Сергей Шиндин

 

Из «теневого окружения» Мандельштама:

Сергей Маковский

 

И для многих исследователей биографии и творчества Мандельштама (далее – О.М.), и для большинства его искушенных читателей образ Сергея Маковского, к самому глубокому сожалению, ассоциируется только с легендарной анекдотической историей о визите в 1909 году юного поэта в сопровождении матери в редакцию журнала «Аполлон». Источником для этого стали его воспоминания, вышедшие в свет в середине 1950-х годов¹, и с тех пор о данном «факте» с большей или меньшей степенью уверенности (или, во всяком случае, не высказывая явного недоверия) пишут многие мандельштамоведы и те литературоведы, для которых эта тема является периферийной². Лаконичную реплику о реакции поэта на это «мемуарное свидетельство» оставила в своих «Воспоминаниях» Надежда Мандельштам: «он успел прочесть рассказ Маковского о приходе его матери в ‘Аполлон’, и это его очень огорчило», – и, как всегда бывало в тех ситуациях, когда она пыталась развенчать очередной миф или откровенную ложь об О.М. или утвердить в сознании читателей собственную версию происшедшего, повторила это во «Второй книге», где среди тех, кто в эмиграции позволял себе «нести что угодно», назван и «Маковский, рассказ которого о случае в ‘Аполлоне’ дошел до нас при жизни Мандельштама и глубоко его возмутил»³. В таком контексте более чем симптоматичным кажется то обстоятельство, что об этом эпизоде, явно заслуживающем интереса современников, Надежда Мандельштам, вероятно, не заводила речь ни с кем из своих собеседников, – во всяком случае, в недавно вышедшем из печати обширном сборнике мемуарных свидетельств о ней, относящихся к периоду от начала 1950-х до начала 1980-х годов, имя Маковского не упоминается ни разу, чего нельзя сказать о более безобидных ситуациях. Так, например, одна из вспоминающих ее свидетельствует: «Помню, что в разговорах особенно от нее доставалось разным ‘мемуаристам’ – И. Г. Эренбургу, Георгию Иванову, Ирине Одоевцевой, которые прежде всего запомнили в Мандельштаме небольшой рост, щуплую фигуру, вздорный характер, его пристрастие к пирожным. Или ‘привычку’ не отдавать долги, забывая о той беспросветной нищете, в которой маялись Мандельштамы. <...> Н. Я. [Мандельштам] и не думала скрывать свою установку не на пресловутую ‘объективность’, а на пристрастность. И ей была чужда боязнь кого-то оттолкнуть, задеть. Она была готова и к обидам, и к разрывам, зная, что они в какой-то мере могут быть ею спровоцированы»⁴. Возможно, именно стремление оставаться в границах существующей версии происшедшего мотивировало отказ мемуаристки от обращений к данной теме.

Поскольку никакими другими источниками современные биографы О.М. не располагают, только эти высказывания вдовы поэта послужили Юрию Фрейдину основанием для следующего утверждения: «Все, что рассказывает О.М. в ‘Шуме времени’ о своей матери, находится в отчетливой негативной корреляции с сочиненной С. Маковским историей»; при этом автор отмечает, что неясным остается тот факт, «какой из рассказов <...> является ‘стимулом’, а какой – реакцией, поскольку мы располагаем только датами создания и публикации повести О.М. и датой издания мемуаров Маковского, но ничего не знаем о циркуляции их устных версий»⁵. В примечаниях к последнему, «академическому» выпуску воспоминаний Надежды Мандельштам было высказано более нейтральное предположение: «Возможно, Н. М[андельштам] имеет в виду реакцию О.М. на воспоминания Г. И. Иванова ‘Петербургские зимы’, которые были напечатаны в 1928 г. в Париже», – однако и после этого пассаж Маковского в очередной раз воспроизводится полностью и безо всякого комментария о степени его достоверности⁶. В силу таких обстоятельств приходится признать преждевременным, если не совершенно безосновательным следующее утверждение: «Как современники, так и исследователи сомневаются в достоверности этого эпизода»⁷. Трудно сказать, каких современников подразумевает автор, но в этом контексте в первую очередь, безусловно, должно учитываться утверждение младшего брата поэта – Евгения Мандельштама: «Маковский, издавший уже в старости в Париже книгу своих воспоминаний, приводит нелепый рассказ о том, как якобы в редакцию ‘Аполлона’ в Петербурге приходила к нему наша мать за советом о выборе жизненного пути для Осипа. <...> Пользуюсь случаем, чтобы опровергнуть эту нелепую выдумку. Те, кто знал нашу мать, разделяют мое возмущение. Она не только не бывала в ‘Аполлоне’, но вообще не вмешивалась в Осину жизнь, а тем более в его поэтическое творчество»⁸. Несмотря на это, о сомнительной степени реальности данной ситуации большинство исследователей упоминает крайне редко; одно из немногих исключений – тот факт, что в комментариях к последней публикации первого из двух известных писем О.М. главному редактору «Аполлона» о мемуарах Маковского говорится: «Начальный эпизод его воспоминаний требует существенных корректив»⁹; предусмотрительно не было включено упоминание об этом эпизоде и в первый научный вариант реконструкции мандельштамовской биографии¹⁰.

