Владимир Хазан

 

«Шикарный европейский солдат»

 

Владимир Сосинский в годы войны^[*]

 

Среди многочисленных литературных деятелей русской эмиграции, труды и дни которых всё шире и глубже открываются в последние годы, Владимир (Бронислав) Брониславович Сосинский (1900–1987) – типичный «знакомый незнакомец». С одной стороны, его имя давно и прочно внесено в многочисленные энциклопедии, биобиблиографические словари, справочники, именные указатели и пр. полезно-познавательный разряд научной литературы; информация о нем доступна во всезнающем интернете; нет недостатка – в том числе с помощью того же интернета – в его мемуарных текстах, в основу которых легли устные рассказы-выступления в людном зале ЦДЛ и других хорошо прослушиваемых заинтересованными органами аудиториях – то немногое, что после его возвращения из эмиграции на родину дозволяло ему советское идеологическое начальство. Однако, с другой стороны, кроме двух книг, которые составили рассказы и воспоминания этого талантливого человека, чья судьба и круг общения с людьми, которых он встречал на своем долгом жизненном пути, был близко знаком, приятельствовал или водил дружбу, с которыми переписывался или о которых писал – А. Ахматова и М.Цветаева, Б. Пастернак и И. Бабель, А. Ремизов и Н. Бердяев, Н.Гончарова и М. Ларионов, Е. Пешкова и К. Чуковский (перечислять можно еще и еще), – не существует ничего другого, по крайней мере, в жанре старомодных «бумажных скрижалей», что хранило и охраняло бы память о нем. Первая из книг, собранная и изданная стараниями его сыновей Алексея Владимировича (составитель и комментатор) и Сергея Владимировича (автор вступительной статьи), вышедшая два десятилетия назад¹, и вторая, недавняя², ставили своей главной целью познакомить читателя с этим увлекательным мемуаристом, непревзойденным рассказчиком и искусным новеллистом. Тексты Сосинского, рождавшиеся как свидетельство его уникальной судьбы, позволяют увидеть бурную историю двадцатого столетия не из какого-то единственного, а из разных пунктов обзора – и глазами эмигранта-изгоя, и участника литературы в изгнании, и ратника Второй мировой войны на стороне la France combattante (Сражающейся Франции), и работника аппарата ООН, и «возвращенца», прожившего в Москве до перестроечной эпохи. При этом сам образ рассказчика у Сосинского, оставаясь единым и неизменным, приобретает в водовороте исторических событий многочисленные и разнообразные социальные статусы и маски. Возможно поэтому Сосинский пользовался хотя и не новым, но неизменно эффективным литературным приемом отделения собственного «я» от условного рассказчика-персонажа, которому еще в 20-е годы дал имя Владимира Григорьевича Устирсына, в одних случаях играющего роль писательского alter ego, а в других – расколотого и амбивалентного, хотя не абстрактного, а вполне персонифицированного авторского сознания.

В Гражданскую войну Сосинский сражался на стороне белых³ и позднее, в зависимости от того, кому адресовал свою «повесть о пережитом», он по-разному акцентировал итоги тогдашнего политического и, в сущности, главного жизненного выбора. В автобиографии, написанной в советские годы (10 марта 1964), читаем: «...дрался не за правое дело и вот почему был наказан сорокалетним изгнанием – с июня 1920 по 10 мая 1960 г.»⁴.  А в узком кругу, указывая на портрет Ленина, говорил: «Я очень благодарен этому человеку: он подарил мне лучшие сорок лет моей жизни».

