Людмила Оболенская-Флам

 

Вики – русская княгиня во Французском Сопротивлении^[i]

 

Часть 5

 

ГЛАВА XIV

    Обратимся теперь к тому, что произошло с Викиным мужем, князем Николаем Александровичем Оболенским. Вернувшись в середине апреля из поездки в Аррас, где ему удалось увидеть в тюремном окне свою жену, он пробыл на воле до 3 июня 1944 года. В тот день его доставили в штаб-квартиру гестапо на улицу Соссэ. Там его поместили в одиночную камеру. В ожидании допроса Оболенский прожевывает и глотает находящиеся при нем бумаги организации. Потом осматривается и видит: на двери камеры начертанное кровью прежнего заключенного изображено Распятие.  

    Допрашивает Оболенского немецкий следователь. Он утверждает, что Вики будет выпущена на свободу, если перестанет отмалчиваться. Пусть Оболенский ей об этом напишет и убедит раскрыть всю правду. Николай садится писать и сочиняет нарочито высокопарное послание, уверяя жену в справедливости германского правосудия – пусть Вики посмеется и поймет, что муж писал под нажимом. Следователь цинично утаил от него, что жена его обречена, ей уже вынесен смертный приговор.

    Оболенского доставили во Френ. В тюрьме его обдало знакомым по прошлому сидению смрадом спертого воздуха камер. Но вот по тюремному «телеграфу» доходит радостная весть: в Нормандии совершилась долгожданная высадка западных союзников!

    Эта беспрецедентная военная операция подготавливалась тщательно и, по мнению Сталина, слишком долго. Он торопил Рузвельта и Черчилля с открытием второго фронта. На самом деле – и об этом часто забывают – после высадки американских войск в Сицилии в сентябре 1943 года и их продвижения на север по Апеннинскому полуострову при участии французских войск из Африки второй фронт в Европе уже был.  Правда, высадка в Сицилии  не идет ни в какое сравнение с масштабом операции «Оверлорд» – десантом западных союзных войск 6 июня 1944 года в Нормандии. Этому в истории еще не было равных. Напомним некоторые факты.

    Для того, чтобы перебросить американских и британских пехотинцев, которым предстояло брать штурмом почти неприступные береговые укрепления, была задействована армада из пяти тысяч военных судов. Этому предшествовал десант 13 тысяч американских парашютистов¹. Операция требовала детальной координации между вооруженными силами англичан, канадцев и американцев; для каждой группы был обозначен свой участок побережья Нормандии. Длительная подготовка требовала глубочайшей тайны, благодаря чему Гитлер оказался застигнутым врасплох. Германский Генеральный штаб предвидел возможность высадки в июне, но не ожидал, что это произойдет в Нормандии, да еще в такую скверную погоду. Даже после того, как были штурмом взяты первые укрепления Атлантического вала, Гитлер считал, что это всего лишь диверсия, что развернутая высадка будет совершена в другом месте, и потому сдерживал подкрепление бронетанковых дивизий. В течение одного дня на французскую землю высадилось 175 тысяч американских, британских и канадских войск. Но и потери были огромные: 10 тысяч союзных военнослужащих оставили там свои жизни².

    В поддержку десанта генерал де Голль по Би-би-си призвал французов «бороться с врагом всеми возможными способами» и дал сигнал различным силам Резистанса немедленно активизировать деятельность и участить акты саботажа – подрывать мосты и железнодорожные пути, нарушать германские средства связи... А когда в августе под командой генерала Леклерка в Нормандии высадилась 2-я французская танковая дивизия, укомплектованная в Северной Африке, к ней примкнули партизаны-«маки» и другие силы Сопротивления.

    Но создававшееся на протяжении нескольких лет военное крыло организации ОСМ, которое должно было вступить в бой, к тому моменту практически перестало существовать. Предшествовавший высадке удар гестапо и немецкой военной контрразведки, нанесенный по Гражданской и Военной организации, оказался сокрушительным; ее выжившие члены смогли принимать участие в военных действиях лишь в индивидуальном порядке. Тем не менее роль ОСМ в победе над Германией нельзя недооценивать.

    Об этом мы говорили с досконально изучившим историю этой организации писателем Жиллем Перро, когда мы с мужем посетили его в нормандском городке Сент-Мари-де-Монт, первом городе, освобожденном десантниками. Ныне покойный, писатель считал, что хотя Гражданской и Военной организации не удалось включиться в боевые действия в том объеме, как это замышлялось, она проделала важнейшую подготовительную работу. Ее заслуга заключалась в данных военной разведки, которые она получала по своей широкой агентурной сети и доставляла в Лондон. Особенно ценной, подчеркнул Перро, была детальная информация об оборонительных сооружениях Атлантического вала. Без этой информации высадка в Нормандии могла иметь иной, трагический для союзных войск исход, и уж, во всяком случае, обошлась бы несравненно бóльшими потерями. В ходе нашей беседы Перро особо выделил роль Вики. Он был преисполнен уважения к ее уму, твердости и преданности делу, назвав ее «правой рукой полковника Туни и левой рукой Блок-Маскара»: в штабе Туни Вики была ключевой фигурой в деле военной разведки, а помогая Блок-Маскару, руководителю гражданского крыла ОСМ, была причастна к разработанной им Конституции, принятой после освобождения Франции.

    После высадки западных союзников в Нормандии было еще далеко до полного освобождения Франции; предстояло много боев, в ходе которых союзники продолжали теснить отступавшие силы вермахта. Когда к Аррасу приблизилась британская армия, д-р Шотт и его группа спешно покинули город, уничтожив все письменные свидетельства о допросах, о вынесенных смертных приговорах и произведенных на месте расстрелах. Сокрытие следов производилось по приказу Гитлера и носило название «Nacht und Nebel» («Ночь и туман»). Согласно этому приказу, нацистам надлежало ликвидировать всё, что могло свидетельствовать о совершенных ими преступлениях. А те, кто был приговорен к смертной казни, должны были бесследно исчезнуть. Полковник Туни и его сподвижники были расстреляны в тюрьме Сен-Нисэз в Аррасе, без оповещения об этом их близких. Малую горстку руководящих членов ОСМ, чья казнь была отложена, по каким-то соображениям снова перевели в тюрьму Френ, под Парижем. В их числе были Галлуа и Леперк, которые, напомню, ранее проделали вместе с Вики и Софкой путь из тюрьмы Френ в Аррас. Роланда Фаржона в группе Галлуа и Леперка не было. Его, чья роль в судьбе Вики и Софьи Носович оказалась роковой, по решению Шотта перевели в тюрьму, находившуюся в старом замке города Сенлис.

    Этот средневековый город связан с именем Анны Ярославны, дочери Великого князя Ярослава Мудрого, супруги короля Франции Генриха I. Там находилась их резиденция и туда, между прочим, члены семейного союза Оболенских, ведущие свою родословную от Рюрика, не раз совершали паломничества. Воспользовавшись близостью к Парижу, Роланд Фаржон из этой тюрьмы бежал. С ним бежал и другой заключенный, который, как и Роланд, спустился из окна тюрьмы по разорванной простыне. Упал он неудачно, повредив ногу, дальше пришлось передвигаться, опираясь на Роладна. Тем не менее им удалось добраться до места, где находилась одна из фабрик, принадлежавших семье Фаржон. Узнав Роланда, директор фабрики отдал соответствующие распоряжения, и вскоре фабричный грузовик доставил в Париж к дому брата Роланда Фаржона большой ящик. Из него выбрался сам Роланд³.

    Перекрасив волосы в рыжий цвет, изменив внешность, Фаржон некоторое время остается в Париже. Товарищи по Сопротивлению отнеслись к его побегу скептически, подозревая, что он мог быть совершен лишь при сознательном попустительстве гестапо, чтобы выследить последних остававшихся на свободе членов ОСМ. К тому же Роланд был и ранее скомпрометирован своим привилегированным положением в Аррасе и странным обедом, который главный следователь Шотт устроил в честь дня свадьбы Фаржонов. С предателями в Резистансе расправлялись жестоко, но отношение товарищей к Фаржону было неоднозначным. Одни видели в нем предателя, другие считали искренним патриотом, попавшим в гитлеровскую ловушку. Было решено дать Роланду возможность обелить свое имя в рядах партизан-«маки», и Роланд покидает Париж.

 

* * *

    В июне 1944 года Николай Оболенский всё еще находится в тюрьме Френ. Туда же доставляют и участника другой группы Сопротивления Игоря Кривошеина. 13 июня, пока его вели по коридору, Кривошеин оказался свидетелем того, как тюремщица заталкивает женщину в крошечную камеру. В этой женщине он узнает Софку, Софью Носович.

    Из тюрьмы в Аррасе Софку перевели в Лилль, потом вернули во Френ. 7 июня германский военно-полевой трибунал, заседавший в парижском отеле «Континенталь», вынес Софье Носович смертный приговор. В тесной камере для смертников ее посещает священник. Софка уверена, что близится расстрел. Оставшись одна, она вдруг слышит постукивание в стену. Прижавшись ухом к стене, силится разобрать позывные азбуки Морзе. И вдруг поняла – «Вики»! Софка бросилась к водопроводному крану, развинтила его и крикнула в трубу: «Обнимаю тебя, я умру...» Но стук возобновляется, и Софке удается расшифровать: «Германия... везут вместе...»

    Софка ждет, что будет дальше. Наконец в замке поворачивается ключ. Софка видит в коридоре Вики, при ней жандарм и офицер. Всех сажают в крытую машину... Уезжая из Парижа, они еще раз прощались с любимым городом.

    День стоял чудесный, летний. Париж, окутанный легкой дымкой, был прекрасен. Одно из последних мест, что им запомнилось, был собор Парижской Богоматери; проезжая мимо него, старались навсегда вобрать в себя всю его красоту, его величие.

 

* * *

    Едва ли Николай Оболенский и Вики знали, что на протяжении нескольких суток в первой половине июня 1944 года они находились под общей тюремной крышей. Затем Вики с Софкой увозят в Германию. Оболенский продолжает оставаться в тюрьме под Парижем. Проходят еще два месяца. До освобождения столицы остаются считанные дни. Несомненно, слухи об этом проникают и в тюрьму, вселяя надежду. Но тут поступает приказ сверху о немедленной отправке в Германию более двух с половиной тысяч заключенных. Сперва их помещают в палаточный город, потом грузят в товарные вагоны. Собравшаяся на товарной станции толпа кричала, чтобы заключенные сопротивлялись, «американцы совсем близко!».

    15 августа 1944 года поезд, до отказа наполненный живым грузом, уходит на восток. В списках депортируемых значатся Николай Оболенский и Кирилл Макинский. Примечательно, что с заключенных, с немецкой педантичностью, еще и взяли деньги за транспортировку! Деньги были изъяты из конфискованных при аресте наличных. У Оболенского взяли немного, всего 40 французских франков. С других удалось получить больше, вплоть до нескольких тысяч⁴.

    Вскоре после отхода поезда у заключенных появилась возможность бежать: в результате то ли бомбежки, то ли акта саботажа были повреждены железнодорожные пути, поезд остановился, и дальше заключенных погнали пешком. Многие попытались скрыться. Кое-кому это удалось. Но хромающему Оболенскому побег был бы не по силам. Он провел в пути еще пятеро суток – то пешком, то в переполненных до отказа вагонах для скота. 20 августа 1944 года заключенный № 77185 прибыл в концентрационный лагерь Бухенвальд.

    Из архива в Бад-Арользене стараниями современного немецкого исследователя Елены Кулен были получены фотокопии целого ряда формуляров, касающихся отправки Николая Оболенского в Бухенвальд и его оформления там по прибытии. В документе об изъятии его личных вещей перечислены: 1 пиджак, 1 пара брюк, 1 пара нижнего белья, 1 пара носков, 1 пара ботинок. Изъятие заверено подписью Оболенского. По ней видно, в каком состоянии Оболенский прибыл в концлагерь после изнурительного перегона; он написал  свое имя по-немецки «Nikolaus», но не хватило сил дописать фамилию, подпись обрывается – «Obole...»⁵ Взамен его собственной одежды, Оболенскому была выдана полосатая форма узника; вместо его специальной ортопедической обуви – пара деревянных колодок.

    А вот другой документ – список заключенных, отправляемых 3 сентября 1944 года в лагерь «Дора» (Dora), где заключенные вынуждены были трудиться в подземелье засекреченного завода, производившего ракеты. В нем под номером 245 значится имя Николая Оболенского. Но мы знаем, что он отправлен туда не был. От этой участи его избавило медицинское заключение, признавшее его неспособным к выполнению работы стоя, в противном случае он разделил бы тяжкую долю попавшего в «Дору» Макинского и вряд ли вышел бы оттуда живым. Помогло Оболенскому пережить концлагерь и то, что на его карточке значилась профессия переводчика, владеющего французским, русским и немецким, – языками, которые несомненно были затребованы лагерной администрацией. Выполнять такого рода работу можно было и сидя. Оболенскому предстояло пробыть в этом лагере смерти до освобождения союзниками восемь долгих месяцев.