О «смыслообразующей» роли журнала «Аполлон» и круга его авторов в художественном мировоззрении и творчестве О.М. известно немало, но, как представляется, и эта тема также еще только ждет своего рассмотрения, что косвенно подтверждает, очевидно, еще один легендарный, но почти символический факт биографии поэта: «Весьма многозначительным кажется то обстоятельство, что с выр-ванным из ‘Аполлона’ листком, где было напечатано стихотворение Анненского ‘Петербург’, Мандельштам не расставался в течение всей своей жизни»¹¹. Конкретные внутренние и внешние причины, побудившие О.М. предложить свои стихи именно в это издание, неизвестны, поэтому при составлении его жизнеописания биографам приходится лишь констатировать, что впервые поэт посетил редакцию журнала в конце весны – начале лета 1909 года. Источником такой точки зрения послужило предположение Александра Меца, основанное на дневниковых записях Вячеслава Иванова, из анализа которых можно сделать вывод и о том, что именно ему «принадлежала инициатива в публикации стихов Мандельштама в ‘Аполлоне’»¹². Если следовать осторожному предположению о том, что поэт не был непосредственным участником организации своей первой публикации, то естественным кажется допустить, что он не посещал с этой целью редакцию журнала весной – летом 1909 года. Более того, согласно неопубликованному пока предположению Виктора Драницина, визит О.М. в редакцию «Аполлона» состоялся не ранее июня 1910 года (тогда же было отправлено и первое из двух его известных писем Маковскому), поскольку в подборке, появившейся в августовском номере журнала, три из пяти стихотворений к маю 1909 года еще не были написаны¹³. Краткая мандельштамовская записка Анненскому, посланная 30 августа 1909 года из Гейдельберга, совершенно ясно дает понять, что он, как и старший поэт, был не просто заинтересован в прямых взаимоотношениях с редакцией журнала, но искал и ждал их продолжения и развития: «Сообщаю Вам свой адрес на случай, если он будет нужен редакции ‘Аполлона’»¹⁴. В данном контексте актуально то обстоятельство, что совершенно откровенное свидетельство о значении для начинающего автора первой публикации в текущей периодике оставил Георгий Иванов («Последние новости» (Париж). 1928. 20 июля). Вспоминая о своем поэтическом дебюте, состоявшемся осенью 1910 года в трудноидентифицируемом издании «Все новости литературы, искусства, театра, науки, техники, промышленности и гипноза», он, в частности, подчеркнул: «великая вещь – напечататься в первый раз, хотя бы и в ‘Новостях гипноза’. Остальное делается уже само собой... <...> Главное было сделано – я напечатал первые стихи. Остальное пошло само собой. Через год я был в самой гуще ‘литературной жизни’, правда, не особенно ‘первосортной’»¹⁵.