Эмигрировав, Сосинский проделал обычный для своего поколения путь кочевника по многим странам и весям, перепробовал десятки профессий и прошел, что называется, огонь, воду и медные трубы: жил в Константинополе, где работал «хамалом» (портовым грузчиком) и шахтером и учился там в Русском лицее, соблазнившись жильем и питанием, которые получали великовозрастные ученики; потом в болгарском Шумене окончил Русскую гимназию, учился в Софийском и Берлинском университетах и, наконец, в парижской Сорбонне, не завершив образования ни в одном из них. Поселившись в Берлине, стал членом группы «Четыре плюс один», которую, кроме него, дебютировавшего своими первыми рецензиями⁵ и мечтавшего о громкой литературной славе, составили поэты Вадим Андреев, Георгий Венус, Семен Либерман и Анна Присманова. В Париже, куда он затем переехал, Сосинский работал слесарем-прокатчиком на автомобильном заводе «Рено», картографом в Hachette (французское акционерное общество по изданию, рекламе и распространению книг и периодической печати), рисовал куклы на фабрике игрушек, устроился в фотоателье к известному фотографу П. Шумову, раскрашивал шелковые платки в красильной мастерской⁶. В 1926 году Сосинского взяли в издательский отдел Торгпредства СССР в Париже, а оттуда он перекочевал во Франко-Славянскую типографию, с которой, по существу, связана вся его предвоенная жизнь во Франции: сначала в качестве простого наборщика, а затем ее директора. Причем достиг он в этой области высот профессионального искусства – см., например, в письме М. Слонима к жившей в США поэтессе Р. Чеквер, основательнице и владелице парижского издательства «Рифма», в котором он пишет о недостатках обложки коллективного поэтического сборника «Эстафета» (1948) и советует показать ее Сосинскому как специалисту по типографскому делу⁷.

Творческий труд Сосинского, новеллиста и, главным образом, литературного критика, шел как бы параллельным курсом. Рассказы, им написанные, такие, как «Последний экзамен» («Благонамеренный». 1926. № 1), «Ita Vita» («Воля России». 1926. № 4), «Устирсын» («Своими путями». 1926. 12/13), «Трус» («Воля России». 1930. № 10), «Пан Станислав» («Числа». 1931. № 2/3), и др., не выделялись какими-то заметными художественными достижениями и не выдвинули его в разряд ярких молодых эмигрантских писателей. И все-таки литературную жизнь русского Парижа 20-30-х гг. трудно представить без этого имени. Главной, однако, его «специализацией» была, без сомнения, литературная критика – здесь Сосинский чувствовал себя наиболее уверенно и «в своей тарелке», отзываясь рецензиями или краткими аналитическими обзорами на появлявшиеся в печати книги и журнальные новинки. Его деятельность как критика до нынешнего дня не изучена; рецензии, разбросанные по различным эмигрантским периодическим изданиям (в большинстве своем в «Воле России», а также в журналах «Своими путями», «Русские записки», «Числа» и в немалой степени – в переводе на сербский язык – в белградском журнале «Руски архив»⁸), не собраны воедино, и его роль как одного из организаторов литературного процесса (секретарь чрезвычайно важного и значимого в истории русской зарубежной культуры 1920–30-х гг. журнала «Воля России») по достоинству не оценена.  

Даже в серьезных научных изданиях в отношении Сосинского царит путаница и, вопреки, так сказать, действительной литературной квалификации (прозаик, литературный критик), его ошибочно причисляют к цеху поэтов⁹. Что уж говорить о сочинениях, переполненных ошибками, ложными утверждениями и громадным количеством неточностей, в которых сообщаются факты, заведомо недостоверные и не имеющие никакой связи с истиной: например, то, что подлинной фамилией Сосинского была Оболенский¹⁰.

Биографическая канва Сосинского – с различной степенью подробностей – излагалась не раз и по многочисленным поводам. В общем виде она сводится к следующему.

Володя Сосинский, или, как его называли в детстве, Брунчик, родился 21 августа (по н.ст.) 1900 г. в Луганске, в семье инженера Бронислава Эдуардовича Сосинского (1863–1937), который в силу неуживчивого характера часто менял не только виды работы, но места обитания. Семья вслед за ним вынуждена была колесить по всей России и перебираться из одного города в другой; ребенком, а потом и юношей, Сосинский поменял немало учебных заведений: сначала учился в Луганске, затем в Боровицком (Новгородская губерния), 1-м Петроградском, Венёвском (Тульская губерния), Бердянском реальных училищах. В последнем его застал революционный Октябрь 1917 года.

Сосинский-старший был дважды женат: первой его женой, матерью Володи, была Анна Шёнберг, умершая при родах. Старший из детей, Константин, погиб в годы Первой мировой войны; сестра Анна умерла от туберкулеза в 1919 г. в Бердянске, а Евгений Брониславович, которого А. Ремизов, склонный к карнавальным забавам, в том числе и ономастическим, перекрестил в Комарова¹¹ (1895–1958)¹², начав эмигрантскую жизнь в Париже с широко распространенной в русской беженской среде профессии таксиста, открыл со временем свой гараж, где занимался ремонтом и прокатом машин¹³.

