Владимир Хазан

 

«Шикарный европейский солдат»

 

Владимир Сосинский в годы войны[*]

 

Среди многочисленных литературных деятелей русской эмиграции, труды и дни которых всё шире и глубже открываются в последние годы, Владимир (Бронислав) Брониславович Сосинский (1900–1987) – типичный «знакомый незнакомец». С одной стороны, его имя давно и прочно внесено в многочисленные энциклопедии, биобиблиографические словари, справочники, именные указатели и пр. полезно-познавательный разряд научной литературы; информация о нем доступна во всезнающем интернете; нет недостатка – в том числе с помощью того же интернета – в его мемуарных текстах, в основу которых легли устные рассказы-выступления в людном зале ЦДЛ и других хорошо прослушиваемых заинтересованными органами аудиториях – то немногое, что после его возвращения из эмиграции на родину дозволяло ему советское идеологическое начальство. Однако, с другой стороны, кроме двух книг, которые составили рассказы и воспоминания этого талантливого человека, чья судьба и круг общения с людьми, которых он встречал на своем долгом жизненном пути, был близко знаком, приятельствовал или водил дружбу, с которыми переписывался или о которых писал – А. Ахматова и М.Цветаева, Б. Пастернак и И. Бабель, А. Ремизов и Н. Бердяев, Н.Гончарова и М. Ларионов, Е. Пешкова и К. Чуковский (перечислять можно еще и еще), – не существует ничего другого, по крайней мере, в жанре старомодных «бумажных скрижалей», что хранило и охраняло бы память о нем. Первая из книг, собранная и изданная стараниями его сыновей Алексея Владимировича (составитель и комментатор) и Сергея Владимировича (автор вступительной статьи), вышедшая два десятилетия назад1, и вторая, недавняя2, ставили своей главной целью познакомить читателя с этим увлекательным мемуаристом, непревзойденным рассказчиком и искусным новеллистом. Тексты Сосинского, рождавшиеся как свидетельство его уникальной судьбы, позволяют увидеть бурную историю двадцатого столетия не из какого-то единственного, а из разных пунктов обзора – и глазами эмигранта-изгоя, и участника литературы в изгнании, и ратника Второй мировой войны на стороне la France combattante (Сражающейся Франции), и работника аппарата ООН, и «возвращенца», прожившего в Москве до перестроечной эпохи. При этом сам образ рассказчика у Сосинского, оставаясь единым и неизменным, приобретает в водовороте исторических событий многочисленные и разнообразные социальные статусы и маски. Возможно поэтому Сосинский пользовался хотя и не новым, но неизменно эффективным литературным приемом отделения собственного «я» от условного рассказчика-персонажа, которому еще в 20-е годы дал имя Владимира Григорьевича Устирсына, в одних случаях играющего роль писательского alter ego, а в других – расколотого и амбивалентного, хотя не абстрактного, а вполне персонифицированного авторского сознания.

В Гражданскую войну Сосинский сражался на стороне белых3 и позднее, в зависимости от того, кому адресовал свою «повесть о пережитом», он по-разному акцентировал итоги тогдашнего политического и, в сущности, главного жизненного выбора. В автобиографии, написанной в советские годы (10 марта 1964), читаем: «...дрался не за правое дело и вот почему был наказан сорокалетним изгнанием – с июня 1920 по 10 мая 1960 г.»4.  А в узком кругу, указывая на портрет Ленина, говорил: «Я очень благодарен этому человеку: он подарил мне лучшие сорок лет моей жизни».

Эмигрировав, Сосинский проделал обычный для своего поколения путь кочевника по многим странам и весям, перепробовал десятки профессий и прошел, что называется, огонь, воду и медные трубы: жил в Константинополе, где работал «хамалом» (портовым грузчиком) и шахтером и учился там в Русском лицее, соблазнившись жильем и питанием, которые получали великовозрастные ученики; потом в болгарском Шумене окончил Русскую гимназию, учился в Софийском и Берлинском университетах и, наконец, в парижской Сорбонне, не завершив образования ни в одном из них. Поселившись в Берлине, стал членом группы «Четыре плюс один», которую, кроме него, дебютировавшего своими первыми рецензиями5 и мечтавшего о громкой литературной славе, составили поэты Вадим Андреев, Георгий Венус, Семен Либерман и Анна Присманова. В Париже, куда он затем переехал, Сосинский работал слесарем-прокатчиком на автомобильном заводе «Рено», картографом в Hachette (французское акционерное общество по изданию, рекламе и распространению книг и периодической печати), рисовал куклы на фабрике игрушек, устроился в фотоателье к известному фотографу П. Шумову, раскрашивал шелковые платки в красильной мастерской6. В 1926 году Сосинского взяли в издательский отдел Торгпредства СССР в Париже, а оттуда он перекочевал во Франко-Славянскую типографию, с которой, по существу, связана вся его предвоенная жизнь во Франции: сначала в качестве простого наборщика, а затем ее директора. Причем достиг он в этой области высот профессионального искусства – см., например, в письме М. Слонима к жившей в США поэтессе Р. Чеквер, основательнице и владелице парижского издательства «Рифма», в котором он пишет о недостатках обложки коллективного поэтического сборника «Эстафета» (1948) и советует показать ее Сосинскому как специалисту по типографскому делу7.

