Вами, отчасти вместе, читаем в журналах, смотрим в кино, слышим и видим по телевизору, – всё это не стоит одного ‘Котлована’, который мы с Вами прочитали еще в первый год нашей дружбы, или даже не очень Вам нравящегося ‘Подростка’.
Я всё равно дарю Вам все это – все-таки всё это хорошо – но в литературе, например, ничего, равного ‘Покаянию’ в кино, пока еще не появилось» (Август 1987).
А на прощание, перед моей эмиграцией, Борис Алексеевич писал:
«Дарю Вам на всю жизнь всё только вечное и непреходящее, а назвать или перечислить не знаю, не могу. Вы же сами видите, вот это, истинное, Божье: Женю Кисина, который как Моцарт, Толстого, Пушкина, Шекспира, все деревья и цветы, и кусты, и травы, в лесах, и в полях, и у Вашего моря, и золотистых щурков, и дроздов, и всех птиц, и всех любящих, и всё любящее, и Вами любимое, и Вами желанное. Понимаете, что я Вам дарю? Только вечное, только Божье, только общее и единое».
Понимаю, Борис Алексеевич. Помню. И не забываю никогда.
Нью-Йорк 2024
i. Грузино-абхазский конфликт, конфликт в Нагорном Карабахе, Сумгаитские погромы, осетино-ингушский конфликт.↩
