Валерий Черешня

ЗНАКОМАЯ ОСТАНОВКА

Вот она подплывает, знакомая остановка,
электричка мягко сбавляет ход:
россыпь домишек, парковка,
сброд
местных псов у двери магазина
сладко зевает, вываливая липучки языков,
в ожидании, когда выйдет продавщица Нина,
дивно пахнущая колбасой.

Это у нее я брал бутылку, хлеб и спички,
направляясь к другу, и читал
расписание автобуса на выцветшей табличке:
вокзал – кладбище – вокзал.
Вот мы и проехали честно
весь извилистый кольцевой маршрут,
слово к слову ладили тесно, –
плёвый наш, легкий труд,
не приносящий корма
освободительный слог...

Вот она вновь подплывает, платформа,
зернистая память бесчисленных ног.
Кто там мелькнул в знакомом костюме,
кто вздумал так глупо шутить?

И вдруг вспоминаешь: он умер,
и незачем здесь выходить.

 

ОБНАЖЕННАЯ

...тело лишь прекраснее тогда,
когда ты ничего о нем не знаешь,
но вот стоишь у черного окна
и ртутным светом улиц отливаешь.

Невидимая осень за углом,
шурша по заоконным переплетам,
пытается прикинуться зверьем,
ломая руки деревам-уродам,

но тоненькая... Всё же, упаси,
в такую ночь не в комнате, а в стуже,
и руки, прикрывавшие соски,
хватают плечи, замыкая ужас

представленный... Спасение себя
уютом самозамкнутого тела –
стон против мира за спиной стекла,
покорности его окоченелой.

Там всё необходимо решено:
чтоб хрусткую листву настигла кара,
чтоб молодое светлое вино
играло – зрело – становилось старым.

Так на каком настояна вине,
откуда эта странная свобода:
всей кожей – по крахмальной простыне,
и одеяло взять до подбородка,

коснуться кнопки лампы, чтоб легли
из-за неплотных штор полоски света
на опушённый край ее щеки
и локоть, на подушке косо вздетый.

Но погоди, продлись, еще постой,
придуманная мной у занавески
с такой полузабытой чистотой,
что мне слепит от преизбытка блеска.

 

ЗАВЕТ

Откуда взял – туда пусть и вернется.
Ты отпускаешь нынче с облегченьем
слепое пляшущее пятнышко колодца
и бабушкино крохкое печенье.

Ты отпускаешь тинный запах моря,
его покатый плеск порою штиля,
и детское отчаянье историй
с русалочьи звучащим словом Лиля.

Не впасть бы только в грех перечисленья
и не обеспокоить словом эти
на дне души уснувшие селенья, –
им хорошо в давно погасшем свете.

Пусть в беспредельной шири растворится,
что оболочка глаза отражала,
а всё, чему положено случиться,
лишается пронзительного жала.

 

* * *
Проснешься ночью – и убит
внезапной правдой о себе
дурным отчаяньем кричит
душа-ребенок в темноте
над нею животом навис
косматый груз невнятных сил
он тьму полночную кулис
опасной бритвой заточил
он книгу ночи распростер
чтоб ты внимательно следя
как полыхает звездный хор
приметы мелкой жизни стёр
всей сутью в чтение уйдя
одолевая древний страх
себя впечатав в темноту
перебирая истин прах
нашел единственную – ту

 

 

* * *
...а деревья в саду
так стоят одноного,
словно цапли в пруду
в ожидании Бога.

 

Бог плеснет ветерком,
ветви вспыхнут кипеньем,
илиадным копьем
их прохватит волненье

и затихнут, покой
обретая, как новость,
всей листвой, всей собой
воплощая готовность

отозваться легко
плотью шумного стада,
вплоть до гибели, до
листопада.

 

ПАМЯТИ ОТЦА

1
Это – театр старика:
вечер, лампа вполнакала,
донесет его рука
ложку супа? – расплескала,
растаскала по годам
память – вредная старуха,
что копилось по слогам,
но не доросло до слуха,
что сгноило по углам
времени пустое брюхо.

2
Русло для соленых влаг,
плоти драные обои,
жизнью вырытый овраг
в ока море голубое.
Этих черт застывший вой,
проступивший оттиск сердца –
с чем сравнится это, мглой
века сыгранное скерцо? –
разве с радужной искрой
на стекле буфетной дверцы?

3
Чем ненадобней, тем чище
сокровенных мыслей вздор.
Нищета в два пальца свищет,
выметая жизни сор.
Слабая полуулыбка
рембрандтовских стариков,
всё на свете слишком зыбко,
сплетено из смутных снов.
Смертного забвенья зыбка
вместо надоевших слов

4
Время – старый рэкетир –
всё до сути ободрало.
На прощанье видишь мир
без цветного покрывала.
Свет колеблемый свечи,
дрогнувших теней учетчик,
вырастающих в ночи.
Смерть, как опытный наводчик,
ищет нужные ключи.
И включен Господний счетчик.

 

НОВЫЕ ВРЕМЕНА

Мы выстроим большие умиральни,
где в равенстве все будут умирать,
устроим в них веселые игральни
для тех, кому захочется играть.

А умники, которым не по нраву
суровой справедливости приют,
пусть пьют изгойства стыдную отраву,
пускай под нашей тяжестью сгниют,

пускай забудут свой язык насилья,
с шекспирами своими лягут в склеп,
покуда мощно расправляет крылья
погромного косноязычья рэп.

                 Санкт-Петербург