Творческий труд Сосинского, новеллиста и, главным образом, литературного критика, шел как бы параллельным курсом. Рассказы, им написанные, такие, как «Последний экзамен» («Благонамеренный». 1926. № 1), «Ita Vita» («Воля России». 1926. № 4), «Устирсын» («Своими путями». 1926. 12/13), «Трус» («Воля России». 1930. № 10), «Пан Станислав» («Числа». 1931. № 2/3), и др., не выделялись какими-то заметными художественными достижениями и не выдвинули его в разряд ярких молодых эмигрантских писателей. И все-таки литературную жизнь русского Парижа 20-30-х гг. трудно представить без этого имени. Главной, однако, его «специализацией» была, без сомнения, литературная критика – здесь Сосинский чувствовал себя наиболее уверенно и «в своей тарелке», отзываясь рецензиями или краткими аналитическими обзорами на появлявшиеся в печати книги и журнальные новинки. Его деятельность как критика до нынешнего дня не изучена; рецензии, разбросанные по различным эмигрантским периодическим изданиям (в большинстве своем в «Воле России», а также в журналах «Своими путями», «Русские записки», «Числа» и в немалой степени – в переводе на сербский язык – в белградском журнале «Руски архив»8), не собраны воедино, и его роль как одного из организаторов литературного процесса (секретарь чрезвычайно важного и значимого в истории русской зарубежной культуры 1920–30-х гг. журнала «Воля России») по достоинству не оценена.  

Даже в серьезных научных изданиях в отношении Сосинского царит путаница и, вопреки, так сказать, действительной литературной квалификации (прозаик, литературный критик), его ошибочно причисляют к цеху поэтов9. Что уж говорить о сочинениях, переполненных ошибками, ложными утверждениями и громадным количеством неточностей, в которых сообщаются факты, заведомо недостоверные и не имеющие никакой связи с истиной: например, то, что подлинной фамилией Сосинского была Оболенский10.

Биографическая канва Сосинского – с различной степенью подробностей – излагалась не раз и по многочисленным поводам. В общем виде она сводится к следующему.

Володя Сосинский, или, как его называли в детстве, Брунчик, родился 21 августа (по н.ст.) 1900 г. в Луганске, в семье инженера Бронислава Эдуардовича Сосинского (1863–1937), который в силу неуживчивого характера часто менял не только виды работы, но места обитания. Семья вслед за ним вынуждена была колесить по всей России и перебираться из одного города в другой; ребенком, а потом и юношей, Сосинский поменял немало учебных заведений: сначала учился в Луганске, затем в Боровицком (Новгородская губерния), 1-м Петроградском, Венёвском (Тульская губерния), Бердянском реальных училищах. В последнем его застал революционный Октябрь 1917 года.

Сосинский-старший был дважды женат: первой его женой, матерью Володи, была Анна Шёнберг, умершая при родах. Старший из детей, Константин, погиб в годы Первой мировой войны; сестра Анна умерла от туберкулеза в 1919 г. в Бердянске, а Евгений Брониславович, которого А. Ремизов, склонный к карнавальным забавам, в том числе и ономастическим, перекрестил в Комарова11 (1895–1958)12, начав эмигрантскую жизнь в Париже с широко распространенной в русской беженской среде профессии таксиста, открыл со временем свой гараж, где занимался ремонтом и прокатом машин13.