 

ГЛАВА XV

    Декрет Гитлера предусматривал, что лица, приговоренные военным трибуналом к смертной казни, вроде Веры Оболенской или Софьи Носович, должны были «раствориться», не оставив после ареста и следа. Но диктаторы страдают общим недугом близорукости, не предусматривая возможных последствий своих решений и думая, что они могут замести следы своих злодеяний. В случае Вики свидетельства о ней не заканчиваются Аррасом, где в казематах тюрьмы Сен-Нисэз Даниель Галлуа видел ее в последний раз. Далее повествование подхватывает Жаклин Рамей. Ее воспоминания, подписанные боевой кличкой Елизабет Брюне, как и воспоминания Галлуа, они вошли в скромный сборник, посвященный памяти Вики⁶.

    Жаклин пишет, что вернувшись домой 17 декабря 1943 года после несостоявшейся встречи с Вики, на которой она должна была получить тайные донесения, она заподозрила худшее. Это подтвердилось на следующий день полученным известием об аресте Вики и Софки. «Подумал ли кто-нибудь из нас, что нам теперь следует скрыться? – пишет она. – Нет, никто не сомневался в Викиной твердости.» Правда, Жаклин добавляет к этому, что в то время она еще не успела испытать на себе «полного ассортимента» нацистских методов дознания, от физической пытки до морального воздействия.

    Какое-то время Жаклин продолжала подпольную работу, несмотря на арест других участников Сопротивления – Симона, Туни, Галлуа… Ее черед настал 25 апреля 1944 года. Сперва Френ и мучительные допросы, а 15 июня – военный трибунал. Суд над Жаклин Рамей происходил в том же «Континентале», где неделей ранее был вынесен смертный приговор Софье Носович. Место действия было иным, но сценарий – «пародия на судопроизводство» – тот же, что и суд над Вики в Аррасе. Жаклин вспоминает: 

 

    «Меня взяли прямо с койки, и я набросила на себя жакет поверх моей темно-синей пижамы. Адвокат-защитник (да, был у нас такой!) произнес минутную речь по-немецки. Что он говорил? Не всё ли равно. Игра была кончена. После вынесения приговора переводчик поставил меня в известность, что адвокат составит мое прошение о помиловании. Я не возражала, считая это всего лишь продолжением фарса; несомненно, у столь важной персоны, как генерал фон Рундштед, которому направлялась эта петиция, было достаточно других дел. При этом я всё же отказалась заявить, что сожалею о содеянных поступках. При всем трагизме момента я не могла не съязвить: ‘Если я притворюсь, что сожалею, генерал фон Рундштед всё равно не поверит!’ Поставила ли я под прошением о помиловании свою подпись или нет, я, по правде говоря, даже не помню».

 

    Позже Жаклин узнала, что и Софка не возражала против подачи прошения о помиловании, считая это всего лишь продолжением пародии на суд. Вики же, напротив, категорически отказалась подать прошение. Жаклин размышляла: «Было ли это со стороны судей проявлением глупости или лицемерия из расчета, что подписавший тем самым уронит свое достоинство? Печальная ирония состоит в том, что Софка и я, равнодушно смотревшие на жизнь, проделали формальность, которая, в конечном итоге, нам ее спасла, тогда как эта молодая очаровательная женщина – ‘отважная, веселая и жизнерадостная’, как ее охарактеризовал один из товарищей, – гордо отказалась просить для себя каких-либо поблажек. Ее прошение о помиловании не было подано. Таким образом, этим негодяям даже не пришлось его отклонить».

    Об этом Жаклин вспоминала позже. А в тот день, уcлышав свой смертный приговор, ее беспокоило другое: выйдя из «Континенталя» на элегантную, даже в военное время, улицу Кастильон, Жаклин Рамей была смущена своим грязным и непричесанным видом: «...я, наверно, была похожа на воровку, которую вел под стражей немецкий солдат». Солдат оказался сердобольным: он дал ей закурить и шепнул: «Не смерть, мадам. Нет. Работы в Германии», – и даже сунул ей газету, которую Жаклин умудрилась пронести контрабандой в тюрьму.

    Через три дня Жаклин последовала за Вики и Софкой в Германию. Там всё пережитое ею во многом совпадало с тем, что пришлось испытать и двум ее подругам. Поэтому остановимся на этом моменте подробнее. 19 июня Жаклин Рамей прибыла под конвоем в Берлин. Закованную в ручные кандалы, ее поместили в одиночную камеру в тюрьме Алт-Моабит. Минут через пятнадцать прямо над ней разразилась страшнейшая бомбежка:

 

    «Я насчитала десятка два налетающих волн бомбардировщиков. С каждой новой волной сперва раздавался вой падающих бомб, потом грохот рушащихся зданий. Инстинктивно забившись в угол камеры, я поняла весь ужас моего положения. По прибытии я обратила внимание на то, что тюрьма была уже наполовину разрушена во время одной из прежних бомбежек. Слова ‘приговорена к смерти’ теперь в полной мере дошли до моего сознания... С мыслью о расстреле я свыклась, но оказавшись перед перспективой быть заживо зажаренной в застенке, да еще со скованными руками, я сама себя удивила прозвучавшими словами: ‘Только святой может с этим смириться!’».

 

    В бомбоубежище, как оказалось, отводили только немецких заключенных; иностранным в такой чести было отказано. В этой тюрьме Жаклин, не знавшая немецкого, почувствовала себя совсем одинокой, там не было тех контактов с заключенными и чувства плеча, которыми отличалась тюрьма Френ. И трудно было смириться с «потерей» рук: скованная наручниками, она даже ногти себе не могла почистить. Приходилось, положив руки на колени, часами сидеть на деревянной табуретке, готовясь к очередному налету или к раздаче скудного пайка. Жаклин была близка к отчаянью.

    Однажды утром за ней пришла надзирательница:

 

    «Она вывела меня на пустой двор, сама села на стул, а мне приказала ходить по кругу. Попав на свежий воздух, я чуть не опьянела. Немного светило солнце. Проходя мимо одного кустика, я умудрилась, несмотря на связанные руки, сорвать зеленый листок, запах которого потом, вернувшись в камеру, долго вдыхала. На прогулку полагалось четверть часа, после чего меня вновь водворили в мою конуру. Это повторялось два-три раза в неделю.

    В один прекрасный день надзирательница повела меня в другой двор. Подойдя к ведущей туда лестнице, я заметила двух женщин. Одеты они были, как и я, в синие муслиновые платья; как и у меня, их запястья были в тяжелых металлических обручах, обтянутых черной кожей. И вдруг я узнала: Вики, Софка! Мои товарищи, мои сестры! Всё сразу озарилось. Жизнь показалась прекрасной. Тюрьма, надзирательницы, одиночество – всё получило более светлую окраску. День был серый, но даже если бы светило солнце, он не мог быть более прекрасным!»

 

    Но первый жест подруг Жаклин озадачил: обе, отрицательно качая головой, показали на себя пальцем. А когда она приблизилась, прошептали: «Это не мы тебя выдали». В ответ Жаклин шепотом заверила их, что она это прекрасно знает. Заключенных вывели во двор.

    Двор был прямоугольный; заключенных заставляли ходить по периметру, соблюдая дистанцию в пятнадцать шагов. Говорить воспрещалось, они могли только обмениваться радостными улыбками. Поведение трех иностранок, приговоренных к смертной казни, взбесило надзирательницу, и она преждевременно закончила прогулку. Вечером надзирательница появилась в камере Софки, и та, на своем хорошем немецком, бросила ей укор: «Как вы можете быть такой черствой, неужели вы не понимаете, что подруги были рады увидеть друг друга? Неужели даже улыбаться запрещено?» Ответа не последовало.

    С этого дня пребывание в Алт-Моабит сделалось для Жаклин более сносным. Она не переставала поражаться Викиной находчивости, умению расположить к себе людей и воспользоваться их услугами. То ей удавалось передать Жаклин «добрый вечер» через заключенную, работавшую в тюрьме уборщицей, когда та приходила затемнить окно, так как свет электрической лампочки продолжал гореть в камерах всю ночь. То оказывалось, что Вики успела познакомиться с одной немкой, тоже сидевшей за сопротивление гитлеровскому режиму. С ней Жаклин встретилась, когда ее, наконец, отвели в тюремный лазарет, чтобы перевязать ее фурункулёзные раны. Так у Вики с Жаклин даже в тюрьме возникла общая знакомая. «А мне про вас говорила Вики», – сказала ей в другой раз работавшая в лазарете заключенная бельгийка. Этой бельгийке удавалось узнавать от мужчин, которых выводили на работы в Берлин, последние новости и передавать их дальше через открытое окно Вики. Таким образом и Жаклин узнавала, что русские были уже под Минском, и про бои в Нормандии. Появилась надежда, что, быть может, Германия будет побеждена еще до наступления зимы. Затеплилась надежда и на свое спасение.

    Однажды во время прогулки Вики умудрилась сообщить ей радостную новость: убит партизанами ненавистный министр в правительстве маршала Петена, Филипп Энрио, призывавший французскую молодежь записываться на работу в Германии.

    А еще было одно замечательное утро, когда Вики, Жаклин и Софку отвели в подвал, чтобы принять настоящую теплую ванну. Надсмотрщица была пожилая седеющая женщина с завернутыми на голове косичками и приятным лицом. Вики ее о чем-то спросила по-немецки. Та утвердительно кивнула головой, и подруги смогли обнять друг друга.

    Вики научила Жаклин нескольким полезным немецким словам. Теперь та могла просить книги из тюремной библиотеки; там неожиданно оказалось довольно полное собрание французских книг конца 19-го века, где наряду с классиками были и «новинки» старых времен.

    Но вот пришел приказ о переводе в другую тюрьму. За несколько дней до того в камеру Жаклин, за неимением другого помещения, посадили двух молодых женщин. Одна была эльзаска, другая итальянка, их незадолго до того тоже приговорили в Париже к смертной казни. Франсин, из Эльзаса, была на шестом месяце беременности, что не помешало зверскому обращению с ней следователей. Она умела притвориться дурочкой, делая вид, что ничего не понимает, хотя отлично знала немецкий. До ареста Франсин работала чертежницей на предприятии, сооружавшем знаменитый Атлантический вал, и копировала все проходившие через ее руки планы укреплений. Подруга Франсин, Моник, принадлежала к той же организации Сопротивления.

    Наутро Вики, Софку, Жаклин и ее сокамерниц отвели в помещение, где хранились их вещи. Там им развязали руки и принесли суп. Пока они ели, Софке удалось выпытать у толстой надзирательницы, что их переводят в женскую тюрьму на Барнимштрассе, где, как она сказала, «режим строже, но кормят лучше».

    По сравнению с тем, что их ожидало, Алт-Моабит была относительно вольготной тюрьмой. Там было даже некое подобие уюта: зеленые растения при входе, полы коридоров устланы линолеумом, на столиках у надзирательниц вышитые салфеточки, библиотека... Тюремщицы, за малым исключением, не были зловредными.

    Вот и сейчас, покидая Алт-Моабит, в ожидании транспорта женщины на время были предоставлены самим себе и смогли, наконец, наговориться. Им удалось продолжить разговор и в тюремной перевозке, по пути было несколько остановок. Жаклин узнала некоторые подробности из того, что произошло с Вики и Софкой со времени их ареста. Она услышала, с каким присутствием духа Вики выдержала все допросы, как находчиво старалась запутать немецких следователей, чтобы выгородить своего мужа и товарищей по ОСМ собственной версией о несуществующем любовнике. Вики, смеясь, рассказала про то, как ей удалось вызвать сочувствие следователя, придумавшего, чтобы ее испытать, историю о вероломном поведении этого «любовника». Рассказала Вики и про то, как она встретила Галлуа, Леперка и Рузе при перемещении из тюрьмы города Фрэн в Аррас, как ей удалось сказать им, что ни она, ни Софка никого из своих товарищей не выдали, а от них узнать про арест полковника Туни и других... Вот когда их охватило беспокойство: каким образом оказалось возможным произвести столько арестов? Неужели вся их работа, начиная с сорокового года, была напрасной?

    Покуда Вики и Жаклин обменивались пережитым, тюремный возок сделал еще один крюк, позволивший им посмотреть на Берлин, который летом 1944 года повсюду являл одно и то же зрелище: каждый третий дом был до основания разрушен, вдоль тротуаров лежали аккуратно сваленные груды кирпичей, черепицы, обломки стен и осколки...

    Попав в тюрьму на Барнимштрассе, они сразу ощутили иную атмосферу. Их посадили в приемное помещение, где было около пятидесяти немцев, схваченных еще утром. Причины арестов были всё те же: слушали иностранное радио или в частных письмах высказывали пораженческие настроения... Это сулило смертный приговор. А торговля на черном рынке, работа без удостоверения влекли за собой от месяца тюрьмы до заключения в концлагерь.