Говоря о причинах и значении первой публикации О.М. именно в «Аполлоне», даже если она состоялась случайно, без его прямого участия, следует учитывать то хорошо известное место, которое занимало это издание в культурном пространстве России конца 1900-х годов. В такой ситуации нельзя не признать, что более удачного выбора сделать было невозможно: есть все основания с полной уверенностью утверждать, что читательская аудитория, ориентированная на современное русское и западноевропейское искусство, принимала журнал как безусловный авторитет. Немаловажно и то обстоятельство, что на границе 1909–1910 годов «Аполлон» еще не только не стал откровенным оппонентом русского символизма, но даже, в известном смысле и в определенных границах, был проводником его художественной идеологии. Один из представителей «аполлоновского кружка» – Иоганнес фон Гюнтер – вспоминал о начальном периоде существования журнала так: «Мы считали себя символистами, мы принадлежали символизму, – но стихи второго поколения символистов представлялись нам уже скучными и ненужными. Символизм с его субъективными оценками весьма реальных понятий казался нам слишком педантичным – и не лишенным налета пафоса»¹⁶. Данный факт отмечают и современные исследователи: «Оппозиция символизму в критике ‘Аполлона’ нарастала постепенно. В первые годы издания журнала (1909–11) символисты, оставшиеся после закрытия ‘Весов’ и ‘Золотого руна’ в ‘Аполлоне’, во многом определяли лицо его литературного отдела. Здесь публиковалась символистская поэзия, шли споры о судьбах символизма. Примечательны на этом этапе попытки иных представителей течения навести мосты между творчеством ведущих символистов и программными неоклассицистическими установками ‘Аполлона’»¹⁷. Вместе с тем, много позже сам Маковский утверждал: «Мне самому новый ежемесячник <...> представлялся меньше всего примыкающим к одному из тогдашних передовых литературных ‘течений’, будь то декадентство московских ‘Весов’ с Брюсовым у кормила или богоискательство и мифотворчество петербургских новаторов (с Блоком, Вячеславом Ивановым, Мережковским и Г. Чулковым)»¹⁸.

В любом случае, факт первой публикации О.М. именно в этом издании не мог не импонировать начинающему поэту при его совершенно явной и осознававшейся им самим символистской ориентации, – по словам Лидии Гинзбург, «Мандельштам начинал как преемник русских символистов, но начинал именно в тот момент, когда распад символизма был уже для всех очевиден, а недавний его корифей Блок искал уже другие ответы на тревожные запросы времени. Еще до того, как возникло прямое противодействие символизму (футуристы, акмеисты), это направление стало перерождаться в руках поздних своих представителей (Кузмин, Гумилев). Вместо мистики и религиозной философии все большее значение приобретают моменты эстетические, стилизация, экзотика»¹⁹. И именно появление стихов О.М. в этом издании стало событием, открывшим нового поэта для внимательных читателей, – Юрий Терапиано так вспоминал об этом: «Его имя, как драгоценный камень, засияло в 1910 году в ‘Аполлоне’ и на петербургских поэтических собраниях для немногих, а для всех, то есть для ‘не-петербуржцев’, для провинции, для будущей его всероссийской известности, – в 1913 году, с выходом его первой книги стихов ‘Камень’»²⁰. Непосредственно в связи с появлением этого издания и Николай Гумилев в рецензии, опубликованной в составлявшемся им разделе «Аполлона» «Письма о русской поэзии» (1914. № 1–2), констатировал, что «поэт сравнительно недавно перешел из символического лагеря в акмеистический»²¹. Здесь же следует отметить тот факт, что Георгий Иванов, вспоминая о своем знакомстве с мандельштамовской поэзией, акцентирует внимание именно на «аполлоновской» перспективе происшедшего: «Стихи, сочинявшиеся в Швейцарии или Гейдельберге русским студентом, <...> появились в ноябрьской книжке ‘Аполлона’. – Дано мне тело. Что мне делать с ним <...>. – Я прочел это и еще несколько таких же ‘качающихся’ туманных стихотворений, подписанных незнакомым именем, и почувствовал толчок в сердце: – Почему это не я написал? <...> – Стихи были удивительные. Именно удивительные. Они, прежде всего, удивляли. – Я очень ‘уважал’ тогда ‘Аполлон’, чрезмерно, пожалуй, уважал. Сам еще там не печатался и на всех печатавшихся смотрел как на каких-то посвященных. – До этой ноябрьской книжки 1910 года все, печатавшееся в стихотворном отделе ‘Аполлона’, я искренне считал поэзией. Но книжка со стихами Мандельштама впервые ввела меня в ‘роковое раздумье’. Она выглядела особенной, непохожей на прежние. И не к украшению это ей служило... – Впервые блеск ‘Сребролукого’ показался мне несколько... оловянным»²².