После смерти первой жены отец Сосинского взял в дом в качестве гувернантки Эмму Августовну Семихат (урожд. Ассмани; 1873–1947). В свое время она приехала в Россию из Швейцарии с целью устроиться в какой-нибудь состоятельной семье, но была похищена в пути неким Григорием Семихатом, который, сразу же в нее влюбившись, забыл о своих темных, грабительских намерениях и предложил стать его женой. В их браке родился будущий сводный брат Сосинского Борис. Что стало с отцом Бориса, когда Эмма попала в дом Сосинских, неизвестно, но все факты говорят за то, что она овладела сердцем овдовевшего Бронислава Сосинского, которого смущало лишь одно: может ли он, потомственный дворянин, жениться на женщине, стоящей ниже него на социальной лестнице, – по существу, на собственной прислуге? Допустим ли сей мезальянс в глазах окружающих, да и собственной семьи? Проблему эту Сосинский-старший разрешил, однако, очень просто: он уравнял себя с будущей супругой тем, что объединил две их фамилии в одну: Сосинский-Семихат.

В свидетельстве о рождении Сосинского-младшего, выданном после заключения второго брака отца, он значится как Бронислав Владимир Рейнгольд Сосинский-Семихат (формально Бронислав Эдуардович позиционировал себя в качестве лютеранина, хотя был атеистом, и, как принято у протестантов, давал своим детям несколько имен). Когда на основании этого свидетельства Владимир Брониславович получал во Франции нансеновский паспорт, он был записан как Bruno Sossinsky-Semikhat, а годы спустя в советском – Бронислав Брониславович Сосинский-Семихат. В то же время для своего близкого – родственного, дружеского, приятельского – окружения он был Володей, в официальной обстановке – Владимиром Брониславовичем, то же – «Владимир Брониславович Сосинский-Семихат» – выбито на его могильном камне14.

Для старшего поколения Сосинских немецкий язык был родным, поэтому дети наряду с русским знали его безупречно.

Из детских лет Володи-Брунчика-Бронислава нам известно не очень много, поэтому каждый новый штрих представляется здесь и интересным, и важным. Как, например, беглый наплыв памяти, которым уже повзрослевший Сосинский делится в публикуемом ниже письме к жене, Ариадне Викторовне, написанном 21 декабря 1939 г. из военного лагеря Баркарес:

 

Да, о хождении из угла в угол. Помню эту привычку за папой. И помню, как мы, дети, шептали с мистическим уважением: «Папа ходит, папа выдумывает новую машину». И мама усиливала эффект: «Тише, дети, не мешайте папе думать».

 

С упомянутым сводным братом Борисом Сосинский отплыл в 1920 г. из Крыма в долгое эмигрантское странствие. До этого он был ранен в боях на Перекопе, попал в симферопольский госпиталь, где переболел тифом, – там его случайно и нашел Борис.

Об этом периоде своей жизни Сосинский рассказывал так:

 

Борис тогда был матросом первого класса на пассажирском небольшом, но очень элегантном, пароходе «Князь Александр Михай-лович». Курсировал он между Константинополем и Севастополем. Занимался (не пароход, а Борис) контрабандой турецкого табака. Я сам ходил с ним по магазинам Севастополя, где он загонял этот табак. Будучи сыном разбойника на больших дорогах между Ташкентом и Самаркандом, он был прирожденным авантюристом, и даже став в начале тридцатых годов ведущим архитектором Буэнос-Айреса, превращался то в миллионера, то в нищего, проигрывая все деньги на бирже или в рулетку.

Поместил он меня на своем пароходе в котельной. Помню этот жуткий переход Черного моря. Жарился я два дня и две ночи, как на сковородке в аду, задыхался и терял сознание. А выйти на палубу нельзя было: заяц и при этом дезертир.

В Константинополе, которым правили тогда победители Турции – союзники, Борис купил мне документы и, чтобы они не выдали меня обратно Врангелю, не на мое имя, а на имя Владимира Григорьевича Семихата, на этот раз единственного, родного, а не сводного брата Бориса Семихата15.

 

В Константинополе дороги братьев разошлись: во второй половине 20-х гг. Борис Григорьевич Семихат оказался в Праге, откуда не позднее октября 1930 г. переселился в Аргентину, где, судя по всему, завершил свои дни. В архиве Сосинского сохранилось несколько его писем, свидетельствующих о том, что, разлучившись и пойдя каждый своей жизненной дорогой, братья поддерживали связь. Их отец, родной Владимира и отчим Бориса, остался с женой в России, при советской власти был преподавателем ПТУ в провинциальном городке Дружковка Донецкой области; Владимир Брониславович будет получать в Париже письма от своей приемной матери.