    На сей раз подруги сидели не в одиночках. Сокамерницей Вики была женщина из Голландии; в камере Жаклин – немка из Мюнхена, которую звали Герминой. В первую же ночь опять завыли сирены. Это было не ново. Новым было то, что заключенных спустили в подвал, где простые арестантки могли размещаться как хотели, а смертниц затолкали в отдельное помещение. В свете ручного фонарика надзирательницы перед Жаклин предстало некое средневековое зрелище:

 

    «Под арками низкого свода десятка два женщин в белых ночных рубашках – почти все с седыми растрепанными волосами и мертвенно-бледными лицами – сидели на корточках, держа перед собою руки, схваченные кольцами наручников. Как только я вошла, дверь за мной сразу закрылась. Оставшись в кромешной тьме, я опустилась на пол, и только позвякивание цепей убеждало меня в том, что это не сон».

 

    Но вот радость – тут оказались и Вики с Софкой! И говорить не воспрещалось! С тех пор вой сирен, предупреждавший об очередном налете, сделался желанным сигналом предстоящей встречи с подругами. В одну из бомбежек Вики решила воспользоваться тем, что они с Жаклин – соседи по камере, и пополнить ее тюремное образование: «Я тебя научу азбуке Морзе; завтра начнем с алфавита». Назавтра состоялся первый урок. Шпилькой для волос Жаклин нацарапала на стене все буквы азбуки Морзе и потом в течение двух суток старалась их вызубрить. На третий день она уже могла начать переговариваться с Вики через стенку. Временами ошибалась, всё путала и сбивалась. Вики смеялась и терпеливо начинала повторять всё сначала.

    В подземелье тюрьмы во время налетов образовалась небольшая группа «политических». В нее вошли, помимо Вики, Софки и Жаклин, Аннетт, смертница из Бретани, и молодая русская, врач из Воронежа, которую Жаклин в своих воспоминаниях называет Еленой⁷. Елена рассказала Вики и Софке, что ее оставшиеся в России родители много претерпели от большевиков. Отец был сослан в Сибирь и там пропал бесследно, а вот она, вспоминает Жаклин, оказалась жертвой гитлеровской машины... Ее насильно вывезли и отправили в рабочий лагерь, потом вменили в вину связь с немецкими коммунистами и приговорили к смертной казни.

 

    «Елена была маленькой, тоненькой, с прелестным овалом лица и светлой короной кос. В ней чувствовались порода, образование, вкус. Вот уже четыре месяца, как она в оковах дожидается смерти. Смерть чуть было не застигла ее в мае, когда было разбомблено одно крыло тюрьмы, и казнь была отложена. Погибло 400 заключенных. Теперь был июль месяц, а размещенные на верхнем этаже немецкие, итальянские и бельгийские заключенные рабочие всё еще вытягивали из-под развалин последние трупы.»

 

    Вики была встревожена состоянием Софки, вид которой был отрешенным. Чтобы как-то поддержать ее, Вики изловчилась посылать Софке сообщения азбукой Морзе, отбивая буквы кончиком пальца на своей ладони. Софка научилась на расстоянии улавливать морзянку глазом. Жаклин поражалась тому, как Вики не упускала ни одного случая, чтобы не подбодрить своих подруг. Размышляя о характере Вики, Жаклин писала:

 

    «Она обладала некими чисто русскими свойствами: легкостью, с которой всё схватывала на лету, страстью к книгам, заглатывая всё вперемешку, хорошее с плохим. Ранее она любила общество, танцы, удовольствия и всегда готова была принять от жизни всё, что жизнь ей дает. До войны можно было подумать, что Вики всего лишь умная и пылкая молодая женщина, обожавшая жизнь. Потребовалось падение Франции, которую она так любила, чтобы в этой богатой и великодушной натуре внезапно выкристаллизовались все ее удивительные качества. С этого момента у нее не было сомнений в сделанном ею выборе; она не отклонялась от своего пути, не отступала перед препятствиями, не раскаивалась в своем решении, когда за это пришла тяжелая расплата. У нее не было ни моего скептицизма, ни Софкиного христианского смирения; ни уверенности гордых, полагающихся на свою счастливую звезду, ни слабых, молящих защиты у Бога. Если Вики обращалась к Господу, это было не за тем, чтобы что-то просить у Него для себя».

 

    И далее Жаклин писала:

 

    «Здесь ни одно из ее главных качеств не пропало даром: страстность натуры вылилась плодотворной энергией; отзывчивость души полностью сказалась в тюрьме, этом наивысшем из всех испытаний, где по-настоящему познается человек. Викина любовь к веселью давала нам минуты разрядки, позволявшие потом вновь собраться с силами. Свойственный ей юмор, которым она раньше блистала в кругу друзей, вместо того чтобы исчезнуть под тяжестью несчастий, наоборот, проявился с новой силой в ее способности находить смешное даже в самых трудных ситуациях. Например, она, смеясь, объявила Софке о том, что в Берлине на них напялят наручники, как будто это была шутка. Софка даже немного обиделась».

 

    Как-то во время одного из допросов Вики старались принудить описать «Элизабет Брюне», то есть саму Жаклин. Вики пустилась фантазировать и совершенно переиначила ее внешность, сделав из Жаклин высокую блондинку с орлиным носом. А потом, чтобы позабавиться, добавила такую деталь: «Брюне? Да у нее петушиные щиколотки». Позже, когда военная контрразведка узнала – и не от Вики – настоящую фамилию Жаклин и когда ее, в свою очередь, подвергли допросам, она услышала об этой подробности и искренне посмеялась. Следователи тоже стали смеяться и ткнули пальцем в показаниях Вики на немецкое слово, означавшее «нога петуха». На какие-то несколько минут атмосфера разрядилась.

 

* * *

    Прогулка, как и в старой тюрьме, была во дворе. Заключенных выстраивали по кругу и заставляли ходить в нескольких шагах друг от друга. Около кухни проходили мимо кучи угля и запахов съестного, старались догадаться, какой будет паек. Толстая надсмотрщица в Алт-Моабит была неправа: пища там была не слишком питательная, но она на какое-то время наполняла желудок; здесь же заключенные были постоянно голодны.

    – Пахнет горохом. Хоть бы дали сегодня гороховый суп... он немного притупляет голод.

    Затем они проходили мимо лужи, где гнили кочаны капусты и картошка, стараясь обойти зловонную жижу, которая липла к тюремным колодкам. Потом шли вдоль здания, где находились их камеры, затем опять мимо кучи угля... За воротами виднелось обычное многоквартирное здание. Иногда в окне показывался кто-то из жильцов.

    Кончался июль. Стояла сильная жара. Тюрьма была современная: все ее камеры выходили на открытый коридор, нависавший над такими же открытыми коридорами нижних ярусов. Был слышен каждый звук, сверху донизу. Дисциплина была строгая. Тюремщицы приветствовали друг друга словами: «Heil Hitler!» и вытягивали руку в нацистском салюте. Надевать и снимать ручные кандалы было обязанностью надзирательницы особого ранга, не испытывавшей к заключенным ни малейшей симпатии. Она могла так туго затянуть цепи, что их звенья впивались в запястья. Потом цепи сменили на обручи, стало немного легче. На немок надевали особые наручники, они были гибкие и позволяли им вязать или исполнять другие работы, выпадавшие на долю заключенных. Иностранкам работать не давали, им приходилось сидеть на табуретке, сложив скованные руки. В книгах Жаклин было отказано под предлогом, что французские книги сгорели при бомбежке. Жаклин Рамей рисует такую картину тюремного регламента:

 

    «В шесть утра – побудка. Совершенно беспомощная, с завязанными руками, сижу на моем набитом сеном матраце и дожидаюсь, чтобы моя сокамерница кончила совершать свой утренний туалет. Надсмотрщица является в семь часов и объявляет: ‘Guten Morgen’. Мы должны приветствовать ее стоя и отвечать: ‘Guten Morgen’. Я докладываю: ‘995 (арестантский номер). Zwei Gefangene. Eine T. K.’ – ‘Две заключенные. Одна Т. К. (приговоренная к смерти)’. Мне снимают кандалы. Я делаю упражнения: вытягиваю руки, вращаю кисти, чтобы их размять. Снимаю с койки сенник, складываю одеяло, откидываю к стене металлическую раму постели. Возвращается надзирательница. Снова кандалы. Кофе-эрзац и черствый черный хлеб. Стучу в стенку и говорю «добрый день» Вики. Утро началось. Бесконечное.

    Влезть на табуретку и посмотреть, что ли, в форточку? Двор. Кирпичные стены, в одном углу разрушенные. Утренняя прохлада. Небо серо-голубое. Откуда-то доходит запах капусты, вымоченной в уксусе, смешанный с трупным запахом, исходящим из разрушенного крыла здания. Время от времени пролетает птица. В окна напротив видно, что там заключенные женщины заняты в своих камерах вязанием. Но вот в одном окне появляется надзирательница. Быстрее слезать…

    Шагаю по камере: шесть шагов в длину. Находившись взад и вперед, покуда не заболели ноги и не закружилась голова, сажусь спиной к стене. Но стенка твердая и холодная. Тогда я сгибаюсь, опираясь на колени. Стараюсь на чем-нибудь сосредоточиться. Вспоминаю стихи, которые когда-то знала наизусть, но в моем ослабевшем состоянии не могу сделать достаточного усилия, чтобы вспомнить от начала до конца хоть одно-единственное стихотворение. Всегда что-то пропускаю. Расстроившись, пускаюсь в воображаемый разговор на английском языке. Задаю себе какую-нибудь тему: рассказать про свое детство или о теперешних злоключениях. Но результат всё тот же: слова ускользают.

    Поднимаюсь и опять начинаю ходить. Но эти руки... они как парализованные, беспомощно висят передо мной! Еще раз бросаю взгляд на двор. Там ничего нового. Что делать? Попробовать поговорить через окно? Но эта попытка быстро прерывается энергичным окриком ‘Ruhe’! Попытаться поговорить морзянкой с Вики? Но мы уже с ней сегодня здоровались, а пускаться в длинные рассуждения при помощи азбуки Морзе не очень-то реально: голод притупляет ум, после десяти минут в голове путаются буквы.

    Ложусь на пол, но тяжесть сложенных на животе рук становится невыносимой, а пол, несмотря на линолеум, ледяным холодом студит спину. К тому же это воспрещается; не прекращающееся весь день лязганье ключей заставляет всё время прислушиваться. Кажется, что в любой момент могут войти. Одним рывком встаю. Нет, это не к нам... Это рядом. Который может быть час? Хоть бы скорее принесли суп. Кажется, прошла вечность. Входит надзирательница и приносит работу моей напарнице. На ее ручных часах всего только 9:30!

    Сажусь и смотрю на Гермину, наматывающую бинты на свои тонкие пальцы. Певучим голосом рассказывает она, как однажды в Мюнхене ударила одного пристававшего к ней эсэсовца палкой по голове, а потом убежала. Ее поймали, и получилась ужасная история.

    Утро еле тянется. Очень хочется есть. Чтобы скорее прошло время, впадаю в оцепенение.

    Но вот Гермине надоело работать. Она бросает остатки марли в унитаз, прячет для нас вату и заявляет, что кончила. Выглядывает в окно на двор.

    – Еда, – докладывает она.

    Я вскарабкиваюсь рядом с ней и действительно вижу котлы, которые женщины из кухни несут в наше здание. Пройдут еще убийственных полчаса. Котлы будут стоять внизу, пока их пересчитают. Затем их начнут носить наверх, один этаж за другим. Потом они будут долго стоять на лестничной площадке каждого яруса. Потом будет слышно, как отворяются двери камер сперва на нижних этажах, потом на нашем, как половник ударяется о судки, и слюни начинают течь так, что прямо больно становится. Наконец, открывается наша дверь. Обман! Суп оказывается ужасно жидким, а в нем всего три малюсенькие картошечки. Подозреваю, что надзирательница нарочно дает меньше иностранкам, и нам никогда не перепадает остатков... Гермина встает, чтобы вы-мыть миски и ложки. Вытирает их и ставит в маленький стенной шкафчик. Вытирает стол. Всё. Готово. Теперь остается протянуть следующие шесть часов.

    Раздается стук. Это Вики говорит мне: ‘Вот бы чаю выпить с гренками, да с маслом и с вареньем’. Обмениваемся кое-какими новостями. Среди мужчин пронесся слух, что пришло решение о нашем помиловании и что нас приговорили всего к двадцати пяти годам принудительного труда. Посмеялись над этим ‘всего’.

    – Через двадцать пять лет я буду прабабушкой, – говорю я Вики.

    А она мне в ответ:

    – Ах черт, придется поберечь нашу обувь, если она должна продержаться столько лет…

    Около двух часов пополудни раздается крик: ‘Freistunde!’, потом громыхание ключей, затворов, дверей, скрипучих и хлопающих, да стук деревянных колодок на линолеуме. Моя дверь отворяется. Выхожу и смотрю влево. Появляется Вики. Она всё такая же. Похудевшая, но всё та же бодрящая улыбка, всё те же живые глаза, такие же блестящие. Она непременно скажет что-нибудь забавное. Я чувствую в себе прилив сил и мне стыдно за свое утреннее отчаянье».