После смерти первой жены отец Сосинского взял в дом в качестве гувернантки Эмму Августовну Семихат (урожд. Ассмани; 1873–1947). В свое время она приехала в Россию из Швейцарии с целью устроиться в какой-нибудь состоятельной семье, но была похищена в пути неким Григорием Семихатом, который, сразу же в нее влюбившись, забыл о своих темных, грабительских намерениях и предложил стать его женой. В их браке родился будущий сводный брат Сосинского Борис. Что стало с отцом Бориса, когда Эмма попала в дом Сосинских, неизвестно, но все факты говорят за то, что она овладела сердцем овдовевшего Бронислава Сосинского, которого смущало лишь одно: может ли он, потомственный дворянин, жениться на женщине, стоящей ниже него на социальной лестнице, – по существу, на собственной прислуге? Допустим ли сей мезальянс в глазах окружающих, да и собственной семьи? Проблему эту Сосинский-старший разрешил, однако, очень просто: он уравнял себя с будущей супругой тем, что объединил две их фамилии в одну: Сосинский-Семихат.

В свидетельстве о рождении Сосинского-младшего, выданном после заключения второго брака отца, он значится как Бронислав Владимир Рейнгольд Сосинский-Семихат (формально Бронислав Эдуардович позиционировал себя в качестве лютеранина, хотя был атеистом, и, как принято у протестантов, давал своим детям несколько имен). Когда на основании этого свидетельства Владимир Брониславович получал во Франции нансеновский паспорт, он был записан как Bruno Sossinsky-Semikhat, а годы спустя в советском – Бронислав Брониславович Сосинский-Семихат. В то же время для своего близкого – родственного, дружеского, приятельского – окружения он был Володей, в официальной обстановке – Владимиром Брониславовичем, то же – «Владимир Брониславович Сосинский-Семихат» – выбито на его могильном камне¹⁴.

Для старшего поколения Сосинских немецкий язык был родным, поэтому дети наряду с русским знали его безупречно.

Из детских лет Володи-Брунчика-Бронислава нам известно не очень много, поэтому каждый новый штрих представляется здесь и интересным, и важным. Как, например, беглый наплыв памяти, которым уже повзрослевший Сосинский делится в публикуемом ниже письме к жене, Ариадне Викторовне, написанном 21 декабря 1939 г. из военного лагеря Баркарес:

 

Да, о хождении из угла в угол. Помню эту привычку за папой. И помню, как мы, дети, шептали с мистическим уважением: «Папа ходит, папа выдумывает новую машину». И мама усиливала эффект: «Тише, дети, не мешайте папе думать».

 

С упомянутым сводным братом Борисом Сосинский отплыл в 1920 г. из Крыма в долгое эмигрантское странствие. До этого он был ранен в боях на Перекопе, попал в симферопольский госпиталь, где переболел тифом, – там его случайно и нашел Борис.

Об этом периоде своей жизни Сосинский рассказывал так:

 

Борис тогда был матросом первого класса на пассажирском небольшом, но очень элегантном, пароходе «Князь Александр Михай-лович». Курсировал он между Константинополем и Севастополем. Занимался (не пароход, а Борис) контрабандой турецкого табака. Я сам ходил с ним по магазинам Севастополя, где он загонял этот табак. Будучи сыном разбойника на больших дорогах между Ташкентом и Самаркандом, он был прирожденным авантюристом, и даже став в начале тридцатых годов ведущим архитектором Буэнос-Айреса, превращался то в миллионера, то в нищего, проигрывая все деньги на бирже или в рулетку.

Поместил он меня на своем пароходе в котельной. Помню этот жуткий переход Черного моря. Жарился я два дня и две ночи, как на сковородке в аду, задыхался и терял сознание. А выйти на палубу нельзя было: заяц и при этом дезертир.

В Константинополе, которым правили тогда победители Турции – союзники, Борис купил мне документы и, чтобы они не выдали меня обратно Врангелю, не на мое имя, а на имя Владимира Григорьевича Семихата, на этот раз единственного, родного, а не сводного брата Бориса Семихата¹⁵.

 

В Константинополе дороги братьев разошлись: во второй половине 20-х гг. Борис Григорьевич Семихат оказался в Праге, откуда не позднее октября 1930 г. переселился в Аргентину, где, судя по всему, завершил свои дни. В архиве Сосинского сохранилось несколько его писем, свидетельствующих о том, что, разлучившись и пойдя каждый своей жизненной дорогой, братья поддерживали связь. Их отец, родной Владимира и отчим Бориса, остался с женой в России, при советской власти был преподавателем ПТУ в провинциальном городке Дружковка Донецкой области; Владимир Брониславович будет получать в Париже письма от своей приемной матери.