В Константинополе Сосинский познакомился и близко сошелся с Вадимом Андреевым и Даниилом Резниковым («Додой») – дружба «трех мушкетеров» не только продлится до конца их дней, но и превратится в родственную связь, когда все трое женятся на трех сестрах Черновых – двух приемных и одной родной – известного политического деятеля, идеолога эсеровской партии, бывшего председателя разогнанного большевиками Учредительного собрания В. М. Чернова. Турция же станет памятным знаком их молодости и своего рода многоговорящим топосом в летописи жизненных странствий – сравним в публикуемом ниже письме Сосинского Андрееву от 5 ноября 1939 г., где новая, военная, реальность, опрощенная и освобожденная от домашнего комфорта и уюта, ассоциируется с годами их давнего обитания на турецкой земле: 

 

Запасись средствами против блох, клопов, а бывает и худшее. Не ленись захватить возможно больше теплого. Особенно береги желудок, зубы и ноги. Помни о днях, когда вещи приобретают неповторимую ценность.

 

В большой семейный клан Сосинских–Андреевых–Резниковых–Черновых, члены которого так или иначе вовлечены в ниже публикуемую переписку или упоминаются в ней, входили:

– Ольга Елисеевна Колбасина-Чернова (урожд. Колбасина; 1885–1964), писательница, журналистка, общественный деятель, мать трех сестер – Ольги, Наталии и Ариадны (жены Сосинского); домашние называли ее Меу – так она и именуется в публикуемых ниже письмах;

– поэт, прозаик, литературный критик, мемуарист Вадим Леонидович Андреев (1902/1903–1976), сын известного русского писателя Л. Н. Андреева, и его жена, художница Ольга Викторовна ([Митрофановна], урожд. Федорова; после удочерения – Чернова16; 1903–1979), дочь от первого брака О. Е. Колбасиной-Черновой и художника М. С. Федорова17, приемная дочь В. М. Чернова; их дети: Оля (1930) и Саша (1937–2016);

– сестра-близнец Ольги Викторовны – Наталья Викторовна Резникова (1903–1992) и ее муж, литератор и издатель Даниил Георгиевич Резников (1904–1970) и их сыновья: Андрей (1930) и Егор (1938);

– жена Сосинского Ариадна Викторовна Чернова (1908–1974) и их сыновья Алеша (1937) и Сергей (1944–2004).

Письма, отобранные для настоящей публикации, относятся к той поре в биографии Сосинского, когда ему пришлось отказаться от относительно налаженного быта, пусть по-эмигрантски и неустойчивого, и вспомнить боевую молодость: Вторая мировая война вновь превратила Владимира Брониславовича в солдата. Точнее, он превратился в него сам, поскольку никакой иной труд, кроме ратного, не казался ему приличествующим мужчине в эпоху мировых военных потрясений. Не подлежа по возрасту мобилизации, он, тем не менее, пытался вступить во французский Иностранный легион, «подходивший его романтическому темпераменту», как впоследствии снайперски точно выразилась его племянница18. Как мы узнаем из публикуемого ниже письма (от 22 октября 1939), от этой акции его отговаривали даже близкие люди, в частности, друг и свояк Вадим Андреев («‘сохрани тебя Бог’ подписывать контракт в Иностранный Легион!»). Кстати сказать, поначалу от услуг Сосинского отказались, но, в конце концов, его настойчивость взяла верх: под именем Bruno Sossinsky он был зачислен в 4-й Маршевый полк иностранцев-добровольцев. При этом не новичок в воинской профессии, глотнувший гари Гражданской войны у себя на родине, он был почти сразу после зачисления произведен в капралы – младшее офицерское звание во французской армии. 

Письма Сосинского, включенные в публикуемую подборку, написаны главным образом из учебного лагеря Баркарес (Le Barcarès), расположенного на юге Франции, в департаменте Восточные Пиренеи, имеющем выход к Средиземному морю. В письме, датированном 18 марта 1940 г. и адресованном Ольге Андреевой, сестре своей жены и жене Вадима Андреева, он писал:

 

Жаль, что вы, и детишки особенно, не могут видеть меня в обновках: какие штаны-гольф, какие ботинки – и в полной амуниции – в каске и газовой маске и со всеми сумками – шикарный европейский солдат!