 

    Жаклин наблюдает во время прогулки, как, слегка наклонив голову, усталой походкой шагает Софка, о которой Вики постоянно тревожится. Из-за своей глухоты Софка еще больше изолирована от окружающего мира, чем остальные заключенные. Ходит по кругу и «Елена», маленькая, тоненькая, ее походка танцующая, юбка колышется. У нее нет решительно никаких иллюзий относительно своей дальнейшей судьбы, и все-таки она остается приветливой и улыбчивой. А ведь ей вскоре отрубят голову... Шагает по кругу и одна арестованная француженка-бандерша, которой всего-то двадцать два года, но она верховодила командой из пятнадцати проституток. Две девицы из ее борделя тоже ходят по тюремному двору. Картину, как писала в своих воспоминаниях Жаклин, дополняют пять-шесть заключенных женщин в обычной одежде – они подследственные.

    Есть заключенные, которых приговорили за то, что они слушали передачи Би-би-си. Недаром этой британской вещательной корпорации принадлежит немалая заслуга в победе над Германией. Ее информация на разных языках была правдивой и объективной, а частые выступления де Голля вдохновляли французское подполье. К тому же шифрованные передачи давали конкретные указания различным ячейкам Сопротивления, а «Песня партизан», которую сочинила и исполняла под гитару по Би-би-си Анна Смирнова-Марли, сделалась неофициальным гимном Резистанса.   

    В 14:30 прогулка закончена. Нужно скоротать остаток дня. По солнцу можно угадать приблизительное время. В 16:30 возвращаются с работ заключенные мужчины. У них бритые головы, одежда черная с желтыми полосами. Их гоняют в город расчищать завалы, а возвращаются они с новостями: немецкие и иностранные рабочие сообщают им последние известия, переданные из Лондона. Проходя по тюремному двору, они делятся услышанным.

    К вечеру двор оживляется. Пока надзирательницы ужинают, немецкие узницы смелеют. Они высовывают в окно кончики носов и переговариваются с соседками. А потом из кухни начнется шествие котлов. Самое страшное, если принесут вызывающую рвоту вонючую бурду из соленой рыбы, приправленную мятой.

    Перед сном придет дежурная надзирательница снять кандалы. Заключенные разденутся. Потом она появлялась, чтобы вновь надеть наручники. Узницы не всегда получали ту же самую пару. Одна особенно сильно сжимала руки, а другая была посвободней, давала возможность ночью высвободить одну руку, предварительно намылив ее. Но если Жаклин получала тесные наручники, она утешала себя мыслью, что, по крайней мере, они не достанутся Вики или Софке. Перед сном Вики и Жаклин пожелают друг другу через стенку спокойной ночи. Прошел еще один день.

    Однажды во время прогулки в тюремном дворе появилась надзирательница с бумагой в руках и вызвала Веру Оболенскую. Вики вышла из рядов.

    – Вы говорите по-немецки?

    – Да, – ответила Вики. И ей разрешили продолжить прогулку.

    А когда на следующий день Жаклин вели в душевую, она, как всегда, первым делом посмотрела влево и увидела, что напарница Вики была одна.

    – Вики? – спросила она.

    – Weg, – ответила та, – забрали.

    – Куда?

    – Не знаю.

    Спустившись по лестнице, Жаклин перехватила встревоженный взгляд Софки. Губы ее сложились в беззвучное: «Вики?». Жаклин пожала плечами: «Не знаю», – подумав про себя: быть может, Вики у доктора, но ведь туда принимали только по определенным дням и записываться надо было заранее. К тому же в то утро сразу после побудки Вики просигнализировала ей «здравствуй». Она бы дала знать, что больна. Потом Жаклин припомнила, что слышала, как позже открылась дверь в Викину камеру. Должно быть, тогда за ней и пришли.

    День прошел в напряженном ожидании и догадках: быть может, Вики в администрации, быть может, комиссия вызвала ее на допрос по новому делу... Хоть бы она вечером вернулась! А на следующий день Жаклин получила по тюремному «телефону» такую весть: один человек видел, как Вики уводили в наручниках из тюрьмы. Она успела сказать ему, чтобы передал ее подругам – «переводят в лагерь».

    Прошел еще день. Сердобольная служащая тюремной администрации, войдя в камеру Софки, тоже сообщила Софке, что Вики направлена в один из концлагерей переводчицей. Жаклин и Софка прикинули: раз Вики была приговорена к смерти примерно три месяца назад, значит, к этому сроку приурочили и ее помилование. И вот почему пришли узнать, говорит ли она по-немецки. Значит, ее действительно отправили в лагерь, чтобы переводить русским пленникам.

    Дальнейший ход событий косвенно подтвердил эту версию – девяносто дней спустя после вынесения смертного приговора Софка и Жаклин обе получили уведомление о том, что их смертный приговор заменяется концлагерем.

 

ГЛАВА XVI

 

    Осенью Софка и Жаклин оказались в Котбусе, потом в лагере Равенсбрюк, всюду надеясь встретить Вики. С прибытием каждого нового конвоя они прокрадывались к бане в надежде, что Вики привезли с очередным транспортом.

    Что из себя представлял женский лагерь Равенсбрюк, описано в воспоминаниях племянницы де Голля, Женевьевы, попавшей туда в 19 лет за участие в Сопротивлении. Она могла сравнить это только с дантовым адом: «Я видела, как людей убивали киркой, как натравливали на них собак, швыряли в овраг с нечистотами... Я слышала ужасные жалобные крики и ничего не могла сделать, чтобы помочь»⁸.

    Заключенных заставляли вставать в три часа утра и вели под конвоем на работу; смена продолжалась 12 часов. Несколько раз Женевьева подвергалась избиению садистских эсэсовских надзирательниц, у нее началась цинга, раны загнивали, одежда превратилась в отрепья, голод был постоянным, а еще – всегдашнее недосыпание. «Может ли что-то быть хуже?» – задается вопросом Женевьева. Оказывается, да, – «Каково было тем девочкам, матери которых, чтобы сохранить им жизнь, дали разрешение на их стерилизацию?» А стерилизацию производили без наркоза. Согласно британским расследователям гитлеровских преступлений, только за первые два месяца 1945 года стерилизации подверглись 500 цыганских девочек, «тем обеспечив, что они не смогут осквернить чистоту германской расы»⁹, – замечает писательница Сара Хелм, изучавшая документы Нюрнбергских процессов.

    Согласно лагерным порядкам, женщин, до предела истощенных и неспособных работать, просто убивали. В этой преисподней Жаклин и Софка провели несколько месяцев. «Быть может, это было эгоистично, но жаждали присутствия Вики, чтобы она поддержала наш дух», – вспоминала потом Жаклин. Но вот небольшая радость: во французском бараке лагеря они повстречались с другом по Сопротивлению, Жаклин Рише-Сушер. Теперь обе Жаклин стали вместе оберегать Софку, чьи силы убывали, и она, как нетрудоспособная, могла быть уничтожена.

 

    А Париж праздновал конец своей оккупации. Были танцы на улице, были толпы народа; женщины целовали солдат-освободителей. Благодаря наплыву английских, американских и канадских военных, а также иностранных корреспондентов и благотворительных органи- заций, город вновь наполнился иностранцами.

    Освобождение Парижа состоялось 25 августа 1944 года. В числе самых первых вошедших в столицу освободителей был один из главарей Гражданской и Военной Организации Сопротивления Мишель Пасто. Действуя после возвращения из Алжира в глубоком подполье, он организовал эффективную службу военной разведки в районе продвижения американской армии под командованием генерала Паттона. Потом Пасто перешел в штаб генерала Леклерка, командовавшего 2-й французской бронетанковой дивизией, которая высадилась в Нормандии, и вместе с Леклерком вступил в Париж. Праздновали это событие также Галлуа и Леперк; их отпустил из тюрьмы германский прокурор, опасавшийся возмездия, и они успели принять участие в битве за освобождение столицы.

    Вступил в Париж и Роланд Фаржон, который зарекомендовал себя отважным офицером в рядах партизан-«маки», обелив свое имя от подозрений в измене Сопротивлению. 11 ноября 1944 года, когда генерал де Голль принимал большой парад по случаю освобождения Парижа, Фаржон прошел под Триумфальной аркой во главе партизанского батальона, которым он командовал. Правда, на этом его история не кончилась и к ней еще нужно будет вернуться.

 

    Тем временем Германию всё больше сжимали в тиски наступающие силы союзных войск. До самых последних дней концлагерников швыряли то туда, то сюда. Приказы и контрприказы выбрасывали заключенных на дороги. Прорыв советских войск – лагерников гнали на запад; приближение англо-американских войск – гнали их в восточном направлении. На каждом очередном этапе перемещения половина изнеможденных и лишенных питания людей умирала.

    1 марта 1945 года, так и не встретив Вики и не узнав о ней ничего, Жаклин и вновь заболевшая туберкулезом Софка были эвакуированы из Равенсбрюка. После четырех дней и пяти ночей в переполненных до отказа товарных вагонах поезд прибыл в австрийский город Маутхаузен с его жесточайшим одноименным концлагерем. От железнодорожной станции заключенных погнали в лагерь по обледенелой дороге. Это была дорога смерти – отстающих или тех, кто упал, конвоиры добивали из пистолета. Трупы лежали по обочинам. С трудом поднимаясь в гору, Жаклин и еле живая Софка преодолели и этот путь, надеясь на встречу с Вики. Но эта надежда и тут не оправдалась.

    Заключительный перегон этих полускелетов для Жаклин и Софки сводился к вопросу: что наступит скорее – смерть или появление союзных войск? Самые последние залпы Второй мировой войны затихли в нескольких километрах от них. Маутхаузен был освобожден американскими войсками 7 мая 1945 года и Международный Красный крест приступил к эвакуации выживших.

    Бухенвальд, где находился Николай Оболенский, был освобожден III Армией США тремя неделями раньше – 11 апреля 1945 года. Снимки ужасающей картины, которую они там застали, облетели весь мир: горы обнаженных трупов и еще стоящие на ногах скелеты еле живых заключенных. 

    Истощенный и измученный, Николай Оболенский выжил. Спустя четыре дня, 15 апреля, всё еще находясь в Бухенвальде, он слабой рукой пишет по-французски карандашом письмо своей жене, адресуя его по их старому адресу в Нёйи:

 

    «Вики, моя дорогая! Я от всего сердца надеюсь, что ты уже давно на свободе, что ты себя хорошо чувствуешь и что мы скоро будем вместе. Меня всё время поддерживала уверенность в том, что после наших с тобой испытаний мы станем ближе, сильнее и еще более счастливыми, чем когда-либо, и что никакая облачность не сможет нас разлучить. Вот я на свободе и живой, и могу сказать только одно: это чудо Господней Милости. Ты увидишь, что я во всех отношениях изменился и, думаю, к лучшему».

    И далее: «...мысли мои тебя не оставляли ни на миг. Я так счастлив, думая, что наши страдания нас еще больше сблизят».

 

    То, что он он не погиб в Бухенвальде Оболенский воспринимает как чудо – и возвращается к этой мысли еще раз в конце письма:

 

    «Милая моя, я спасся только благодаря своей вере. У меня имеются твердые доказательства, что мертвые живут и нам помогают...

    ...Я тебя крепко целую, мою любимую Вики, преклоняюсь перед тобой и тебя благословляю. Твой старый муж Николай».

 

* * *

    В Париж Оболенский вернулся с 75-процентной инвалидностью. Не встретив там жены, он всё еще верил, что она жива. Его, как и многих других возвращавшихся из немецких лагерей и тюрем, поместили в больницу.

    Среди вернувшихся был и Кирилл Макинский. Вернулись в Париж и Викины подруги Софья Носович, Жаклин Рамей и Жаклин Рише-Сушер. Софка была еле жива от истощения и туберкулеза. Ее вылечили благодаря недавно изобретенному лекарству – пенициллину. Все они надеялись, что Вики уцелела. Друзья ее вывешивали объявления, обращались в разные инстанции и опрашивали возвращавшихся из немецких лагерей, но Вики исчезла, как камень, брошенный в воду.

    Еще ранее первые шаги по розыску Вики были предприняты ее родителями – отцом, который проживал в Нью-Йорке, и матерью в Париже. Об этом свидетельствуют письма, которые были обнаружены в парижском архиве Союза христианской молодежи YMCA (Young Men Christian Association) и которые теперь хранятся в архиве Дома русского зарубежья им. Александра Солженицына в Москве¹⁰. Все письма проходили через директора парижского филиала YMCA, Пола Андерсона, который вернулся из США, как только это стало возможным. Тогда еще не было нормальной почтовой связи с Америкой, и Андерсон был связующим звеном.

    Из переписки выясняется, что попытки разыскать след Вики предпринимались через Красный Крест, Союзнический контрольный совет в Берлине и даже было запрошено французское консульство в Одессе. Почему? Думали: вдруг Вики оказалась в советской зоне оккупации и ее, как русскую, могли репатриировать через Одессу в СССР.

    Первое письмо датировано 13.12.44, то есть примерно полгода спустя после освобождения Парижа. Оно адресовано Борису Алек- сандровичу Бахметеву, бывшему послу Временного правительства в США, впоследствии члену Правления Толстовского Фонда в Нью-Йорке. Видимо, оно было ответом на несохранившееся письмо Бахме-тева, написанное им по просьбе А.А. Макарова, отца Вики. То, что Макаров обратился к Бахметеву, неудивительно: Борис Александ-рович был учредителем и одним из директоров той самой спичечной фабрики в Нью-Йорке, где Викин отец работал¹¹.

