«Переводчики не стреляют»

Интервью Т. Гордиенко с Вольфгангом Казаком. 1994 год

 

О немецком слависте Вольфганге Казаке, о его деятельности: переводческой, исследовательской, организаторской, – написано немало работ, в которых отмечается вклад в развитие славистики в послевоенной Германии. Личность, судьба и деяния этого человека по-прежнему вызывают интерес. Наша встреча с ним состоялась в 1994 году в старинном русском городе Самаре, где 29-30 июня проходила международная научная конференция «Литература ‘третьей волны’ русской эмиграции»[1].

Я была на конференции как журналист, работала для радио, взяла интервью и у В. Казака. Своевременно оно напечатано не было. В репортажи вошли только фрагменты. Предваряю публикацию полного текста интервью кратким экскурсом в биографию слависта.

Вольфганг Казак родился 20 января 1927 г. в Потсдаме в семье писателя Германа Казака. Его приобщение к чтению, к книге началось с ранних лет. Возможно, со временем он и пошел бы по пути отца, став немецким писателем или поэтом (стихи он начал писать рано), но судьба распорядилась иначе. Он был представителем поколения, которое вступало в жизнь в самом конце Второй мировой войны. За несколько дней до ее окончания прямо из гимназии его, выросшего в антифашистской семье, призвали в армию, зачислили в санитарный отряд, но почти сразу он получил ранение и попал в плен. Военнопленного направили в Поволжье, в советский город Куйбышев – так с 1935 года назывался старинный русский город Самара. И здесь, казалось бы, в самое неподходящее для учебы время, начал изучать русский язык. Он считал, что именно это помогло ему выжить.

Первые уроки, естественно, получал, не сидя за школьной партой, а непосредственно в общении с людьми, стремясь понять их и помочь им понять себя. Ситуация не особенно располагала к учебе, «было очень холодно и голодно. Пленные мерли, как мухи. Стал загибаться и Вольфганг. И спас его – офицер сталинского МВД. Стал прикармливать из своего пайка. ‘Потом пристроил он меня в теплое место, на кухню. Почему? Я был мальчишка, он меня пожалел’, – просто объяснял Вольфганг»[2]. Жалели и простые русские бабушки, которые отдавали пленным часть своего скудного пайка. При этом вокруг звучала чужая речь, красотой которой военнопленный был пленен; он был рад, что остался жив, ему легко давался русский язык, и уже тогда, в плену, люди охотно прибегали к его услугам переводчика.

Возвратившись на родину в ноябре 1946 года, он не потерял интереса к языку и стал его совершенствовать, и посвятил свою жизнь культурам двух стран. Поступил в Гейдельбергский университет, а после окончания в течение четырех лет изучал славистику в Геттингенском университете, где получил степень доктора. Хорошее знание русского языка позволили ему в 1956 получить работу переводчика в посольстве ФРГ в СССР. За четыре года, проведенные там, серьезно улучшил свои знания.

Несколько лет в Германии Казак занимался вопросами обмена между СССР и ФРГ, это была работа чиновника, которая, однако, расширила круг его общения с русскими и немцами, занимающимися славистикой, и приблизила к научной работе. Профессор Казак постоянно читал, русская литература особенно увлекла его. Некоторые произведения русской классики он начал издавать в своем переводе на немецкий язык, писал небольшие аннотации к издаваемым книгам. С 1969 года, когда он возглавил кафедру славянской филологии и стал директором Института славистики Кёльнского университета, его возможности заниматься русской литературой расширились. Здесь под его руководством работали единомышленники, занимавшиеся славистикой, здесь он мог полностью сосредоточиться на изучении истории русской литературы. Итогом этой многолетней деятельности стал серьезный труд В. Казака. «Энциклопедический словарь русской литературы с 1917 года», который вышел в 1976 году по-немецки, был переведен на многие языки (на русский – в 1988 году) и стал настольной книгой не только для специалистов, но и для широкого круга читателей. Обновленное и дополненное издание энциклопедии вышло по-немецки (1992) и по-русски под названием «Лексикон русской литературы ХХ века» (1996). В предисловии к русскому изданию автор писал: «...Я решил включить в Лексикон не только признанных тогда в Советском Союзе писателей, но и эмигрантов, а также авторов, живущих на родине, но лишенных в ту пору возможности печататься... Таким образом, Лексикон, впервые изданный по-немецки в 1976 году, стал первым научным трудом, который... подтверждает единство русской литературы ХХ века, расколотой в то время официальным советским литературоведением на советскую и несоветскую (чтобы не сказать антисоветскую)».