Самое яркое отражение того, какое место занимал журнал в культурном пространстве России начала 1910-х годов, присутствует, очевидно, в беллетризованных мемуарах Владимира Милашевского – живописца, акварелиста, графика, книжного иллюстратора, одного из организаторов в 1927 году и впоследствии – активного участника группы художников «13». Он так вспоминает свою встречу с «Аполлоном»: «Начало августа 1910 года. <...> Станция Ртищево, где мне нужно часов пять дожидаться поезда на Харьков. Я хожу взад и вперед по платформе, изнемогая от скуки. Газетный киоск в проходе к залу первого класса. – Среди газет и журналов – белая обложка ‘Аполлона’ с силуэтом стреляющего бога. – Покупаю его. – Я видел и раньше этот журнал, но рассматривал его мельком. Теперь он – моя собственность! Я владею им безраздельно! Это восьмой номер за май-июнь 1910 года». И далее мемуарист описывает свое чтение журнала за обедом в привокзальном буфете: «Я жадно выхватывал отдельные строки, фразы из середины статей. <...> – Накидываясь на него, всматриваясь в воспроизведения, конечно, хватал куски из разных мест. Как интересно! Все интересно! Скульптура меня всегда не очень трогала, я смотрел на нее как посторонний. Но гравюры Вал-лотона меня взволновали. <...> – Иллюстрации Кустодиева к ‘Аггею Коровину’ заворожили меня, я влюбился в них, мне даже понравились ноги в виде сосисок там, где герой рассказа А. Толстого сидит в кресле. Окно, деревья – божественны! А какая ядовитая томительность в рисунках Петербурга. Машенька, Львиный мостик! <...> – Я два раза подряд прочел стихотворение Иннокентия Анненского и запомнил навсегда: ‘Желтый пар Петербургской зимы, / Желтый снег, облипающий плиты...’ <...> – ‘Заветы символизма’ Вячеслава Иванова я читал, как будто ел пирог с деревянными опилками или пробирался сквозь заросли боярышника или терна. – Но зато какое захватывающее чтение – письмо из Парижа Якова Тугендхольда! Станция Ртищево исчезла, куда-то улетела, как улетают декорации в волшебном спектакле. – <...> Я вышел пройтись по платформе... Голова горела от образов, подаваемых едкими, сладкими словами, они рождали образы, эти слова какого-то неизвестного у нас в семье автора – Тугендхольда. Его слова жалили, как змеи, присасывались, как пиявки... Воздух платформы не освежал... Мне было только шестнадцать лет!»²³.

В своих воспоминаниях мемуарист обращает внимание на один из главных «дифференциальных признаков» нового для него журнала – его исключительную тематическую полифоничность, несвойственную другим изданиям²⁴. Одновременно с этим, разрозненные замечания Милашевского предоставляют возможность «реконструировать» роль и значение «Аполлона» в становлении его художественного мировоззрения, что, очевидно, допустимо проецировать на многих представителей культурной среды России того времени. Сам он так характеризовал данный факт: «Мои сознательные годы, годы полумальчика-полуюноши, совпали уже не с журналом ‘Мир  искусства’. Шла другая эпоха. – Будучи реалистом пятого, шестого классов, я увидел журналы ‘Весы’, ‘Золотое руно’ и самые первые книжки ‘Аполлона’ с обложкой Добужинского и фронтисписом Бакста. – Именно эти белые обложки с рисунком стреляющего Аполлона я вижу перед собой, когда вспоминаю ломку своего художественного сознания». И далее, критически отзываясь о безуспешных опытах обучения живописи в Саратове, автор делает неожиданный вывод: «Мы не получили никаких навыков, никаких принципов; кроме того, стали ясно чувствовать, что мы интеллектуальнее, сложнее, чем наш довольно примитивный учитель. К тому же за восемь рублей мы могли купить восемь книжек ‘Аполлона’, а это куда полезнее, чем писать в темном углу череп»²⁵. Нельзя не отметить тот факт, что едва ли не прямую параллель рассказу Милашевского об «эталонном» для приверженцев нового искусства характере «Аполлона» с точки зрения соотношения цены и публикуемых в нем материалов содержат воспоминания Георгия Иванова в связи с его авторским вознаграждением за поэтический дебют в откровенно маргинальном издании: «Гонорар был мне уплачен по пять копеек за строчку, всего рубль восемьдесят копеек. Прибавив три двадцать собственных, сэкономленных на пирожных и папиросах, я внес эти деньги в полугодовую подписку на ‘Аполлон’»²⁶.