    Супруга его, Вера Алексеевна Макарова, обращаясь к Бахметеву, писала по-французски:

 

    «Месьё,

    Я получила письмо от Вашей секретарши г-жи П… (неразборчиво). Благодарю Вас за хорошие сведения о моем муже. Я рада, что у него всё благополучно. Про себя я этого сказать не могу. 17 декабря 1943 года моя единственная дочь, княгиня Оболенская, была по политическим причинам арестована гестапо и заключена в тюрьму Френе, затем Аррас; потом, через Роменвиль, депортирована в Германию. Муж ее тоже был арестован и увезен в Германию. Арест моей дочери, столь для меня неожиданный, нанес мне страшный удар, от которого я до сих пор не могу оправиться. Я целый год провела в состоянии ужасной тревоги и несмотря на все мои усилия, до сих пор не знаю, в каком состоянии находятся она и ее муж. Мне шестьдесят два года, а на моем попечении такого же возраста сестра, наполовину парализованная. Жизнь наша очень нелегкая, и я чувствую себя крайне усталой и подавленной. Мое единственное утешение – знать, что здоровье моего мужа хорошее. Что же касается моей дочери и моего зятя, то после их ареста наше материальное положение стало критическим. Нам удалось просуществовать лишь благодаря нашим друзьям, русской церкви и благотворительности. Сейчас положение улучшилось; мы получаем помощь от Военного министерства и (неразборчиво), покуда не получим деньги от моего мужа. Еще раз благодарю Вас.

    Искренне Ваша, Вера Макарова».

 

    8 октября 1944 секретарша П.Б. Андерсона извещает Б.А. Бах-метева, что ее шеф пытается навести справки о Вики в Бюро поиска, которое было создано оккупационными властями в разрушенной Германии, но проходит полгода, а о Вики всё еще ничего не известно – кроме того, что она находилась какое-то время в тюрьме на Барним-штрассе.

    Наконец из Союзнического контрольного совета в Берлине Николай Оболенский получает следующее оповещение от 24 мая 1946 года, с копией Андерсону:

 

    «В результате наведенных мной справок я вынужден, к глубокому прискорбию, сообщить Вам, что, согласно новым обнаруженным документам, выяснилось следующее:

    Секретарша Вера Оболенская, рожденная 24.6.11 в Москве, проживавшая в Нёйи близ Парижа, была казнена (расстреляна) 4 августа 1944 года в тюрьме Плётцензее.

    Я должен Вас заверить, что сведения эти точные, так как были получены от главного инспектора тюрьмы Плётцензее».

 

    Под этим стоит подпись Л. Розена, служившего во французской группе при Контрольном совете в Комитете по делам военнопленных и перемещенных лиц.

    Между тем месяц спустя Андерсон получает письмо из UNRRA (Администрация помощи и реабилитации Объединённых Наций) от директора Центрального бюро по розыску. В письме говорится, что ни в архивах тюрем Моабит, ни в тюрьме на Турмштрассе, ни в Плётцензее нет никаких следов пребывания там Веры Оболенской. Но на это Андерсон отвечает, что он уже располагает официальным уведомлением от французских оккупационных властей в Германии об убийстве Веры Оболенской 4 августа 1944 года в тюрьме Плётцензее. «Однако, – добавляет он, – мы не уверены в достоверности этой информации, так как одна бывшая заключенная утверждает, будто видела ее 11-го числа, то есть неделю спустя после того, как она, якобы, была казнена». Андерсон просит навести дополнительные справки.

    В ту же инстанцию обращается из Нью-Йорка и отец Вики. Он благодарит за полученную информацию, но просит не оставлять этого дела – ведь видел же кто-то из арестованных Вики и после указанной даты смерти. Поэтому он не может считать окончательным удостоверение, противоречащее свидетельскому показанию. В приложенном к письму меморандуме отец просит установить: какого числа Вики была доставлена из тюрьмы Барнимштрассе в Плётцензее, имеется ли свидетель казни, который мог бы описать ее внешность? Что могло быть причиной исполнения смертного приговора, в то время как другим в ее группе смертный приговор заменили концлагерем? Наконец, если действительно она была казнена, хотелось бы знать, что ее, глубоко верующую православную, напутствовал священник. Макаров также просит, чтобы впредь была установлена прямая связь с ним, а не через жену, «слабому здоровью которой может быть нанесен непоправимый удар».

    Через некоторое время Андерсону приходит письмо из UNRRA с сообщением о том, что получено официальное свидетельство о смерти Веры Оболенской, урожденной Макаровой, в котором указано и точное время ее смерти – 13:00 часов 4 августа 1944 года. Копии свидетельства, говорится, были посланы Оболенскому и Макарову.

    Факт гибели жены теперь не подлежал сомнению, и Оболенский посылает Мишелю Пасто письмо, обрамленное черным:

 

    «Мой дорогой друг, помня о славных и страшных часах, которые Вы пережили вместе с Вики в сорок третьем году, считаю своим долгом известить Вас, что я получил официальное уведомление о ее смерти. Моя бедная жена была расстреляна 4 августа 1944 года в тюрьме Плётцензее, в предместье Берлина, в возрасте 33 лет. Ее товарищи по тюрьме говорят, что она до конца оставалась преисполненной мужества и надежды, старалась быть веселой и поддерживать в них бодрость духа. Вернувшись тяжело больным из Бухенвальда, я не могу свыкнуться со смертью Вики, навсегда сокрушившей мою жизнь, а я мог бы быть таким счастливым».

    Подписано письмо: Оболенский¹².

 

ГЛАВА XVII

 

    17 мая 1952 года на русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа собралась небольшая группа друзей и соратников Вики, пришедших вместе с Николаем Оболенским на открытие кенотафа Веры Оболенской, установленного у подножья памятника русским воинам, павшим за Францию.

    Французская надпись на нем в переводе на русский язык гласит:

                                                ВИКИ

                        КНЯГИНЯ Н.¹³ ОБОЛЕНСКАЯ

                        УРОЖДЕННАЯ МАКАРОВА

                        ЛЕЙТЕНАНТ СИЛ СВОБОДНЫХ ФРАНЦУЗОВ

                        4-6-1911  4-8-1944

                        РАССТРЕЛЯНА НАЦИСТАМИ В БЕРЛИНЕ

                        БЕЗ МЕСТА ЗАХОРОНЕНИЯ

 

    Слева в круглом обрамлении ее последняя фотография, рядом – изображение высшей французской награды – ордена Почетного Легиона; с правой стороны – медаль Сопротивления и Военный Крест с пальмовой ветвью.

    На открытии мемориала присутствовали: Софья Носович, Жаклин Рише-Сушер и Жаклин Рамей, вдова основателя ОСМ Ивонн Артюис, Кирилл Макинский и другие. Слово взял глава Гражданского крыла Организации Максим Блок-Маскар¹⁴. Он начал с цитаты из грамоты о введении Вики в орден Почетного Легиона: «Она являла собой пример верности Франции и героизма в борьбе с гитлеризмом». Блок-Маскар продолжил:

 

    «Преданной Франции Вера Оболенская безусловно была так же, как она была предана тем, кого любила и кто любил ее. Франция приняла Вики в девятилетнем возрасте, когда она прибыла сюда после долгого и трудного пути, вынужденная спасаться от насилия, жертвой которого стала ее родина. В свои девять лет она уже испытала режим террора. Несмотря на пройденные ею испытания, Франция дала ей возможность обрести не только физическое здоровье, но и душевное равновесие, впитать в себя ее культуру и стать тем здравым и энергичным человеком, каким мы ее знали. А за это Вики отдала Франции свою кровь. <…> Она всем пожертвовала ради того, чтобы Франция обрела независимость, чтобы французы сегодня и завтра были свободны, как и все те, кому Франция обеспечивает на своей земле приют».

 

    Оболенский долго был убежден, что жену его расстреляли. Ведь именно так и сказано на мемориальной плите. Чем это можно объяснить? Я задала этот вопрос Мишелю Пасто, который рассказал следующее.

    Ввиду противоречивых показаний, связанных с гибелью Вики, он выхлопотал разрешение самому отправиться в оккупированный союзными войсками Берлин. Там, побывав в тюрьме Плётцензее, Пасто удостоверился в том, что казнь Вики была совершена на гильотине. Вернувшись из Берлина, Пасто делится этим с друзьями Оболенского. Обеспокоенные и без того тяжелым физическим и моральным состоянием Николая, они решают не опровергать версии о расстреле и умалчивают о страшном способе казни Вики.

    У самого Оболенского сообщение Розена, сославшегося на инспектора тюрьмы, сомнений не вызывало. Но посмотрим пристальнее: как именно это сообщение¹⁵ было Розеном получено? Во-первых, оно пришло не непосредственно из тюрьмы, а из штаба британского командования, так как тюрьма Плётцензее находилась в британском секторе Берлина. Во-вторых, туда оно поступило не в письменном виде, а по телефону и только затем в виде записки попало на стол Розена. А в записке сказано, что это – перевод на французский, но с какого языка, не указано. Скорее всего, с немецкого. Датирована записка 21 мая 1946 года. Вот дословный перевод на русский: «Согласно имеющимся у нас служебным документам, секретарша Вера Оболенская, родившаяся 24.6.11 в Москве, проживавшая в Нёйи близ Парижа, была казнена в тюрьме Плётцензее 4 8 44» (так в оригинале). Вверху значится, что информация поступила по телефону от директора тюрьмы, а внизу – что она изначально была заверена подписью «Отто», ее «генерального инспектора».

    При всем путаном происхождении этого документа ясно одно: сознательно или случайно, в тюремных «служебных документах» не уточняется, каким именно образом была осуществлена казнь Веры Оболенской. Что неудивительно – применение гильотины во времена Гитлера тщательно скрывалось. Логично предположить, что Розен, не представляя себе иного вида расправы, сам от себя вставил в скобках слово «расстреляна», таким образом надолго закрепив эту версию. 

    И все-таки, как мог не знать об истинной казни Вики Николай Оболенский, если ему было послано свидетельство о смерти жены? В полученном мною самой из Городской управы Берлин-Шарлоттенбург свидетельстве о смерти ясно указана причина смерти: «Enthauptung» – «обезглавливание»¹⁶. Но есть разница между точной факсимильной копией свидетельства о смерти, полученной мной в 2009 году, и тем, что было послано Оболенскому вскоре после окончания войны. Его копия машинописная, сделанная на старой пишущей машинке с потертой лентой. Буквы на ней прыгают, слова смазаны, а слово «Enthauptung», поставленное в самом низу бумаги, так мелко и нечетко напечатано, что его трудно разобрать, а можно и вовсе не заметить¹⁷. Не этим ли объясняется, что Николай Оболенский узнал вcю правду гораздо позже, когда уже было слишком поздно менять надпись на мемориальной плите. 

    Перейдем к вопросам А.А. Макарова, которые содержатся в его меморандуме. Почему других женщин отправили в концлагерь, а его дочь казнили? Макаров, очевидно, не знал тогда, что Вики отказалась подписать прошение об обжаловании приговора, считая это унизительной формальностью. 

    На вопрос, был ли к Вики допущен священник, ответить невозможно. По регламенту это полагалось, но за восемь последних месяцев войны в тюрьме Плётцензее было совершено 680 казней только усечением головы, не считая повешенных. Это была фабрика смерти, едва ли там особенно заботились о душах обреченных.

    Почему даже после смерти Вики продолжали ходить слухи о том, что она выжила? Причиной тому была сама Вики: уже зная, что ее ведут на казнь, она, заботясь о состоянии своих подруг, попросила встреченного при выходе из тюрьмы человека дать им знать, что ее отправляют в концлагерь. Софка позже вспоминала: «Тогда я этому поверила. Всюду, куда только не таскали меня по лагерям и тюрьмам, искала я Вики. Теперь я знаю, что нашла она в себе нечеловеческие силы, идя на ужас казни, думать о нас, оставшихся, обо мне. Последний раз поддержала своих товарищей по беде, своего друга. Ведь смертницам читали приговор заранее. Знала она, куда шла... Это святая ложь ее...» Тюремные стены, как известно, пористые и полнятся слухами. Та заключенная, которая уверяла, будто видела Вики уже после свершившейся казни, несомненно, обозналась, приняв за Вики кого-то другого.

 

ГЛАВА XVIII

 

    Для того чтобы представить себе последние часы жизни Вики, надо обратиться к немецким источникам. При берлинской тюрьме Плётцензее (Plötzensee) открыт музей «Немецкого сопротивления нацизму», там же находится и Мемориал жертвам нацизма. В этом комплексе имеется и доступный исследователям архив. Директор музея д-р. Йоханнес Тюхель провел исследование казней, совершенных в этой тюрьме со времени прихода к власти Гитлера в 1933 году и до вхождения Красной армии в апреле 1944 года, в общей сложности 2,500 человек. Причем наибольшее число казней пришлось на последний год войны. В тюрьму Плётцензее доставляли преимущественно лиц, которых нацистское правосудие признавало особо опасными государственными преступниками. Под эту категорию подпали арестованные члены подпольной организации Rote Kapelle «Красная капелла»¹⁸, генералы – участники покушения на Гитлера 20 июня 1944 года, и другие. Привозили сюда и лиц, приговоренных военными судами за сопротивление в оккупированных Германией странах. Что касается Франции, то согласно распоряжению, исходящему из высших инстанций, мужчин расстреливали в самой Франции, а женщин незаметно ликвидироваали за ее пределами, чтобы они не обрели среди населения ореола героинь и мучениц.