В формате Лексикона автор представил историю русской литературы после 1917 года. В словаре помещено 855 статей, 747 из них – это биографические статьи о писателях – представителях русской литературы ХХ века. Словарные статьи построены традиционно: творческая биография писателя, основные произведения и список публикаций о нем. Составитель счел необходимым включить 108 понятийных и теоретических статей, в которых речь идет о литературных журналах и газетах, а также о литературных объединениях, существовавших тогда в СССР, например, статьи «Союз писателей», «Съезды писателей», «Литературные премии», «Литературный фонд», «Литературные журналы» и другие.

По сравнению с существующими в то время аналогичными словарями, изданными в Советском Союзе, книга Казака была значительно полнее. В поле зрения исследователя и переводчика попадали произведения писателей известных: Вениамина Каверина, Михаила Булгакова. Николая Эрдмана, Виктора Розова, Александра Солженицына – и менее известных или непечатаемых в СССР. Он видел свою задачу в том, чтобы зафиксировать всех, заявивших о себе как о писателях – талантливых и тех, кто был просто близок к власти, или считался политически неблагонадежным; разрешенных цензурой  или запрещенных в Советском Союзе, а также – эмигрантов, запрещенных в СССР. Ему важно было как можно полнее представить всю русскую литературу этого периода.

В своих стремлениях «объять необъятное» он был неутомим. Он настойчиво рассматривал творчество каждого писателя, независимо от политических взглядов и отношений с властью. Его труды сыграли большую роль в информировании зарубежных читателей о русской литературе и о ее творцах, расширили представление о творчестве многих писателей ХХ века для читателей, живущих в Советском Союзе. Профессор Казак со свойственным ему педантизмом не шел ни на какие компромиссы и рассматривал русскую литературу как единую, без деления на русскую советскую и русскую зарубежную. В памятной статье о нем проф. Лев Лосев отметил, что, «глубоко презирая тоталитарный советский строй и его идеологию, Казак тем не менее понимал сложную диалогическую природу литературного процесса, в котором свободное слово Солженицына откликается на несвободное слово Шолохова или Константина Симонова, в котором сатира Шварца пародирует воспевание тирана и тирании в сочинениях Алексея Толстого или какого-нибудь ничтожного Петра Павленко»[3].

Ниже приведено интервью с В. Казаком из моего архива. При подготовке его к печати в тексте сделаны небольшие поправки стилистического характера, но в основном особенности русской речи немецкого слависта сохранены.

 

Т. В. Гордиенко

 

* * *

Т. Гордиенко: Профессор Казак, вы сказали, что в Куйбышеве бывали во время войны. Расскажите об этом времени.

В. Казак: Мальчиком, я бы сказал, восемнадцати-девятнадцати лет я был в России неоднократно на грани смерти, и в это время самые существенные вопросы нашей жизни – подчинение судьбе или тому подобное, играли такую роль, как позже очень редко в жизни. И все те, которые в России или в другом месте пережили смерть, смертельную опасность – войну афганскую, они знают, о чем я говорю. Странно то, что сегодня вы в такой ситуации, в этом хаосе в России ближе к настоящим вопросам жизни, чем мы в нашем более-менее богатом и сытом Западе. Один из профессоров, который недавно находился в Кёльне, сказал: «Сейчас у нас в Москве пик духа». И я повторю: это было у нас в сорок шестом – сорок восьмом годах, когда жизнь была хуже всего, но как раз люди в это время были на подъеме (наверху) и поняли суть жизни. Вот та основа, которая была заложена здесь, дала мне больше свободы: я должен был выучить русский язык до конца. Я конкретно затем и остался в живых, что начал учиться русскому языку. И это определило жизнь, потом экзамен зрелости в 1946 году, включая предмет «русский язык». Сначала мы боялись в это время войны между СССР и Америкой. Значит, чтобы ни в коем случае не стрелять (я и в той войне не стрелял), поскольку был секретарем и хотел стать переводчиком. А переводчики не стреляют.

Т. Г.: Вы не хотели войн, не хотели больше стрелять, но все-таки плен в России не самое лучшее место для выбора русского языка как профессии. В России, например, после войны немецкий язык не был популярен, было не очень много желающих его учить. Почему вы, находясь в плену, выбрали русский язык и сделали его своей профессией? Как вы к этому пришли?