В Константинополе Сосинский познакомился и близко сошелся с Вадимом Андреевым и Даниилом Резниковым («Додой») – дружба «трех мушкетеров» не только продлится до конца их дней, но и превратится в родственную связь, когда все трое женятся на трех сестрах Черновых – двух приемных и одной родной – известного политического деятеля, идеолога эсеровской партии, бывшего председателя разогнанного большевиками Учредительного собрания В. М. Чернова. Турция же станет памятным знаком их молодости и своего рода многоговорящим топосом в летописи жизненных странствий – сравним в публикуемом ниже письме Сосинского Андрееву от 5 ноября 1939 г., где новая, военная, реальность, опрощенная и освобожденная от домашнего комфорта и уюта, ассоциируется с годами их давнего обитания на турецкой земле: 

 

Запасись средствами против блох, клопов, а бывает и худшее. Не ленись захватить возможно больше теплого. Особенно береги желудок, зубы и ноги. Помни о днях, когда вещи приобретают неповторимую ценность.

 

В большой семейный клан Сосинских–Андреевых–Резниковых–Черновых, члены которого так или иначе вовлечены в ниже публикуемую переписку или упоминаются в ней, входили:

– Ольга Елисеевна Колбасина-Чернова (урожд. Колбасина; 1885–1964), писательница, журналистка, общественный деятель, мать трех сестер – Ольги, Наталии и Ариадны (жены Сосинского); домашние называли ее Меу – так она и именуется в публикуемых ниже письмах;

– поэт, прозаик, литературный критик, мемуарист Вадим Леонидович Андреев (1902/1903–1976), сын известного русского писателя Л. Н. Андреева, и его жена, художница Ольга Викторовна ([Митрофановна], урожд. Федорова; после удочерения – Чернова¹⁶; 1903–1979), дочь от первого брака О. Е. Колбасиной-Черновой и художника М. С. Федорова¹⁷, приемная дочь В. М. Чернова; их дети: Оля (1930) и Саша (1937–2016);

– сестра-близнец Ольги Викторовны – Наталья Викторовна Резникова (1903–1992) и ее муж, литератор и издатель Даниил Георгиевич Резников (1904–1970) и их сыновья: Андрей (1930) и Егор (1938);

– жена Сосинского Ариадна Викторовна Чернова (1908–1974) и их сыновья Алеша (1937) и Сергей (1944–2004).

Письма, отобранные для настоящей публикации, относятся к той поре в биографии Сосинского, когда ему пришлось отказаться от относительно налаженного быта, пусть по-эмигрантски и неустойчивого, и вспомнить боевую молодость: Вторая мировая война вновь превратила Владимира Брониславовича в солдата. Точнее, он превратился в него сам, поскольку никакой иной труд, кроме ратного, не казался ему приличествующим мужчине в эпоху мировых военных потрясений. Не подлежа по возрасту мобилизации, он, тем не менее, пытался вступить во французский Иностранный легион, «подходивший его романтическому темпераменту», как впоследствии снайперски точно выразилась его племянница¹⁸. Как мы узнаем из публикуемого ниже письма (от 22 октября 1939), от этой акции его отговаривали даже близкие люди, в частности, друг и свояк Вадим Андреев («‘сохрани тебя Бог’ подписывать контракт в Иностранный Легион!»). Кстати сказать, поначалу от услуг Сосинского отказались, но, в конце концов, его настойчивость взяла верх: под именем Bruno Sossinsky он был зачислен в 4-й Маршевый полк иностранцев-добровольцев. При этом не новичок в воинской профессии, глотнувший гари Гражданской войны у себя на родине, он был почти сразу после зачисления произведен в капралы – младшее офицерское звание во французской армии. 

Письма Сосинского, включенные в публикуемую подборку, написаны главным образом из учебного лагеря Баркарес (Le Barcarès), расположенного на юге Франции, в департаменте Восточные Пиренеи, имеющем выход к Средиземному морю. В письме, датированном 18 марта 1940 г. и адресованном Ольге Андреевой, сестре своей жены и жене Вадима Андреева, он писал:

 

Жаль, что вы, и детишки особенно, не могут видеть меня в обновках: какие штаны-гольф, какие ботинки – и в полной амуниции – в каске и газовой маске и со всеми сумками – шикарный европейский солдат!