 

В одном из будущих боев «шикарный европейский солдат» был тяжело ранен и взят в плен. Много лет спустя он так описывал свое ранение в письме к К. Симонову (первая половина 1970-х), который прилагал немалые усилия, чтобы роман Сосинского «Битва за Францию» был опубликован в Советском Союзе19:

 

Я был ранен под деревней Домреми, где родилась Жанна д’Арк. Осколки от разорвавшегося снаряда коснулись моего виска, разорвали пополам каску – поцарапали локоть правой руки, лежащей на походном дневнике, вонзились в ноги сидящего на корточках писателя20. Тем же снарядом был убит мой пулеметчик капрал Керн (!) из Сорбонны и превращен в комок раздавленного железа FM (модель 1934) – гордость нашего взвода21.

 

В немецком лагере для французских солдат, расположенном под Потсдамом, когда он попал в плен, Сосинский, в совершенстве владевший немецким языком, выполнял роль секретаря начальника лагеря. Почти неправдоподобный сюжет его освобождения из лагеря заслуживает особого рассказа. Вкратце эта невероятная, но реально произошедшая история сводится к тому, что ему удалось подделать письмо якобы от немецкого командования, требующее его освобождения из плена. Так он, солдат Иностранного легиона, «самоосвободился» из немецкого заключения и в 1943 г. вернулся во Францию.

Из Парижа Сосинский отправился на Олерон22, где к тому времени собралось всё немалое семейство, перечисленное выше. Там, на Олероне, с ноября 1943-го по январь 1945-го, он принимал участие в партизанском движении, и хотя этот исторический эпизод Второй мировой войны, в целом, и как героический кусок биографии Сосинского, в частности, отчасти освещен в соответствующей литературе23, его полномасштабное описание, в том числе отложившееся в архиве Владимира Брониславовича, еще только ожидает своего часа.

За проявленное «в битве за Францию» мужество Сосинский впоследствии был награжден Военным крестом с мечами и получил из рук французского правительства шесть медалей, а вернувшись в 1960 году на родину, – медаль «За отвагу». Если к этому прибавить упоминавшийся выше орден Николая Чудотворца, врученный ему лично генералом П. Н. Врангелем, нельзя не согласиться с сыном обладателя всех этих знаков отличия воинской доблести, связанных со столь разнообразными военными событиями и странами, который пишет, что «вряд ли можно найти многих людей в истории с таким же набором наград»24.

С марта 1947-го по март 1960-го Сосинский работал в ООН редактором стенографических отчетов Совета Безопасности, Генеральной Ассамблеи и Комитета по разоружению. 10 мая 1960 г., вместе с женой и младшим сыном Сергеем, он вернулся на родину (старший сын Алексей приехал в Москву на три года раньше).

До этого Сосинские посещали Советский Союз дважды – в 1955 и в 1957 годах. 12 мая 1955 года Н. В. Резникова в письме своему кузену, известному эсеру, писателю и переводчику В. В. Сухомлину, примкнувшему к одной из первых групп послевоенных советских «возвращенцев», сообщала о том, что

 

...получила письмо Ауки25, трепещущее от радости: home leave – ее заветная мечта. 3 месяца каникулов на родине! Кто что и чем и чему, а она радуется возможности в родном лесу послушать пенье и чириканье настоящих «своих» птиц – и не моря-океаны и не выставки-музеи ее привлекают. Они довольно скоро поедут – Володя всё еще на конференции по разоружению в Лондоне – его любят, и он на хорошем счету: потому так всё хорошо вышло. Я еще совсем не знаю, как осуществится их поездка, – куда они поедут сначала и где будут жить. Она ничего не пишет мне, и ее короткое письмо – радостное чириканье26.

 

Приехав в Россию летом 1955 года и остановившись в поселке Кратово (Московско-Рязанской железной дороги), Сосинские письменно предложили Борису Пастернаку встретиться и познакомиться визуально. 14 июля поэт отвечал им:

 

Благодарю Вас, милые Ариадна Викторовна и Бронислав Брониславович, за Ваши добрые чувства и пожелания, но сейчас от мысли о встрече придется отказаться и отложить ее исполнение на большой срок, до будущего вашего приезда, – я очень занят.

Это не слова, я действительно долгое время был отвлечен работой, печатного осуществления которой я, наверное, не увижу. Писанием романа в прозе «Доктор Живаго», вещи неактуальной и едва ли кому нужной, которую я подвожу к концу и должен закончить, потому что она задерживает другие мои занятия, более насущные и неотложные, вызванные несколькими недавними и срочными театральными предложениями.