В таком контексте невозможно безоценочно воспринимать тот факт, что Маковский согласился на первую публикацию в своем журнале совершенно неизвестного автора, причем в данной ситуации следует учитывать и его возраст²⁷. Сам главный редактор журнала позднее оставил об О.М. неформальные, личностно окрашенные воспоминания, в которых отзывается о нем с исключительной теплотой: «В течение восьми лет (вплоть до моего отъезда из Петербурга весной [19]17 года) я встречался с ним в редакции ‘Аполлона’. Неизменно своим восторженно-задыхающимся голосом читал он мне стихи. Я любил его слушать. Вообще любил его»²⁸. О более чем доброжелательном отношении главного редактора столь авторитетного издания к автору косвенно свидетельствуют и факты последующего появления в журнале не только мандельштамовских стихотворений, но и его статей «О собеседнике» (1913. № 2), «Франсуа Виллон» (1913. № 4) и «Петр Чаадаев» (1915. № 6/7)²⁹. Известный отказ от публикации в «Аполлоне» мандельштамовского варианта акмеистического «манифеста» – статьи «Утро акмеизма» – требует отдельного рассмотрения, поскольку, согласно содержащейся в мемуарах вдовы поэта «официальной версии», противниками ее появления в печати были оба основателя нового течения³⁰. В то же время, представляется допустимым видеть в происшедшем нежелание главного редактора «мультиплицировать» аналогичный текст Гумилева, – подобно тому, как Маковский пытался не допустить в печать «манифест» Городецкого³¹. Но при всех самых разнообразных внешних обстоятельствах представляется не вызывающим сомнений утверждение о том, что автор приведенного мемуарного свидетельства – один из самых ярких и деятельных представителей русской культуры 1910-х годов – сыграл в жизни О.М. не просто заметную, но, во многом, формообразующую роль; в еще большей степени данное обстоятельство касается созданного и руководимого им журнала³².

В первую очередь это относится к тем эстетическим принципам нового издания, которые были определены в редакционной заметке в первом номере журнала: «Пусть искусство соприкасается со всеми областями культурной сознательности, – от этого оно не менее дорого нам как область самостоятельная, как самоцельное достояние наше – источник и средоточие бесчисленных сияний жизни. – Давая выход всем новым росткам художественной мысли, ‘Аполлон’ хотел бы называть своим только строгое искание красоты, только свободное, стройное и ясное, только сильное и жизненное искусство за пределами болезненного распада духа и лже-новаторства. – Отсюда и боевые задачи ‘Аполлона’: во имя будущего неизбежна борьба за культурное достояние»³³. В первоначальной редакции вступления данный аспект будущей деятельности журнала был представлен в более развернутой и категоричной форме: «Основная цель ‘Аполлона’ – уяснять и развивать назревающие стремления русского общества к стройному, сознательному, ‘аполлоническому’ началу творчества. Оставаясь далеким от тенденции к ‘академизму’, к школьной косности в какой бы то ни было области художнических достижений, давая выходы всем новым росткам художественной мысли в самом широком значении слова, редакция ‘Аполлона’ хотела бы тем не менее называть своим только действительно жизнеспособное, только строгое и подлинное искание красоты, чуждое того бессильного брожения и распада, которые наблюдаются слишком часто в искусстве и литературе нашего времени. Лозунг журнала – ‘аполлонизм’, т. е. принцип культуры, унаследованной всем европейским человечеством и претворенной в идеях гуманизма. Отсюда и боевые задачи ‘Аполлона’: во имя будущего неизбежна борьба за культурное достояние»³⁴. Традиционно считается, что данный текст был написан Маковским на основе предложенного Анненским проекта редакционной «декларации» и стал «выражением эстетических установок Анненского в жестких стилистических рамках программного манифеста»³⁵. Такая формулировка кажется слишком категоричной: вряд ли бы будущий главный редактор доверил стороннему автору, даже безоговорочному единомышленнику, изложить программу нового издания независимо, полностью от своего лица и без учета его личной точки зрения. Но насколько ни было бы значительно участие Анненского в реальности, данный факт, безусловно, не мог оставить равнодушными будущих поэтов-акмеистов при формировании их собственного образа «Аполлона».