В. К.: Сдал экзамен на переводчика: университет, славистика, докторская тема о Гоголе («Техника изображения человека у Николая Васильевича Гоголя»). Потом было немножко трудноватое время, а в 1955 году я был уже одним из переводчиков Аденауэра и попал как первый переводчик в наше посольство в СССР. В Москву. Все это только на основании именно этой глубокой привязанности к русскому языку, к русским как людям. То, что я не забуду, – это тех, которые рядом со мной умирали, или тех, которые ко мне подошли, прощаясь, поскольку я был тоже умирающим. И помощь русских нам, военнопленным. Какая-то баба принесла воды, а солдат кричал ей: «Уйди!», – но она продолжала спокойно, подошла опять с другой стороны, и этот солдат медленно подошел, снова закричал – и всё: он как бы выполнил норму, а мы получили воду. Это человеческая сторона. И почти все «русские» военнопленные совершенно не со злобой вспоминают жизнь в плену. Конечно, обокрали нас, – вы же понимаете, ребенок дома голоден, и те люди, в руках которых было наше питание, ну разве не потащат что-то домой? Это вообще нормально. Ничего неэтичного в этом не было в отношении нас, немцев-военнопленных.

Другой такой случай был, когда мне там лук передала какая-то русская через забор. Вот именно это я не забуду, я – мальчик, потом студент, – именно все это определило мою жизнь. К тому же, еще моя русская учительница [эмигрантка] первой волны. Фамилия ее Жуковская. Небезызвестная фамилия. Руфина Николаевна Жуковская не получила вестей от своего сына, который был в Сталинграде, и всю свою боль, свою скорбь она в форме любви передала мне. Я каждую неделю один-два раза брал у нее частные уроки. Все это, конечно, без надежды, что из этого будет какой-то толк. Какие у нас были отношения, какая у вас была страна в пятидесятом-пятьдесят первом году, какая у вас была политика... А потом – посольство, четыре года, пока я не убедился, что работать в МИДе вообще положительно невозможно из-за того, что вы всегда в зависимости от какого-то начальства, и даже самое высокое начальство – в зависимости от своей партии. И я покинул МИД.

Т. Г.: Что вы делали после?

В. К.: Обмен учеными, студентами между нашими странами – опять возможность служить контакту между нашими странами, направлять сюда прежде всего учиться. Возьмем два примера. Один – это сегодняшний директор зоопарка в Аугсбурге, доктор Горгаз. (Фамилия, возможно, расшифрована неточно. – Т. Г.) Мы должны были проверить знания русского языка, начальные, чтобы его отправить, а у него начального [уровня] почти не было. Но я сам себе сказал: зачем всех этих, как меня славистов, – в Россию? Это нам в будущем не обязательно, но один зоолог – это нужно. И уговорил приемную комиссию направить зоолога, директора. Сегодня это центр всех русских директоров и нерусских, из республик, директоров зоопарков в Европе. Он общежитие на чердаке устроил, чтобы возможность была всех этих гостей принимать. Это один из редких случаев в нашей жизни, когда человек живет своей благодарностью. Другой случай – это профессор Ренате... (Фамилию не удалось разобрать. – Т. Г.) Сейчас у нее в Гамбурге кафедра археологии. Эта девушка вообще так плохо знала русский язык. У меня не было свободных мест по обмену; кроме того, вообще нельзя было ее отправить. А мне дали деньги направить в исключительных случаях людей по Интуристу, профессоров знаменитых, выражаясь по-русски, – академиков. А я взял и отправил эту девушку, студентку, которая была заинтересована тоже всей душой в русской – украинской в данный момент – археологии. Она оставалась здесь шесть [недель]. Через какой-то год-полтора я включил ее в обмен то ли министерства высшего и среднего специального образования, то ли Академии наук, неважно, но это был регулярный обмен. Благодаря ей раскопки на Украине были проведены по западным нормам, а не по принятым здесь нормам. Здесь хотели оставить все, как есть, подправить кое-что и сохранить в такой форме, и не собирать то, что там было вокруг. Так мне, по крайней мере, передали... Все это, конечно, важно, потому что она получила представление, как настоящая жизнь происходит и только таким образом получилась дружба с русскими коллегами. Сегодня она первый человек в этом отношении на Западе, блестящий контакт со своими русскими коллегами. Вот это наивысшие примеры – кроме одного или двух математиков, они тоже стали профессорами. Последний, кого я предложил отправить по обмену, когда у меня уже была кафедра или я ждал кафедру... Это был вам, может быть, не известный славист из Кёльна – Вольфганг Казак...

Министерство высшего образования получило заявление: прошу принять Казака, подпись – Казак. Я взял себе только один год, чтобы написать докторскую. Сегодня я понимаю, что других это немножко удивило, что человек на такое способен, ну, когда у меня сейчас 575 публикаций, вы можете представить, что я могу довольно сконцентрировано работать.

Т. Г.: Профессор Казак, вы в итоге, как и хотели, стали переводчиком, заметим, довольно успешным. Что вам понравилось в русской литературе больше всего?