Что я не преувеличиваю степени своего недосуга, заключите вот из чего. В планы Гослитиздата включен выпуск избранного собрания моих стихотворений, и я не заключаю на них договора и всячески оттягиваю реализацию этого предположения за недостатком времени (и слабостью желания).

Наверное, мне не только приятно было бы познакомиться с Вами, но, может быть, Вы даже могли бы сообщить мне что-нибудь интересное, имеющее ко мне отношение, из того, чего я, правду говоря, о себе совершенно не знаю, и вот я временно и от такого соблазна вынужден отказаться. Так не сердитесь же и не обижайтесь. До следующего, более счастливого обмена вестями. Всего лучшего Вам обоим.

Ваш Б. Пастернак27

 

Однако новый, советский, этап в жизни бывшего эмигранта Сосинского – это уже тема другого, совершенно отдельного рассказа из многочастной, многостраничной и насыщенной бурными событиями жизненной эпопеи этого человека.

 

Публикуемые письма любопытны во многих отношениях. Написанные Сосинским из лагеря Баркарес, в котором готовили солдат к подвигам на поле брани, однако в котором по условиям drôle du guerre («Странной войны») шла полувоенная-полумирная жизнь, эти письма интересны как описание быта и нравов разнонациональной человеческой массы. Несколько последующих были отправлены уже непосредственно с поля боя. В тех и других в особенности примечательным является то, что «любитель буквенных линий», как его довольно точно охарактеризовала одна из знакомых28, Сосинский к своим письмам жене относился, судя по всему, не только как к беседе с самым близким и родным ему человеком, но и, сверх того, сугубо по-писательски – в качестве возможности запечатлеть на бумаге течение военных будней. Частные письма как бы изначально содержали в себе интенцию поведать историческую повесть о пережитом. Недаром эта, если можно так выразиться, «двойная функциональность» его эпистолярных повествований послужит впоследствии основой некоторых сцен и описаний в романе «Битва за Францию»: он будет вставлять в романный текст целые куски из собственных писем, достигая тем самым как бы идеального «эффекта присутствия», ненадуманной детальной фактографии и живого свидетельства от первого лица. Творческая ангажированность эпистолярного нарратива Сосинского в этом случае окажется в особенности прозрачной; он озвучил его с непосредственной откровенностью: «Я решил, начиная с сегодняшнего дня, записывать в свой дневник лишь вещи, которые неудобно посылать вам, – всё остальное я буду сообщать тебе – и ты эти письма сохранишь для моей будущей книги» (Письмо № 1, от 22 октября 1939). Поскольку письма Ариадне Викторовне писались им ежедневно, из поля зрения почти ничего не исчезало, и в них тщательно воспроизводилась любая мелочь. Такая организация эпистолярного материала, в соответствии со своего рода законами романной композиции, подчеркивалась еще и строгой нумераций каждого письма как отдельного фрагмента текстового корпуса будущей книги, название которой он сообщает жене в том же письме – «Записки легионера».

Можно было бы, конечно, ограничить нашу публикаторскую задачу перепиской супругов Сосинских 1939–1940 гг., тем более что она сохранилась почти в идеальном состоянии. Однако, во-первых, писем такое количество, что они не могут быть вмещены в ограниченные рамки журнальной публикации и требуют для своей целостной презентации более широкого и объемного формата – в идеале книжного, а во-вторых, более заманчивой, нежели эпистолярный диалог супругов, оказалась перспектива эпистолярного полилога (или, если быть более точным, полуполилога, поскольку автором публикуемых писем, исключая лишь двух его корреспондентов – Б. Вильде и А. Каффи, – является сам Сосинский).

Краткая биографическая справка А. Каффи дана в примечании к его письму Сосинскому (см. № 19, от 6 мая 1943). Представлять же казненного нацистами одного из легендарных героев французского Сопротивления, русского эмигранта, поэта, лингвиста и ученого-этнографа Бориса Владимировича Вильде (1908–1942), как кажется, нет особой необходимости – его имя сегодня широко и повсеместно известно. Тем интереснее установить связь главного героя настоящей публикации с еще одним персонажем, входившим в его достаточно масштабное и разноликое milieu.