Вместе с тем, близкие, если не сказать тождественные, взгляды на современное искусство в развернутой форме были изложены в вышедшем в том же 1909 году втором издании двухтомного сборника статей Маковского «Страницы художественной критики». Во вступительной заметке он, в частности, отмечал: «Загадочный процесс превращения жизни в красоту не знает различия между праведным и грешным. Всегда настает время, когда деяния славных перестают трогать нравственное чувство потомков. <...> Зато их изображения из бронзы и мрамора и им посвященные строфы поэтов нетленны вовеки. <...> Вы видите: храмы и кумиры бессмертнее богов. Олимпийцы умерли, <...> но их изваяниям все еще продолжают шептать молитвы. С каждым поколением почитателей красота их рождается вновь. <...> Красота религии переживает религию. Творческое слово несомненнее Бога... <...> – Поистине долговечна только художественность бывшего когда-то жизнью. Долговечны только дела и произведения, воплотившие красоту веков»³⁶. Лаконичная, но, по сути, исчерпывающая характеристика художественных взглядов Маковского, определяемых как панэстетические, принадлежит Александру Лаврову: «Отрицая традиции академизма и передвижничества, он приветствовал искания западноевропейских мастеров конца XIX в. и художников ‘Мира искусства’, способствовавших возрождению самоценного творчества, движимого собственно живописными (а не идейно-описательными) задачами. Вместе с тем Маковский отрицательно относился и к новейшим ‘левым’ тенденциям в искусстве – к авангардным течениям, в которых усматривал лишь ‘эстетическое дикарство’»³⁷. Формирующийся вокруг данной проблематики религиозный контекст не является просто сопроводительным, «иллюстративным» материалом, но носит глубоко личностный характер, что, в частности, отражено в более позднем поэтическом творчестве самого Маковского. Одно из несомненных свидетельств этому – посвященный Вячеславу Иванову венок сонетов «Костел» (1922–1926), а точнее, финальные строки пятого стихотворения: «Как дивен лик престольного холста, / и прозорлив, и милостив бездонно, / как ласково-божественны уста! / Люблю Тебя коленопреклоненно, / в Тебе одной люблю любовь, Мадонна, / и всё, чему названье красота», – и первая строфа шестого: «И всё, чему названье красота, / не отблеск ли отчизны неизвестной, / где музыкой и тишиной чудесной, / из края в край долина залита»³⁸.