 

В одном из будущих боев «шикарный европейский солдат» был тяжело ранен и взят в плен. Много лет спустя он так описывал свое ранение в письме к К. Симонову (первая половина 1970-х), который прилагал немалые усилия, чтобы роман Сосинского «Битва за Францию» был опубликован в Советском Союзе¹⁹:

 

Я был ранен под деревней Домреми, где родилась Жанна д’Арк. Осколки от разорвавшегося снаряда коснулись моего виска, разорвали пополам каску – поцарапали локоть правой руки, лежащей на походном дневнике, вонзились в ноги сидящего на корточках писателя²⁰. Тем же снарядом был убит мой пулеметчик капрал Керн (!) из Сорбонны и превращен в комок раздавленного железа FM (модель 1934) – гордость нашего взвода²¹.

 

В немецком лагере для французских солдат, расположенном под Потсдамом, когда он попал в плен, Сосинский, в совершенстве владевший немецким языком, выполнял роль секретаря начальника лагеря. Почти неправдоподобный сюжет его освобождения из лагеря заслуживает особого рассказа. Вкратце эта невероятная, но реально произошедшая история сводится к тому, что ему удалось подделать письмо якобы от немецкого командования, требующее его освобождения из плена. Так он, солдат Иностранного легиона, «самоосвободился» из немецкого заключения и в 1943 г. вернулся во Францию.

Из Парижа Сосинский отправился на Олерон²², где к тому времени собралось всё немалое семейство, перечисленное выше. Там, на Олероне, с ноября 1943-го по январь 1945-го, он принимал участие в партизанском движении, и хотя этот исторический эпизод Второй мировой войны, в целом, и как героический кусок биографии Сосинского, в частности, отчасти освещен в соответствующей литературе²³, его полномасштабное описание, в том числе отложившееся в архиве Владимира Брониславовича, еще только ожидает своего часа.

За проявленное «в битве за Францию» мужество Сосинский впоследствии был награжден Военным крестом с мечами и получил из рук французского правительства шесть медалей, а вернувшись в 1960 году на родину, – медаль «За отвагу». Если к этому прибавить упоминавшийся выше орден Николая Чудотворца, врученный ему лично генералом П. Н. Врангелем, нельзя не согласиться с сыном обладателя всех этих знаков отличия воинской доблести, связанных со столь разнообразными военными событиями и странами, который пишет, что «вряд ли можно найти многих людей в истории с таким же набором наград»²⁴.

С марта 1947-го по март 1960-го Сосинский работал в ООН редактором стенографических отчетов Совета Безопасности, Генеральной Ассамблеи и Комитета по разоружению. 10 мая 1960 г., вместе с женой и младшим сыном Сергеем, он вернулся на родину (старший сын Алексей приехал в Москву на три года раньше).

До этого Сосинские посещали Советский Союз дважды – в 1955 и в 1957 годах. 12 мая 1955 года Н. В. Резникова в письме своему кузену, известному эсеру, писателю и переводчику В. В. Сухомлину, примкнувшему к одной из первых групп послевоенных советских «возвращенцев», сообщала о том, что

 

...получила письмо Ауки²⁵, трепещущее от радости: home leave – ее заветная мечта. 3 месяца каникулов на родине! Кто что и чем и чему, а она радуется возможности в родном лесу послушать пенье и чириканье настоящих «своих» птиц – и не моря-океаны и не выставки-музеи ее привлекают. Они довольно скоро поедут – Володя всё еще на конференции по разоружению в Лондоне – его любят, и он на хорошем счету: потому так всё хорошо вышло. Я еще совсем не знаю, как осуществится их поездка, – куда они поедут сначала и где будут жить. Она ничего не пишет мне, и ее короткое письмо – радостное чириканье²⁶.

 

Приехав в Россию летом 1955 года и остановившись в поселке Кратово (Московско-Рязанской железной дороги), Сосинские письменно предложили Борису Пастернаку встретиться и познакомиться визуально. 14 июля поэт отвечал им:

 

Благодарю Вас, милые Ариадна Викторовна и Бронислав Брониславович, за Ваши добрые чувства и пожелания, но сейчас от мысли о встрече придется отказаться и отложить ее исполнение на большой срок, до будущего вашего приезда, – я очень занят.