Письма печатаются в соответствии с современными грамматическими нормами. Излюбленный синтаксический знак Сосинского – энергичное тире, выражавшее его активную эмоциональную жизнь и заменявшее, как правило, запятые, оставлено по умолчанию лишь в тех случаях, где его присутствие можно хоть как-то объяснить.

 

ПРИМЕЧАНИЯ

 

1. Сосинский, Владимир. Рассказы и публицистика / М.: Российский Архив, 2002 (далее: Сосинский. 2002).

2. Дувакин, В. Д. Беседы с Ариадной и Владимиром Сосинскими. Воспоминания о Ремизове, Махно, Цветаевой и других / Коммент. В. В. Радзи-шевского // М.: Common place; Устная история, 2020.

3. «Я умел ездить и на английском седле, при рыси облегчаясь, и трястись в седле, как донской казак или техасский ковбой, стоя на стременах», – писал он, оглядываясь назад, на минувшие годы (Сосинский. 2002. – С. 39). За свою воинскую доблесть, а не только, надо полагать, за молодцеватую осанку и искусное сидение в седле Сосинский был награжден орденом Святителя Николая Чудотворца, которым обычно отмечались «выдающиеся воинские подвиги, проявленные в борьбе с большевиками».

4. РГАЛИ. Ф. 2505. Оп. 1. Ед. хр. 2. Л. 1.

5. Первые критические опыты Сосинского (под псевдонимом Б.С.) появились в литературном приложении к сменовеховскому «Накануне» в 1924 году – см., например, рецензии на № 20 ковенского журнала «Эхо» за 1923 (1924. № 11 (528). 12 января. – С. 7); на сборник «Очерки по поэтике Пушкина» (Берлин: Эпоха, 1923, в № 22 (539). 27 января. – С. 7); на книги Р.Роллана «Махатма Ганди» (№ 28 (545). 3 февраля. – С. 6) и Н. Гумилева «Французские народные песни» (Берлин: Петрополис, 1924, в № 40 (557). 17 февраля. – С. 7).

6. Ср. в автобиографической прозе (1927): «Я же, друзья мои, переменив много специальностей – от забойщика в турецких шахтах до фотографа, – по-прежнему все дни занимаюсь не своей специальностью, но до сих пор изредка посещаю Сорбонну» (Сосинский. 2002. – С. 31).

7. Bakhmeteff Archive of Russian and East European Culture, Columbia Univesrity. Ms. R. Checkver Collection, box 2.

8. См. их перечень в кн.: Груjиh, Драгана; Ђоковић, Гордана. Руски архив, 1928–1937: Библиографиja / Београд: Институт за књижевност и уметност, 2012. – Сс. 80-81.

9. Smith, G. S. The Letters of D. S. Mirsky to P. P. Suvchinskii, 1922–31 / University of Birmingham, 1995 (Birmingham Slavonic Monographs). – P. 198; Цветаева, М. Неизданное. Сводные тетради / Подг. текста, предисл. и прим. Е. Б. Коркиной и И. Д. Шепеленко / М.: Эллис Лак, 1997. – С. 607; Литературное зарубежье России: Энциклопедический справочник / Под общ. ред. Н. П. Челышева и А. Я. Дегтярева; гл. ред. Ю. В. Мухачев // М.: Парад, 2006. – С. 493; Российское зарубежье во Франции, 1919–2000: Биографический словарь: в 3-х томах. Т.3 / Под общ. ред. Л. Мнухина <et al.> // М.: Наука; Дом-музей М. Цветаевой, 2010. – С. 182 и др. Между тем, кроме поэмы «Бог и Человек», написанной юным Сосинским, учащимся бердянского реального училища, неизвестны, как кажется, никакие другие его поэтические опыты.

10. Glad, John. Russia Abroad: Writers, History, Politics / Tenafly, NJ: Hermitage & Birchbark Press, 1999. – P. 719. Там же сообщается неверная дата смерти Сосинского – 1983 год. (Р. 599). Нашу рецензию на это сочинение, изобилующее немыслимым количеством ошибок, неточностей и ложных утверждений, см.: From the Other Shore: Russian Writers Abroad, Past and Present (Toronto). 2001. Vol. 1. – Pр. 147-151.

11. Ср. в Дневнике Сосинского: «Для того, чтоб братьев не путали, Алексей Ремизов перекрестил моего Евгения на Комарова» / Отдел рукописей Института русской литературы (Пушкинский Дом). Р. I. Оп. 25. Ед. хр. 591. Л. 368.