    Известны педантично изложенные правила совершения казней, обязательные для всех тюрем Третьего Рейха, где совершались казни¹⁹. Накануне казни полагалось зачитать смертнику приказ о времени и средстве исполнения приговора, а свидетелям казни надлежало являться в темной одежде. Еще было предписано, что при одновременном совершении нескольких казней приговоренный не должен видеть умерщвления своего предшественника. В связи с этой инструкцией место казни в Плётцензее выглядело следующим образом: в центральном помещении отдельного каменного здания была установлена гильотина. Сегодня там видно только отверстие в полу, куда стекала кровь, но когда в апреле 1945 года в Берлин вошли советские войска, они застали в Плётцензее еще окровавленную гильотину; рядом с ней в корзине лежали отрубленные головы – свидетельство казней, совершенных чуть ли не накануне вступления в Берлин-Шарлоттенбург Красной армии²⁰. В том же помещении на поперечном рельсе у высоких окон задней стены укреплены были восемь крюков для повешения. Обреченных вводили по одному. Коль скоро один был повешен, тело закрывали черной занавеской и в помещение вводили другого приговоренного. К повешению приговаривали преимущественно мужчин, а женщин – к гильотине.

    В женской тюрьме Барнимштрассе имелось специальное подвальное помещение, куда накануне казни помещали заключенных женщин и где, согласно регламенту, им зачитывали постановление о порядке экзекуции и остригали волосы. По свидетельству Софки, «в ожидании часа смерти они часто выли, как звери. Вся тюрьма затихала в ужасе, прислушиваясь к их воплям смертной тоски». Вики, человек религиозный, надо думать, провела ночь в молитве.

    В штрафную тюрьму Плётцензее Вики доставили из Барним-штрассе в тюремном возке к 10 часам утра. Об этом свидетельствует заполненная в ее присутствии тюремная карточка. Следующие три часа Вики провела за тяжелым замком в тесной камере смертников тюремного корпуса № 3. Около часа дня, без нескольких минут, за ней пришли двое надсмотрщиков. Сковав позади ее руки, они привели ее на место казни и положили лицом вниз на скамью гильотины. Через 18 секунд всё было кончено.

    Палача звали Вилли Рётгер, по профессии – коновал. За каждую голову ему причиталось 60 рейхсмарок, а его сподручным по восемь папирос. Один из них, Пауль Дюрхауер, был тем человеком, который своей подписью засвидетельствовал факт отсечения головы Веры Оболенской «в 13:00 часов 4.VIII.1944».

 

* * *

    В свое время я запросила Плётцензее о судьбе Викиных останков. Ответ был, что тело доставили в анатомический театр берлинского университета имени Фридриха-Вильгельма. Это показалось мне странным: неужели в городе, подвергавшемся ежедневным бомбежкам, недоставало трупов для будущих докторов? Оказывается, не для этой цели туда было доставлено обезглавленное тело Вики; оно было нужно директору Анатомического института профессору Йоганесу Стиве для проводимой им научной работы. Предметом изучения Стиве был эффект действия насильственной смерти на половые органы. У мужчин он исследовал предстательную железу, у женщин – матку и яичники. Особый интерес вызывал у Стиве феномен внецикличного кровотечения у женщин, вызванного стрессом при объявлении о предстоящей казни. Он и термин такой изобрел – «Schreckblutung» (шоковое кровоизлияние). 

    С тюремной администрацией у Стиве была договоренность о предоставлении нужных ему тел. Стиве настаивал на том, чтобы получать свой «рабочий материал» (Werkstofff) как можно скорее. Поэтому тюрьма заранее предупреждала его о предстоящих казнях и извещала его, будут ли среди казненных нужные ему женщины детородного возраста – категория, к которой принадлежала и Вики.

    Узнав о предстоящей казни (или об одновременных нескольких казнях), Стиве заблаговременно посылал водителя крытой машины в тюрьму. Звали водителя Фриц Пачали. В архиве Плётцензее сохранилась жалоба, поданная им после серийной экзекуции членов «Красной капеллы». В ней он сетует, что ему положены всего три минуты на то, чтобы успеть раздеть труп и погрузить его в возок; ему необходимо было иметь хотя бы пять минут»!²¹ Пяти минут Фрицу не дали, зато повысили зарплату. 

    Забрав тела, он должен был без промедления доставить их в Анатомический институт, где Стиве и его ассистенты сразу же приступали к работе – проводили вскрытие и брали образчики тканей для дальнейшего исследования. Покончив с работой, Стиве отправлял останки в крематорий. После кремации прах сбрасывали в ничем не обозначенную общую могилу на одном из берлинских кладбищ. Всё совершалось в глубочайшей тайне.

    Договоренность между тюрьмой и профессором Стиве всплыла лишь после победы над Германией. И то не сразу. Стиве оказался в советской зоне оккупации. Список имен, чьи трупы ему доставляли, он уничтожил, когда капитуляция Германии была уже неминуемой. После занятия Берлина его допрашивали, но отпустили, ему даже удалось опубликовать результаты своих исследований. В 1946 году протестантский пастор, который был приставлен к тюрьме, уговорил Стиве по памяти восстановить уничтоженный им список имен. На машинописных листах значатся 182 имени, где за номером 153 – имя Веры Оболенской. Почему-то национальность ее обозначена как немецкая, правда, с вопросительным знаком. В тюремных бумагах Вики проходила как «советская» (ведь родилась она в Москве, значит-де «советская», хоть и в 1911 году!). Вероятно, Стиве не хотел афишировать, что имел дело с советской гражданкой, и предпочел выдать ее за немку. А знал ли он, что ему поставляли тела политических заключенных? Стиве утверждал, будто думал, что это обычные уголовники. Но согласно сведениям д-ра Тюхель, Стиве прекрасно знал, что в стенах тюрьмы Плётцензее казнили преимущественно политических. Более того, одна из его ассистенток узнала в доставленном трупе своего знакомого, после чего перевелась на другую работу. 

    Стиве умер в 1952 году. Детали его сомнительной научной деятельности, как и список имен, всплыли наружу лишь после воссоединения Германии. Таким образом, Николай Оболенский, скончавшийся в 1979 году, не мог знать, что обезглавленное тело его любимой молодой жены подверглось еще и такому надругательству. Он знал лишь то, что могилы обнаружено не было, и на мемориальной доске кладбища Сент-Женевьев-де-Буа так и значится – «без места захоронения».

 

    Но вот утром 13 мая 2019 года, как обычно по утрам, читаю газету «Нью-Йорк Таймс» и вижу корреспонденцию из Берлина за подписью Мелиссы Эдди (Melissа Eddy). Заголовок гласит: «Они оказывали сопротивление Гитлеру и были казнены. Теперь, наконец, они преданы земле». Оказывается, речь шла о большом количестве сохранившихся у Стиве гистологических срезов. Они были переданы потомками анатома в университетский госпиталь Шарите (Charité), где Стиве проводил свои вскрытия. Госпиталь связался с музеем в Плётцензее. Там определили, что срезы принадлежат бывшим политическим узникам тюрьмы. При этом из общего числа в 300 срезов удалось установить принадлежность двадцати из них. На мой запрос доктору Тюхель, есть ли среди них имя Веры Оболенской, ответ пришел отрицательный. Однако это не означает, что ее нет среди остальных двухсот восьмидесяти. А если так, то имеются все основания считать, что 13 мая 2019 года во время церемонии захоронения этих останков на берлинском кладбище Dorotheenstadt была предана земле и малая частица Вики, княгини Веры Оболенской.

    Место захоронения обозначено мемориальной доской. 

 

ЭПИЛОГ

 

    8 мая 1958 г. в городке Рюэй-ла-Гаредльер состоялось торжественное событие – открытие мемориальной доски памяти Веры Оболенской. Здесь она скрывалась некоторое время после ареста Жака Артюис, продолжая, однако, и тут опасную работу по сбору тайной информации. Сохранились фотографии этого события, на которое приехали гости из Парижа и собралось население города. Шествие открывали дети, они несли в руках большой Викин портрет. Речь держал тогдашний министр по делам ветеранов Эдмон Мишле. Отметив роль ряда русских эмигрантов в Сопротивлении, он сказал: «Княгиня Вера Оболенская принадлежала к тому пламенному сонму людей, которых худшая из тираний изгнала из их собственного отечества <...> и которые по собственному почину целиком и с самого начала отдались Сопротивлению»²².

    Франция хранит память Вики, отдав должное ее заслугам и ее жертве рядом посмертных наград. Как и Вики, муж ее, князь Николай Оболенский, тоже был возведен в Орден Почетного Легиона в знак «выполнения им неоднократных и опасных поручений в ходе подпольной борьбы с противником» и за его «служение делу свободы». Он тоже был представлен к медали Сопротивления и награжден Военным Крестом. Брат его, князь Александр Александрович (мой свекор), который пошел на фронт добровольцем во французскую пехоту, был награжден Военным Крестом и двумя боевыми свидетельствами «за проявленное мужество в рядах французской армии». Их медали и награды были 26 марта 1947 года переданы военным губернатором Парижа, генералом Шато, во Дворец Инвалидов.

    Сослужили Оболенские Франции и еще одну службу – правда, произошло это помимо их участия и без их согласия. Когда после победы над Германией генерал де Голль поехал с официальным визитом в Москву на встречу со Сталиным, вместе с ним отправились туда и хранившиеся в подполье французского Государственного банка ящики мингрельских сокровищ. Их де Голль поднес Сталину в знак дружбы двух народов. Судя по фотографиям из музея бывшего дворца князей Дадиани в Зугдиди, предметы исторического значения попали туда, а что случилось с их легендарными драгоценностями? 

    В конце 1976 года я впервые посетила землю своих предков, будучи посланной в командировку от радиостанции «Голос Америки». За тридцать дней я побывала в Москве, Ленинграде и Тбилиси, где, конечно, посетила и Национальный музей. Там один из кураторов заверил меня, что драгоценности Дадиани находятся в фондах музея, и показал их фотографии. Однако он добавил, что родственники семьи Дадиани за границей хотят их отсудить. Я постаралась заверить его, что в настоящий момент законным наследником мог бы быть мой муж, прямой потомок князей Дадиани со стороны своей бабушки, но он отнюдь не собирается предъявлять на них свои права. Напротив, он будет рад узнать, что драгоценности находятся в сохранности грузинского музея, где им и место.

    Вернувшись в Вашингтон, я рассказала об этом мужу. Его реакция была именно такой, какую я и ожидала. Вернись я чуть позже, я бы уже не смогла поделиться с ним этим – спустя четыре дня после мого возвращения он скоропостижно скончался. Валериан Александрович Оболенский умер 12 января 1977 года и был похоронен на старинном вашингтонском кладбище Рок-Крик.

    В наши счастливые времена мы с ним не раз ездили во Францию и посещали его родных. Его отец к тому времени переселился в Чили. Там Don Alejandro Obolensky y Dadiani составил себе репутацию выдающегося знатока породистых лошадей и автора многих статей о них. Мать мужа, красавица Ольга Валериановна, урожденная Бутурлина, рано скончалась и покоится на кладбище Сент-Женевьев. Зато в Париже жил его дядя Ника – Николай Оболенский, с которым муж был особенно близок; с Ники жила бабушка, княгиня Саломея Николаевна. Застали мы в Париже еще двух бездетных сестер его отца – Нину и Мию (Саломею).

    Забыв про «грузинское золото», мать и сын Оболенские жили скромно на пособие Николая по инвалидности и небольшой его заработок в фотоархиве иллюстрированного журнала «Пари-матч». Квартира их в парижском предместье Аньер находилась на седьмом этаже дома без лифта. Не забуду, с какой легкостью бабушка Саломея Николаевна взлетала по лестнице на верхний этаж с двумя авоськами и кричала мне с верхней пощадки: «Ма шер, не торопись!»

    Оставшись в 44 года вдовцом, Николай Оболенский после Вики не имел других связей или увлечений. Но будучи человеком общительным, в Париже он был окружен широким кругом знакомых и друзей. Самыми близкими были уцелевшие соратники по Сопротив-лению, особенно те, кто помнил Вики: Ивонн Артюис, Софья Носович, Кирилл Макинский... Со временем все вернулись к более-менее нормальной жизни. Блок-Маскар занял ответственный пост в послевоенном правительстве, а разработанная им в подполье Конституция была принята французской Генеральной ассамблеей. Князь Кирилл Макинский стал председателем Организации франко-американской дружбы, а Софья Носович, как рассказывала ее племянница Софья Михайловна Дурново, посвятила себя уходу за бывшими соратниками – слепым читала вслух, для парализованных готовила и убирала. Жаклин Рамей, чьим воспоминаниям мы обязаны описанию Вики в тяжелых условиях берлинских тюрем, сделалась постоянным автором бюллетеня La Voix de la Résistance (Голос Сопротивления). Бюллетень выходил при бюро, учрежденном выжившими членами ОСМ, где также находился и их архив.