Это не слова, я действительно долгое время был отвлечен работой, печатного осуществления которой я, наверное, не увижу. Писанием романа в прозе «Доктор Живаго», вещи неактуальной и едва ли кому нужной, которую я подвожу к концу и должен закончить, потому что она задерживает другие мои занятия, более насущные и неотложные, вызванные несколькими недавними и срочными театральными предложениями.

Что я не преувеличиваю степени своего недосуга, заключите вот из чего. В планы Гослитиздата включен выпуск избранного собрания моих стихотворений, и я не заключаю на них договора и всячески оттягиваю реализацию этого предположения за недостатком времени (и слабостью желания).

Наверное, мне не только приятно было бы познакомиться с Вами, но, может быть, Вы даже могли бы сообщить мне что-нибудь интересное, имеющее ко мне отношение, из того, чего я, правду говоря, о себе совершенно не знаю, и вот я временно и от такого соблазна вынужден отказаться. Так не сердитесь же и не обижайтесь. До следующего, более счастливого обмена вестями. Всего лучшего Вам обоим.

Ваш Б. Пастернак²⁷

 

Однако новый, советский, этап в жизни бывшего эмигранта Сосинского – это уже тема другого, совершенно отдельного рассказа из многочастной, многостраничной и насыщенной бурными событиями жизненной эпопеи этого человека.

 

Публикуемые письма любопытны во многих отношениях. Написанные Сосинским из лагеря Баркарес, в котором готовили солдат к подвигам на поле брани, однако в котором по условиям drôle du guerre («Странной войны») шла полувоенная-полумирная жизнь, эти письма интересны как описание быта и нравов разнонациональной человеческой массы. Несколько последующих были отправлены уже непосредственно с поля боя. В тех и других в особенности примечательным является то, что «любитель буквенных линий», как его довольно точно охарактеризовала одна из знакомых²⁸, Сосинский к своим письмам жене относился, судя по всему, не только как к беседе с самым близким и родным ему человеком, но и, сверх того, сугубо по-писательски – в качестве возможности запечатлеть на бумаге течение военных будней. Частные письма как бы изначально содержали в себе интенцию поведать историческую повесть о пережитом. Недаром эта, если можно так выразиться, «двойная функциональность» его эпистолярных повествований послужит впоследствии основой некоторых сцен и описаний в романе «Битва за Францию»: он будет вставлять в романный текст целые куски из собственных писем, достигая тем самым как бы идеального «эффекта присутствия», ненадуманной детальной фактографии и живого свидетельства от первого лица. Творческая ангажированность эпистолярного нарратива Сосинского в этом случае окажется в особенности прозрачной; он озвучил его с непосредственной откровенностью: «Я решил, начиная с сегодняшнего дня, записывать в свой дневник лишь вещи, которые неудобно посылать вам, – всё остальное я буду сообщать тебе – и ты эти письма сохранишь для моей будущей книги» (Письмо № 1, от 22 октября 1939). Поскольку письма Ариадне Викторовне писались им ежедневно, из поля зрения почти ничего не исчезало, и в них тщательно воспроизводилась любая мелочь. Такая организация эпистолярного материала, в соответствии со своего рода законами романной композиции, подчеркивалась еще и строгой нумераций каждого письма как отдельного фрагмента текстового корпуса будущей книги, название которой он сообщает жене в том же письме – «Записки легионера».

Можно было бы, конечно, ограничить нашу публикаторскую задачу перепиской супругов Сосинских 1939–1940 гг., тем более что она сохранилась почти в идеальном состоянии. Однако, во-первых, писем такое количество, что они не могут быть вмещены в ограниченные рамки журнальной публикации и требуют для своей целостной презентации более широкого и объемного формата – в идеале книжного, а во-вторых, более заманчивой, нежели эпистолярный диалог супругов, оказалась перспектива эпистолярного полилога (или, если быть более точным, полуполилога, поскольку автором публикуемых писем, исключая лишь двух его корреспондентов – Б. Вильде и А. Каффи, – является сам Сосинский).

Краткая биографическая справка А. Каффи дана в примечании к его письму Сосинскому (см. № 19, от 6 мая 1943). Представлять же казненного нацистами одного из легендарных героев французского Сопротивления, русского эмигранта, поэта, лингвиста и ученого-этнографа Бориса Владимировича Вильде (1908–1942), как кажется, нет особой необходимости – его имя сегодня широко и повсеместно известно. Тем интереснее установить связь главного героя настоящей публикации с еще одним персонажем, входившим в его достаточно масштабное и разноликое milieu.