12. Год рождения, указанный в бумагах из семейного архива Сосинских; в биографическом словаре «Российское зарубежье во Франции, 1919–2000» значится как 1892-й, см.: Российское зарубежье во Франции: в 3-х томах. Т. 1 / Под общ. ред. Л. Мнухина <et al.> // М.: Наука; Дом-Музей Марины Цветаевой, 2008. – С. 719.

13. Странную ошибку допускает Е. Р. Обатнина, автор ценного исследования об Обезьяньей Великой и Вольной Палате – созданного А. Ремизовым смехового ордена творческой интеллигенции, определяя Е. Комарова не как брата Сосинского, к тому же старшего, а как его сына (Обатнина, Е. Р. Царь Асыка и его подданные: Обезьянья Великая и Вольная Палата А. М. Ремизова в лицах и документах / СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2001. – С. 360).

14. Следует заметить, что вариативность имени Сосинского порождает в научной литературе забавные прецеденты двойничества. См., к примеру, в сборнике статей «Литературное зарубежье как культурный феномен» (М.: ИНИОН РАН, 2017), где в индексе имен появляются Б. Б. и В. Б. Сосинский как две разные персоны (С. 276).

15. Сосинский. 2002. – С. 40.

16. Строго говоря, Ольга и ее сестра Наталья официально не были зарегистрированы как Черновы, поскольку брак В. М. Чернова с их матерью О. Е. Колбасиной остался неоформленным.

17. Cм. о нем: Художник Митрофан Федоров, 1870–1941 / Сост. М. С. Шендорова, Л. Е. Шендорова // Воронеж: Центр духовного возрождения Черноземного края, 2013.

18. Андреева-Карлайл, Ольга. Остров на всю жизнь: Воспоминания детства: Олерон во время нацистской оккупации / Пер. Л. Е. Шендеровой-Фок; Послесл. Н. А. Громовой // М.: Изд-во АСТ: Редакция Е. Шубиной, 2021. – С. 31 (далее: Андреева-Карлайл. 2021).

19. Все эти старания, в конце концов, оказались напрасными: советская идеологическая машина и выработанная ею эстетика социалистического реализма чутко улавливала «чужой» тон в самой технике литературного повествования бывшего писателя-эмигранта.

20. Прим. Б. Сосинского: «Моя последняя фраза в этом дневнике примерно звучала так: ‘Весь горизонт усеян темными или сверкающими точками – это идут на нас танки Гудериана. Сейчас будем сниматься и... драпать дальше’. (В историю эти бои вошли под термином: Bataille de France.)»

21. РГАЛИ. Ф. 1814. Оп. 9. Ед. хр. 2248. Л. 20-20 об.

22. Именно туда адресовано одно из двух писем А. Каффи, завершающих данную публикацию.

23. Андреев, В., Сосинский, В., Прокша, Л. Герои Олерона / Минск: Беларусь, 1965; Андреев, Вадим. История одного путешествия / М.: Советский писатель, 1974 (завершающая часть 3-й книги, «Через двадцать лет»); Андреева-Карлайл. 2021 (1-е, английское, изд.: Carlisle, Olga. Island in Time: A Memoir of Childhood / New York: Holt, Rinehart and Winston, 1980); см. также художественное изображение олеронских событий в рассказе Сосинского «Срубленная ель» («Новоселье». 1947. № 31/32. Январь-февраль. – Сс. 40-80) и др.

24. Сосинский. 2002. – С. 13.

25. С легкой руки А. М. Ремизова, Ариадну Викторовну Чернову-Сосинскую, любившую лес, в доме называли Аукой – от «аукать»: перекликаться в лесу. 

26. ОР РГБ. Ф. 543. Карт. 18. Ед. хр. 43. Л. 54.

27. РГАЛИ. Ф. 2505. Оп. 1. Ед. хр. 31. Л. 13-13 об. Встреча Сосинских с Пастернаком произошла уже в их следующий приезд в СССР в 1957 году.

28. Козловская, Галина. Шахерезада: Тысяча и одно воспоминание / М.: Изд-во АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2015. – С. 265.


* Автор сердечно благодарит Алексея Владимировича Сосинского, сына Владимира Сосинского, за неоценимую помощь в ходе подготовки данной публикации и предоставленную возможность работать с семейным архивом; искренних слов благодарности заслуживает также сотрудник Института мировой литературы (Москва) Лариса Жуховицкая, оказавшая ощутимое практическое содействие в достижении труднодоступных материалов.