    Я посетила это бюро в 1996 году. В то время оно было еще довольно многолюдным и встретили меня тепло. Там меня и связали с Мишелем Пасто, который пригласил прийти к нему побеседовать. В гостиной Пасто на небольшом столике, покрытом белой скатертью, стояли обрамленные фотографии Вики и Софки; тут же и подаренная ему Софкой иконка Архангела Гавриила. «Мы с женой, – сказал Пасто, – никогда не забывали, что они спасли мою жизнь.»

    Ему я обязана подробностями об аресте обеих женщин; он вызвался быть моим гидом «по Викиным местам» в Париже. В нашу последнюю встречу Пасто отдал мне подаренную Софьей Носович икону. Она висит теперь над моим письменным столом. Он передал мне и адресованные ему письма Николая Оболенского. Одно из них касается Софки. В нем Оболенский просит Пасто подать ходатайство о присуждении Софье Носович ордена Почетного Легиона. «Она, как никто, – писал он, – заслуживает этого; преданная несчастными Роландом и Дювалем (молитесь о душах их!), она перенесла пытку, была приговорена к смертной казни, но до самого конца оставалась твердой. Ни один человек не пострадал из-за нее.» Ходатайство Пасто возымело успех; имя Софьи Носович пополнило список кавалеров ордена Почетного Легиона.

 

    А что случилось с «несчастным» Фаржоном? Этому персонажу и его судьбе посвящена упоминаемая не раз книга Жилля Перро «Долгая погоня». Коснемся ее главных моментов.

    Проехав победоносно на джипе с войском генерала Леклерка в освобожденном Париже под Триумфальной аркой, Фаржон вернулся на фронт и продолжил воевать против германских войск. После серьезного ранения гранатой в бедро его отправили на излечение на юг Франции, куда к нему приехала жена. Несмотря на ранение, это было для супругов счастливое время. Моник ожидала четвертого ребенка. Их будущее представлялось благополучным – Роланду предстояло назначение во французский гарнизон в Марокко, куда должна была последовать и его семья. Но случилось неожиданное: Фаржон получает повестку с требованием предстать перед судом в Лилле по обвинению в предательстве.  

    Обвинение было предъявлено группой членов ОСМ, считавших Роланда причиной их ареста немцами и даже – смертной казни нескольких товарищей. Потрясенный таким поворотом дел, Фаржон дал честное слово офицера явиться в Лилль в назначенное время. Ему разрешили приехать из Парижа на собственной машине. При выезде из города он велел своему шоферу остановиться на пару минут у подъезда одного дома близ Сены. Фаржон вошел в парадную дверь дома и больше не вернулся.

    На следующий день из реки выловили тело утонувшего мужчины. Наскоро произведенное вскрытие подтвердило, что это был Роланд Фаржон. Неподалеку был найден портфель с письмами, адресованными его жене, матери и Блок-Маскару. В них Роланд настаивал на своей невиновности, но писал, что не в состоянии смириться с мыслью оказаться в той самой тюрьме, куда был заключен нацистами, и находиться под стражей своих же французов.

    Несмотря на несостоявшийся суд, вопрос виновности Фаржона живо обсуждался в прессе и среди бывших соратников. Более того – шли упорные слухи, что самоубийство было им инсценировано, что на самом деле, решив уклониться от правосудия, Фаржон бежал, а тело утопленника было чужим. Кое-кто утверждал даже, что видел живого Фаржона собственными глазами, другие выслеживали Моник, надеясь застать ее во время свидания с мужем.

    Заинтересовавшись этим делом, писатель Жиль Перро стал производить собственное расследование, попутно вникая в историю создания и деятельности ОСМ. Он неоднократно интервьюировал членов семьи Фаржон и многих ветеранов Гражданской и Военной Организации, в том числе Оболенского, Макинского, Софку Носович, Галлуа...

    А слухи о выжившем Фаржоне не утихали. С момента его исчезновения прошло тридцать лет. Книга Перро близилась к концу и нуждалась в развязке. Чтобы раз и навсегда положить конец домыслам, семья согласилась произвести эксгумацию. На сей раз останки подверглись тщательному обследованию патологоанатома, обладавшего безупречной репутацией. Он вынес заключение, что тело, без всякого сомнения, принадлежало Роланду Фаржону, отметив детали, опущенные первым врачом, делавшим вскрытие, – щербинку в переднем зубе и повреждение бедренной кости, соответствовавшее его ранению.

    С вопросом виновности или невиновности Фаржона дело обстояло сложнее. Жиль Перро был по профессии юристом. Изучая возбужденное против Фаржона дело, он нашел в нем ряд противоречий и недоказуемых утверждений. Кроме того, Перро считал, что в то время трудно было бы рассчитывать на объективное судопроизводство: атмосфера в стране была накаленной, повсюду выискивали предателей и коллаборационистов, нередко занимаясь самосудом. Так, за связь с оккупантами женщинам брили головы и голыми выгоняли на улицу, на поругание толпы. Не в пользу Фаржона говорило и его привилегированное положение в Аррасе, как и подозрительное бегство из тюрьмы в Сенлис. В итоге, по мнению писателя, если подойти к делу Фаржона беспристрастно и объективно, то его можно обвинить в излишней самоуверенности и непростительной небрежности, но не в предательстве.

    Почему же Фаржон говорил другим, чтобы они не таились, ибо гестапо и так всё знает? На это Перро приводит свой довод: гестапо уже выбило из ранее арестованных достаточно информации, а бумаги, добытые на конспиративной квартире Фаржона, дополнили картину. Поэтому Роланд хотел избавить товарищей от возможного применения пытки, если они будут отпираться, а дела это всё равно не изменит.

    Предал ли Фаржон Вики и Софку? Перро считает, что между арестом Роланда и арестом Вики и Софки прошло слишком много времени. Если бы Роланд их выдал, они были бы арестованы раньше. Оболенского эти доводы не убедили. Не убедили они и Софку, которая помнила утверждения гестаповца Руди, что Фаржон всё выложил, и не только на словах, но и письменно. Отмечая в своей книге убежденность Оболенского в том, что арест жены лежит на совести Фаржона, писатель не мог не прокомментировать, что при этом у Николая Оболенского не было и тени озлобленности или желания свести счеты.

    Черты эти не были присущи Оболенскому. Характер у него был вспыльчивый, он часто горячился, особенно если сталкивался с несправедливостью, но никогда не был озлобленным или мстительным. Показательны его отношения с Ивонн Артюис, вдовой Викиного шефа. Когда-то она считала его «светским бонвиваном». Убедившись за годы войны в проявленном им мужестве, преданности делу Сопротивления и беспредельной любви к Вики, она стала ему близким другом. Что не мешало им временами громко ссориться по разным принципиальным вопросам. На следующий день от него приходили розы, и мир восстановливался... до очередной баталии, свидетелями которой бывали их общие знакомые. Надо отметить, что бушевал он подчас и дома. Мать его придерживалась консервативных убеждений, Николай Оболенский – либеральных. Мы смеялись, что каждый из них читал свою ежедневную газету, не признавая направления другой. А если наш «дядя Ника» начинал громко негодовать по тому или иному поводу, то бабушка с невозмутимым видом удалялась в свою комнату или закладывала в уши вату.  

    Я уже отмечала, что у Николая Оболенского был в Париже широкий круг друзей и знакомых, которые знали, что за его горячностью скрывалось доброе отзывчивое сердце. Он любил пошутить, иногда не совсем удачно. Помню, как-то мы остановились на ночь в маленькой гостинице в старинном городе Монтелимар. Наутро, перед тем как расплатиться, дядя Ника принялся расхваливать гостеприимство хозяйки: «Вы нас так хорошо приняли, что мне даже неловко предлагать вам деньги!» На лице француженки отразился испуг.

 

* * *

    В декабре 1961 года умирает от рака старая княгиня Саломея Оболенская. Всё последнее время Николай находился при ней. Похоронив мать, Оболенский стал готовиться к священству. Оказывается, решение это он принял давно – вскоре после гибели жены. Как рассказывала в Париже его близкий друг писательница Зинаида Шаховская, Оболенский считал, что ему необходимо искупить свой тяжкий, с христианской точки зрения, грех молодости – попытку покончить с собой. Епископ Евлогий пытался снять с него бремя этого греха: «Вы же живы, значит, Бог простил». Размышляя над своей жизнью и беседуя со своим духовником, Оболенский пришел к заключению, что Бог дважды спас ему жизнь – в Бухенвальде и при попытке самоубийства – для того, чтобы посвятить себя служению другим. Покуда жива была мать, которая нуждалась в его поддержке, Оболенский не считал себя вправе принять сан. Теперь его больше ничто не связывало.

    Рукоположение князя Николая Оболенского состоялось в марте 1963 года в соборе им. Св. Александра Невского на рю Дарю, где 9 мая 1937 года он обвенчался с Вики. Своей пасторской деятельности о. Николай посвятил себя с полной отдачей. Паства его распространялась далеко за пределы Парижа: к нам в Америку шли его открытки из Ниццы, Биаррица, Бордо, куда о. Николай приезжал, чтобы обслуживать православные приходы. Совершал он богослужения и в православном храме во Флоренции, сохранилась видеозапись службы, совершенной в средневековой капелле на острове Сен-Мишель, в Нормандии.

    Верующие охотно шли на его службы. Привлекал он их не своим громким голосом при не очень хорошем слухе, а своей духовностью и отзывчивостью. Прихожане ценили о. Николая и как исповедника. Случалось, к нему приходили за исповедью прямо домой, в его маленькую квартиру, находившуюся во дворе собора. Он беседовал с пришедшим, отпускал грехи и сразу мчался куда-то дальше: в больницы – причащать больных, в тюрьмы – навещать заключенных, в психиатрические лечебницы или еще – на занятия с детьми, которых он очень любил и которые отвечали ему тем же.

    Вскоре о. Николай стал настоятелем собора, а это означало не только насыщенный распорядок богослужений и треб – крестины, молебны, панихиды, венчания, отпевания, – но и всевозможные административные дела. Как-то он пожаловался в письме, что к нему обращаются с самыми невероятными вопросами: «На днях одна француженка позвонила спросить, что я знаю про русскую водку! Я сказал, что про русскую водку я могу ей всё рассказать, а вот насчет польской пускай обращается к Папе Римскому». В то время на папском престоле был Иоанн Павел I, из Польши.

    Помимо чисто пастырской, развивал он и общественную деятельность: состоял в объединениях бывших участников Сопротивления, был членом совета Союза русских дворян во Франции, членом родового Союза князей Оболенских, Содружества паломников в Святую Землю, где бывал не раз, и еще – вице-председателем Объединения христианско-иудейской дружбы.

    30 ноября 1978 года о. Николай потерял своего старого друга и соратницу Вики – Софью Носович, скончавшуюся на 81-м году жизни. Жаклин Рамей, ее подруга по Сопротивлению, вместе с ней прошедшая сквозь нацистские тюрьмы и лагеря, поделилась своими воспоминаниями о Софке в La Voix de la Résistance. Возвращение Софки живой из немецких лагерей смерти она считала чудом. Вспоминая их отправку из Равенсбрюка в Маутхаузен, Жаклин Рамей описала, как она пришла за ней с другой Жаклин (Рише-Сушер) в изолятор, куда Софку поместили из-за открывшегося у нее туберкулеза.

    Они помогли ей подняться с сенника. Горячая от жара, Софка собрала свои лохмотья, и они повели ее к поезду. Затем – четверо суток в битком набитом товарном вагоне. Сидя, тесно прижавшись к подругам, деля на троих последний ломоть хлеба, она выдержала этот изнурительный этап. А потом, под страхом быть добитой в упор из пистолета, если оступится и упадет, пешком проделала подъем в лагерь Маутхаузен по обледеневшей дороге, вдоль которой лежали трупы тех, кто этого пути не осилил. Затем – шестнадцать часов ожидания неизвестно чего под открытым небом в снегу. «Бедная Софка, – писала Рамей, – в том состоянии, в котором она находилась, она должна была умереть. Но она всё претерпела, и мы, в конце концов, привезли ее во Францию.» Рамей поражалась тому, как в этой женщине железная воля сочеталась с «восточным» фатализмом и полным отсутствием практичности. «Если бы мы не украли для нее шерстяные чулки, вату для подкладки пальто и вермахтовский флаг, из которого смастерили ей варежки, – писала Жаклин, – она бы насмерть замерзла, не пошевелив пальцем.» В своем некрологе Жаклин Рамей отдала должное «безошибочному нравственному компасу» Софьи Носович, ее бескомпромиссности и лояльности. Зинаида Шаховская, редактор уважаемой парижской газеты «Русская Мысль», посвятила памяти Софьи Носович пространный некролог, озаглавленный «Тихое геройство». Напоминая о зарождении Сопротивления, Шаховская писала, что в 1940 году «единственно хорошо организованной [силой] для какой-либо подрывной работы в то время были коммунисты с их долголетней для этого практикой, но до вторжения Гитлера в СССР в 1941 г. и Советский Союз, и все коммунистические партии западной Европы были его союзниками. Первые сопротивленцы были не коммунисты, и начиная с 1940 года Сопротивление было делом нескольких сот человек, между собой не связанных, совершенно не подготовленных к конспиративной деятельности; просто каждый из них считал своим долгом, долгом чести и совести что-то предпринять для борьбы с той неправдой, которую олицетворял нацизм». В этой горстке людей оказалась и ранее далекая от политики Софья Носович, последовавшая примеру своей подруги Вики Оболенской»²³.