Письма печатаются в соответствии с современными грамматическими нормами. Излюбленный синтаксический знак Сосинского – энергичное тире, выражавшее его активную эмоциональную жизнь и заменявшее, как правило, запятые, оставлено по умолчанию лишь в тех случаях, где его присутствие можно хоть как-то объяснить.

 

ПРИМЕЧАНИЯ

 

1. Сосинский, Владимир. Рассказы и публицистика / М.: Российский Архив, 2002 (далее: Сосинский. 2002).

2. Дувакин, В. Д. Беседы с Ариадной и Владимиром Сосинскими. Воспоминания о Ремизове, Махно, Цветаевой и других / Коммент. В. В. Радзи-шевского // М.: Common place; Устная история, 2020.

3. «Я умел ездить и на английском седле, при рыси облегчаясь, и трястись в седле, как донской казак или техасский ковбой, стоя на стременах», – писал он, оглядываясь назад, на минувшие годы (Сосинский. 2002. – С. 39). За свою воинскую доблесть, а не только, надо полагать, за молодцеватую осанку и искусное сидение в седле Сосинский был награжден орденом Святителя Николая Чудотворца, которым обычно отмечались «выдающиеся воинские подвиги, проявленные в борьбе с большевиками».

4. РГАЛИ. Ф. 2505. Оп. 1. Ед. хр. 2. Л. 1.

5. Первые критические опыты Сосинского (под псевдонимом Б.С.) появились в литературном приложении к сменовеховскому «Накануне» в 1924 году – см., например, рецензии на № 20 ковенского журнала «Эхо» за 1923 (1924. № 11 (528). 12 января. – С. 7); на сборник «Очерки по поэтике Пушкина» (Берлин: Эпоха, 1923, в № 22 (539). 27 января. – С. 7); на книги Р.Роллана «Махатма Ганди» (№ 28 (545). 3 февраля. – С. 6) и Н. Гумилева «Французские народные песни» (Берлин: Петрополис, 1924, в № 40 (557). 17 февраля. – С. 7).

6. Ср. в автобиографической прозе (1927): «Я же, друзья мои, переменив много специальностей – от забойщика в турецких шахтах до фотографа, – по-прежнему все дни занимаюсь не своей специальностью, но до сих пор изредка посещаю Сорбонну» (Сосинский. 2002. – С. 31).

7. Bakhmeteff Archive of Russian and East European Culture, Columbia Univesrity. Ms. R. Checkver Collection, box 2.

8. См. их перечень в кн.: Груjиh, Драгана; Ђоковић, Гордана. Руски архив, 1928–1937: Библиографиja / Београд: Институт за књижевност и уметност, 2012. – Сс. 80-81.

9. Smith, G. S. The Letters of D. S. Mirsky to P. P. Suvchinskii, 1922–31 / University of Birmingham, 1995 (Birmingham Slavonic Monographs). – P. 198; Цветаева, М. Неизданное. Сводные тетради / Подг. текста, предисл. и прим. Е. Б. Коркиной и И. Д. Шепеленко / М.: Эллис Лак, 1997. – С. 607; Литературное зарубежье России: Энциклопедический справочник / Под общ. ред. Н. П. Челышева и А. Я. Дегтярева; гл. ред. Ю. В. Мухачев // М.: Парад, 2006. – С. 493; Российское зарубежье во Франции, 1919–2000: Биографический словарь: в 3-х томах. Т.3 / Под общ. ред. Л. Мнухина <et al.> // М.: Наука; Дом-музей М. Цветаевой, 2010. – С. 182 и др. Между тем, кроме поэмы «Бог и Человек», написанной юным Сосинским, учащимся бердянского реального училища, неизвестны, как кажется, никакие другие его поэтические опыты.

10. Glad, John. Russia Abroad: Writers, History, Politics / Tenafly, NJ: Hermitage & Birchbark Press, 1999. – P. 719. Там же сообщается неверная дата смерти Сосинского – 1983 год. (Р. 599). Нашу рецензию на это сочинение, изобилующее немыслимым количеством ошибок, неточностей и ложных утверждений, см.: From the Other Shore: Russian Writers Abroad, Past and Present (Toronto). 2001. Vol. 1. – Pр. 147-151.