В. К.: Перевел примерно пятьдесят книг русской литературы на немецкий. Мимоходом упоминаю, что у меня была секретарша – и все эти романы я диктовал. Сегодня все переводы пишу в компьютере, легче можно поправлять. А тогда все романы диктовал – и Тендрякова «Расплата», или Нагибина «Встань и иди», или Гоголя «Мертвые души». Все просто диктовал, как сейчас на вашу машину (Магнитофон. – Т. Г.). Так что это одна часть, потом, может быть, тоже связано с этим служением русской литературе или взаимопониманию через литературу между нашими странами, которому я посвятил свою жизнь. Это то, что я более пятнадцати лет исследовал при помощи сотрудников института, – переводы русской литературы ХХ века, которые публиковались в Западной Германии, Швейцарии и Австрии. Все, полный список. И о каждой книге написал рецензию от пяти до десяти строк.

Для меня самый важный перевод – это, конечно, Саша Соколов, «Школа для дураков», он соединяет мои два брака. Мы решили это (Второй брак. – Т. Г.) еще с первой моей женой, это уже было в последний год ее жизни. Я ей дал дома умереть, похоронил и через год у меня была моя сегодняшняя жена, которая на двадцать семь лет моложе и по-русски гораздо лучше говорит. Студентка моя. Это наилучшая моя была студентка. Вы знаете, мы с ней связаны смертью. Это та немка, которая ко мне подошла и сказала: «У вас опыт с умирающими. Моему другу определили сегодня, что ему жить две недели. Ему связали руки и ноги в больнице, поскольку боялись, что он может стать агрессивным. Что мне делать?» И я сказал: «Пойти ночью, забрать его». И она сама уговорила медсестру и получила его из больницы. Тот человек жил прекрасно двенадцать дней, а на тринадцатый день умер. Она присутствовала при этом. А до этого они договорились, какие псалмы читать во время перехода в другой мир.

Вот вам смерть настоящая. Прекрасно. Желаю всем так умереть: вы внутренне готовы к смерти, с вами близкий вам человек, у вас полная убежденность, что жизнь ваша продолжается после смерти, – что же вы еще хотите? Только жить? Нет, лучше не может быть. Это я упомянул только из-за того, чтобы вам было ясно, что это довольно прочная основа. И после этого я сказал: «Уважаемая госпожа, я выполнил свою норму, я вам дал ценный совет, теперь продолжается моя жизнь и ваша жизнь...

(После короткой паузы Вольфганг продолжил свой рассказ)

Она оказалась идеальной редакторшей, минимум двести примеров она исправила на наилучший немецкий язык.

Студентам ничего не читаю. В Народном университете читаю лекции о русской литературе до 1937 года.

Т. Г: Благодарю вас, что вы согласились на эту беседу.

 

1994 г. Июнь. Самара

 

[1]

*Конференция была организована Самарским государственным университетом и Самарским педагогическим институтом (ныне университет) при поддержке городской администрации. Самарская конференция, посвященная литературе третьей волны эмиграции как части единой русской литературы, вызвала большой интерес, ее материалы были опубликованы в специальном сборнике «Литература ‘третьей волны’ русской эмиграции» (Сборник научных трудов // Издательство «Самарский университет», 1997). Профессор В. П. Скобелев писал в предисловии «О единстве русской литературы ХХ века»: «Конференция вызвала значительный интерес читающей публики. Этому в немалой степени способствовало активное участие в ее работе В. Аксенова, В. Войно-вича, Евг. Попова, а также Б. Сарнова, известного критика и литературоведа». Отмечено было и участие Вольфганга Казака. Исследователи из Москвы, Томска, Перми, Ельца, Воронежа, Калуги и других городов России, а также из Белграда (Корнелия Ичин), представили в своих докладах материалы о творчестве А. И. Солженицына, В. Н. Войновича, И. А. Бродского, Саши Соколова, В. П. Аксенова, А. Синявского (Абрам Терц), Н. Коржавина, С. Довлатова, Дм. Савицкого, Л. Копелева, В. Максимова; кроме персоналий, были доклады обобщающего характера, в сборнике они представлены в разделе «Культура, идеология, поэтика». Обстановка во время конференции сложилась дружеская, в свободное время в кулуарах продолжались дебаты и доверительные беседы, из которых мы узнали, что В. П. Аксенов, живший тогда в США, принял приглашение не только как писатель, но и как университетский профессор; это был не первый его приезд в Самару, он бывал здесь на джазовых фестивалях. У В. Н. Войновича с этим городом были связаны особые воспоминания: во время войны он находился здесь в эвакуации. Для В. Казака Самара тоже связана с войной: он провел здесь больше года как военнопленный.

[2]

* Лев Лосев. Памяти Вольфганга Казака (20 января 1927 – 10 января 2003) // «Встречи» (альманах-ежегодник). Филадельфия, 2003. Выпуск 27. С. 27

[3]

* Ibid.