    А племянница Софьи Носович, С. М. Дурново, в частном письме писала: «Софочка обожала приютившую ее Францию. Когда ее подруга Вики Оболенская предложила ей войти в тайную организацию, которая боролась против немецкой оккупации, она без колебания согласилась, хотя знала, чем рискует. <...> Софинька, мир праху твоему». Отпевал Софью Носович отец Николай Оболенский, а все заботы о похоронах взял на себя Мишель Пасто. Он же и ухаживал за ее могилой до самой своей смерти. 

    Отец Николай Оболенский ненадолго пережил своего друга и Викину сподвижницу. Он скончался 5 июля 1979 года. В некрологе для «Русской мысли» Зинаида Шаховская, духовником которой он был, вспоминала, как однажды во время большого приема, устроенного в честь выхода ее книги, он услышал чье-то антисемитское замечание и взорвался: «Вы подлец! Моя жена за евреев жизнь положила...» Его трудно было успокоить.

    Но при всей его запальчивости он быстро отходил, легко прощал и учил прощению других. «Я знаю, – писала Шаховская, – какое значение он придавал именно прощению врагов. Ему и в голову не приходило искать убийц своей жены или тех, кто его мучил в Бухенвальде.» Вспоминала она и другой случай: на банкете в честь награждения Оболенского Орденом Почетного Легиона сидевший с ней католический священник рассказал, как их доставили в Бухенвальд и погнали под душ: «Было холодно, одиноко и страшно. Вдруг рядом раздался голос: ‘Вы отец такой-то! Подождите, я переброшу вам мой пуловер’. Этот сильно поношенный пуловер запомнился ему навсегда: ‘Когда нищий отнимает от себя последнее, чтобы дать брату, – эта забота обо мне и голос участия в черном мире лагеря были чудом’»²⁴.

    Влиятельная французская газета Le Mond посвятила отцу Николаю некролог, в котором автор Габриель Мацнёф писал: «Этот человек, принадлежавший к высшим сферам русской аристократии, принял решение стать священнослужителем после того, как вышел живым из Бухенвальда и узнал о потере своей жены, княгини Веры Оболенской. <...> Огромный наплыв молящихся, пришедших на заупокойную литургию в Александро-Невский собор, свидетельствовал о том, как высоко ценили отца Николая его паства и его друзья»²⁵. В том же номере газеты Le Mond было помещено и траурное объявление Объединения христианско-иудейской дружбы о кончине своего вице-председателя, протопресвитера Николая Оболенского²⁶. Не менее влиятельная газета «Фигаро» также посвятила ему некролог за подписью Michel Riquet (Мишель Рике). Отмечая, что собор Александра Невского не смог вместить в себя всех пришедших проститься с Оболенским, автор некролога писал: «Его любили за его доброту и щедрость. Но не все знали о его блистательном прошлом кадета Императорской гвардии. Впоследствии, будучи эмигрантом, он состоял в счастливом браке с княгиней (Верой) Оболенской до тех пор, покуда оба не вошли в Гражданскую и Военную организацию, чтобы оказать сопротивление нацистам. Они заплатили за это дорогой ценой, она была обезглавлена эсэсовцами, а он депортирован в Бухенвальд. Вернувшись из лагеря смерти, потрясенный потерей своей героической жены, Николай Оболенский уверовал, что Бог сохранил ему жизнь ради служения духовным нуждам русской общины в Париже». Похоронен протопресвитер Николай Оболенский на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа вблизи символической могилы его любимой Вики.

 

* * *

    В миру и в священстве Николай Оболенский пронес горячую любовь к своей жене. Всё связанное с Вики было для него драгоценно; память о ней он всячески оберегал от любых покушений ее исказить. В 1966 году в журнале «Советский экран» появилось интервью Л. Пажитнова с кинодраматургом Алексеем Каплером, в котором тот рассказал о работе над сценарием фильма про Веру Оболенскую, где роль героини должна была исполнить Марина Влади²⁷. Николай Оболенский был категорически против игрового фильма о Вики. Он выступил об этом в печати и даже пригрозил судом. В результате французская сторона отказалась от сотрудничества с советскими кинематографистами, и фильм остался нереализованным. Сегодня невольно задаешься вопросом, что бы о. Николай подумал о фильме Кончаловского «Рай»?..

    Дело тогда было не только в том, что ни Марина Влади, ни любая другая актриса не могли бы дать правильного изображения той Вики, которую многие знали и помнили. Фальшь могла носить и политический характер. Ведь сказал же Каплер в интервью, что когда началась война, русские во Франции, которые «тянулись к национальной культуре, ко всему отечественному, сделали всё, чтобы быть  полезными своей Родине», добавив: «Вики Оболенская из их числа, лучшая из них». Но если бы Вики вступила в Сопротивление, чтобы быть «полезной своей Родине», она сделала бы это в 1941 году, а не в 1940-м, то есть почти за год до того, как, нарушив пакт Молотова-Риббентропа, Гитлер двинул свои войска на Советский Союз.  

    К сожалению, несмотря на все старания сберечь неискаженную память о Вики, ее имя даже сегодня обрастает мифами. Если версия о расстреле, основанная на изначальном умолчании об использовании во времена Гитлера гильотины, имеет свое объяснение, то совершенно непонятно, откуда берутся такие утверждения:

    – Вики родилась в Баку. Отец Вики действительно был бакинским вице-губернатором, но достоверно известно и заверено бумагами, что Вера Макарова родилась в Москве;

    – у нее был сын (даже имя приводится – Аполлон!). У Вики не только не было сына, у нее вообще не было детей, о чем супруги очень сожалели, их близкие друзья об этом знали;

    – Вики в тюрьме пытали. Нет, она физической пытке не подвергалась, как бы об этом ни хотели писать авторы нынешних очерков о ней. Пытке подверглась Софья Носович, Вики этой доли избежала. Почему? На этот счет можно только строить предположения: может быть, из-за княжеского титула; может быть, ничего не выбив из Софки, гестаповцы решили, что они таким образом ничего не получат и от Вики, а может быть – просто случайность;

    – тело ее «покоится» на кладбище Сент-Женевьев. Как уже говорилось, там, возле памятника русским воинам, павшим за Францию, всего лишь эпитафия, на которой сказано (правда, по-французски) «без места упокоения»;

    – муж ее, Николай Оболенский, был поэтом. Тут можно только посмеяться и развести руками.

 

    В русскоязычной прессе нередко приписывают Вики «желание вернуться на родину». Об этом она, будто бы, сказала своей сокамернице, русской докторше «Елене». Но тут есть ряд неувязок. Имя этой женщины на самом деле было не Елена, а Галина; в камере Вики была не она, а немка из Голландии; встречаться с этой «Еленой» Вики могла только в бомбоубежище. Но кто был свидетелем этого разговора? Жаклин Рамей, которая не говорила по-русски, или Софка, которой гестаповцы выбили барабанные перепонки? Да и вообще, какие планы могла строить Вики, зная, что ей уготована смерть? Правда, она могла это сказать, чтобы придать бодрости себе и этой молоденькой русской женщине²⁸. Версия о желании Вики вернуться вызывала у мужа возмущение: «При всем том, что СССР во время войны был союзником Запада, – говорил он, – Вики никогда не хотела возвращаться в Россию. Никогда».

    Как известно, в ранний послевоенный период многие русские эмигранты во Франции, поверив пропаганде, игравшей на их патриотических чувствах, взяли советские паспорта и репатриировались на родину, которая оказалась им мачехой. Вернулось бы и бóльшее число людей, но ранее уехавшие стали предупреждать оставшихся, что их ожидает тяжелая участь. Николай Оболенский и другие члены семьи этой волне не поддались. Такие ветераны Сопротивления, как он, как князь Макинский, Зинаида Шаховская, Софка и другие, не питали иллюзий насчет возможных изменений сущности коммунистического строя. При всей ностальгии по утраченной родине они оставались такими же противниками советской власти, какими были и до войны. Однажды Оболенскому удалось воспользоваться экскурсией, организованной журналом «Пари-матч». Он коротко побывал в Москве, где сфотографировался в Оболенском переулке, но общее впечатление вынес невеселое. А когда по случаю десятилетия окончания войны Вики был присужден посмертно орден Отечественной войны, то он, если память не изменяет, так и не явился в советское посольство, чтобы его принять.   

    Передав во Дворец Инвалидов как свои собственные награды, так и посмертные ордена Вики, он бережно хранил в своем архиве все грамоты, отмечавшие ее заслуги в качестве члена-основателя Военной и Гражданской Организации, сыгравшей свою роль в деле победы над нацистской Германией. После смерти о. Николая Оболенского архив попал к его младшему брату в Чили, откуда после смерти Александра Александровича Оболенского его вдова всё переслала мне. Среди ряда декретов о награждении самое первое постановление принадлежит Фельдмаршалу Б. Л. Монтгомери, Главно-командующему 21-й Армии, от 6 мая 1946 года. Оно гласит:

 

    Данной Служебной Грамотой я выражаю свою признательность той помощи, которую Оболенская Вера в добровольном служении оказала силам Объединенных Наций, отдав свою жизнь, чтобы Европа стала свободной.

 

 

ПРИМЕЧАНИЯ

 

1. «A Timline of Attack». The Daytona Beach Journal, 2019, May 26. Р. 5.

2. Ibid.

3. Perrault, Gilles. La grande traque. Paris. 1975. Р. 339-376.

4. Auszug aus einer Effectenliste des Konzentrationslager Buchenwald. ITS Archives, Bad Arolzen.

5. 1.1.5/3/6734168 in conformity with the ITS digital Arolsen Archives. – Effectenkarte KZ Buchenwald.

6. Brunet, Elisabeth. In: Vicky. Souvenirs et Témoinages (Воспоминания и свидетельства; частная публикация) Paris. 1950. P. 51-95.

7. Жаклин Рамей ослышалась; на самом деле молодую женщину звали Галина Романова. Об этом свидетельствуют тюремные документы.

8. De Gaulle Anthonioz, Genevieve. The Dawn of Hope. NY: Arcade Publishing. 1999. P. 8-9.

9. Helm, Sarah. A life in Secrets. NY: Anchor Books, 2005. P. 481.

10. Переписка была обнаружена уже после выхода в свет моей первой книги о Вики, а потому в ней не упомянута.

11. Александров, Е. А. Русские в Северной Америке. Биографический словарь. Под редакцией К.М. Александрова, А.В. Терещука. Хэмден (Коннектикут, США) – Сан-Франциско (США) – Санкт-Петербург (Россия), 2005. С. 48-49.

12. Как старейшина рода, он пользовался только фамилией.

13. Инициал «Н» принадлежит мужу, князю Николаю Оболенскому.

14. Blocq-Mascart, Maxime. In: Vicky. Р. 8-9.

15. Семейный архив.

16. Там же.

17. Там же.

18. Иногда переводится как «Красный оркестр».

19. Tuchel, Johannes. Heinrichtungen im Strafsgefaengnis Berlin-Ploetzensee, 1933 bis 1944, und der Anatom Hermann Stieve. Далее Tuchel. Berlin, 2019.

20. Фотография из архива Плётцензее. Опубликована в книге Oleshinsky, Brigitte. Gedengstaette Ploetzensee. Berlin, 1994.

21. Tuchel. Р. 37.

22. «Кончина Эдмонда Мишле». «Русская Мысль», 22 октября 1970.

23. Шаховская, Зинаида. «Тихое геройство». «Русская Мысль», декабрь 1978.

24. Шаховская, Зинаида. «Памяти отца Николая Оболенского. Время рождаться и время умирать». «Русская Мысль», 12.7.1979.

25. Matzneff, Gabriel. «Pere Nicolas». Le Monde, 22-23 juillet, 1979.

26. Ibid.

27. Пaжитнов, Л. «Советский экран», 1966, № 8. С. 13.

28. Как свидетельствует список лиц русского происхождения, которые были казнены в Плётцензее между июлем 1942-го и началом 1945-го, Галина Романова, родившаяся 25.12.1918, была обезглавлена 3.11.1944, спустя четыре месяца после Вики.

 

Книгу Л. Оболенской-Флам

A RUSSIAN PRINCESS IN THE FRENCH RESISTANCE

(New York: The New Review Publishing, 2022, на англ.) 

можно приобрести в редакции «Нового Журнала»

 

---

i. Окончание. Начало см.: НЖ, № 317, 2024, № 318, 2025.↩