11. Ср. в Дневнике Сосинского: «Для того, чтоб братьев не путали, Алексей Ремизов перекрестил моего Евгения на Комарова» / Отдел рукописей Института русской литературы (Пушкинский Дом). Р. I. Оп. 25. Ед. хр. 591. Л. 368.

12. Год рождения, указанный в бумагах из семейного архива Сосинских; в биографическом словаре «Российское зарубежье во Франции, 1919–2000» значится как 1892-й, см.: Российское зарубежье во Франции: в 3-х томах. Т. 1 / Под общ. ред. Л. Мнухина <et al.> // М.: Наука; Дом-Музей Марины Цветаевой, 2008. – С. 719.

13. Странную ошибку допускает Е. Р. Обатнина, автор ценного исследования об Обезьяньей Великой и Вольной Палате – созданного А. Ремизовым смехового ордена творческой интеллигенции, определяя Е. Комарова не как брата Сосинского, к тому же старшего, а как его сына (Обатнина, Е. Р. Царь Асыка и его подданные: Обезьянья Великая и Вольная Палата А. М. Ремизова в лицах и документах / СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2001. – С. 360).

14. Следует заметить, что вариативность имени Сосинского порождает в научной литературе забавные прецеденты двойничества. См., к примеру, в сборнике статей «Литературное зарубежье как культурный феномен» (М.: ИНИОН РАН, 2017), где в индексе имен появляются Б. Б. и В. Б. Сосинский как две разные персоны (С. 276).

15. Сосинский. 2002. – С. 40.

16. Строго говоря, Ольга и ее сестра Наталья официально не были зарегистрированы как Черновы, поскольку брак В. М. Чернова с их матерью О. Е. Колбасиной остался неоформленным.

17. Cм. о нем: Художник Митрофан Федоров, 1870–1941 / Сост. М. С. Шендорова, Л. Е. Шендорова // Воронеж: Центр духовного возрождения Черноземного края, 2013.

18. Андреева-Карлайл, Ольга. Остров на всю жизнь: Воспоминания детства: Олерон во время нацистской оккупации / Пер. Л. Е. Шендеровой-Фок; Послесл. Н. А. Громовой // М.: Изд-во АСТ: Редакция Е. Шубиной, 2021. – С. 31 (далее: Андреева-Карлайл. 2021).

19. Все эти старания, в конце концов, оказались напрасными: советская идеологическая машина и выработанная ею эстетика социалистического реализма чутко улавливала «чужой» тон в самой технике литературного повествования бывшего писателя-эмигранта.

20. Прим. Б. Сосинского: «Моя последняя фраза в этом дневнике примерно звучала так: ‘Весь горизонт усеян темными или сверкающими точками – это идут на нас танки Гудериана. Сейчас будем сниматься и... драпать дальше’. (В историю эти бои вошли под термином: Bataille de France.)»

21. РГАЛИ. Ф. 1814. Оп. 9. Ед. хр. 2248. Л. 20-20 об.

22. Именно туда адресовано одно из двух писем А. Каффи, завершающих данную публикацию.

23. Андреев, В., Сосинский, В., Прокша, Л. Герои Олерона / Минск: Беларусь, 1965; Андреев, Вадим. История одного путешествия / М.: Советский писатель, 1974 (завершающая часть 3-й книги, «Через двадцать лет»); Андреева-Карлайл. 2021 (1-е, английское, изд.: Carlisle, Olga. Island in Time: A Memoir of Childhood / New York: Holt, Rinehart and Winston, 1980); см. также художественное изображение олеронских событий в рассказе Сосинского «Срубленная ель» («Новоселье». 1947. № 31/32. Январь-февраль. – Сс. 40-80) и др.

24. Сосинский. 2002. – С. 13.

25. С легкой руки А. М. Ремизова, Ариадну Викторовну Чернову-Сосинскую, любившую лес, в доме называли Аукой – от «аукать»: перекликаться в лесу. 

26. ОР РГБ. Ф. 543. Карт. 18. Ед. хр. 43. Л. 54.

27. РГАЛИ. Ф. 2505. Оп. 1. Ед. хр. 31. Л. 13-13 об. Встреча Сосинских с Пастернаком произошла уже в их следующий приезд в СССР в 1957 году.

28. Козловская, Галина. Шахерезада: Тысяча и одно воспоминание / М.: Изд-во АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2015. – С. 265.