Не будет преувеличением сказать, что в художественном сознании автора понятие «красоты» (искусства) выступает как своеобразная индивидуальная мифологема, находящаяся в процессе постоянного диалога с «жизнью» (реальностью). С утверждения этого начинается второй том собрания статей Маковского, посвященный русской живописи: «Искусство и жизнь – как две линии, пересекающиеся в бесконечности. Они кажутся параллельными, но сходятся постепенно и где-то встречаются. Чтобы убедиться, надо заглянуть очень далеко назад. На отдалении тысячелетий линии почти совпадают: искусство становится жизнью былых эпох, и жизнь преображается в красоту. – Несомненно, что когда-нибудь и наше ‘новое’ искусство – всё творчески живое в нем – явится тоже слитым с жизнью, его создавшей»³⁹. Необходимость особого отношения современников к «красоте» стала одной из главных идей и опубликованной в первом номере журнала статье-манифесте Александра Бенуа: «Мало говорить и думать прекрасное; надо еще выявлять красоту, надо постоянно рождать ее. И мало рождать ее в неодушевленных кристаллизованных образах; нужно, чтобы прекрасное двигалось и сплеталось со всей деятельностью человека. <...> Пора устремиться вон из душного ‘эстетства’, из специальных проблем. Но не в лес хочется бежать, не в дичь, не к сатирам, не к Mapcию, а хочется красоту снова сделать живой и обшей, хочется жить в красоте, а не только поклоняться красивым и мертвым вещам»⁴⁰. В известном смысле подобные взгляды, проецируемые на поэтическое творчество, были близки и Гумилеву, о котором Георгий Иванов писал вскоре после гибели старшего поэта («Летопись Дома литераторов». 1922. № 1): «Если мы проследим пройденный Гумилевым творческий путь, мы не найдем на всем его протяжении почти никаких отклонений от раз поставленной цели. Стремление к ней, сначала инстинктивное, с годами делается все более сознательным и волевым. Цель эта – поднять поэзию до уровня религиозного культа, вернуть ей, братающейся в наши дни с беллетристикой и маленьким фельетоном, ту силу, которою Орфей очаровывал даже зверей и камни. – В этом пафос поэзии Гумилева, в этом смысл ее для самого поэта. Читателю, ищущему в стихах только державинского сладкого лимонада или гражданской микстуры (а как близко к 100% число таких читателей, мы знаем), – эти замыслы казались только красивой позой. И какой бы литературный успех ни сопровождал Гумилева, в самом этом успехе таилась бы глубокая взаимная рознь – между поэтом, ставящим себе такие задачи, и его пестрой и случайной аудиторией. – Н. Гумилев сознавал это чрезвычайно остро, и вся его критическая, лекционная, студийная работа была целиком направлена на воспитание кадров читателей, способных воспринимать его»⁴¹.

Обе эти доминантные для художественного сознания Маковского и идеологии редактируемого им издания «мифологемы» – и «жизнь», и «красота» – были безусловно актуальны уже для самых ранних стихотворений О.М., где их смысловая корреляция совершенно отчетлива, как, например в написанном в 1909 году «Здесь отвратительные жабы...»: «Когда б не смерть, так никогда бы / Мне не узнать, что я живу. // Вам до меня какое дело, / Земная жизнь и красота?»; эта же семантическая модель присутствует в датируемом тем же годом стихотворении «Дыханье вещее в стихах моих...», содержащем образ «Тех раковин, в песке поющих, / Что круг очерченной им красоты / Не разомкнули для живущих»; чуть позже, в акмеистический период своего творчества, О.М. прямо определит творческую по своему происхождению категорию красоты как пятую стихию мироздания: «красота – не прихоть полубога, / А хищный глазомер простого столяра. // Нам четырех стихий приязненно господство, / Но создал пятую свободный человек» («Адмиралтейство», 1913)⁴². Несмотря на общепоэтический и общекультурный характер подобной метафорики, симптоматичной становится принадлежащая Маковскому общая оценка поэзии О.М. периода «Аполлона», отражающая специфику его творческой манеры, которая отмечалась большинством современников и которая характеризуется автором в терминологии его собственной историософско-культурологической концепции: «Он стал ‘аполлоновцем’ в полной мере, художником чистейшей воды, без уклонов в сторону от эстетической созерцательности. Впоследствии, в годы революции, которую он пережил очень болезненно <...>, он стал другим, иносказательно философствующим на социальные темы... Но сейчас я говорю о юном Мандельштаме, о годах ‘Аполлона’. Тогда к поэзии сводилась для него вся жизнь, а поэзия представлялась ему преображением мира в красоту – и ничем больше. И добивался он этого преображения всеми силами души, с гениальным упорством – неделями, иногда месяцами выискивая нужное сочетание слов и буквенных звучаний»⁴³. Нетрудно заметить, что в основе индивидуальной манеры О.М. (и, следовательно, его творческого мироощущения) автор видит столь близкую ему самому категорию красоты и стремление к ее художественному воплощению в реальности, в окружающей действительности, которая оказывается изоморфна поэтическому творчеству. Возможно, именно поэтому так высока была еще прижизненная его оценка этой поэзии, известная по поздней мемуарной записи Ахматовой: «Маковский напечатал нас почти одновременно в ‘Аполлоне’. Мне Маковский по этому поводу сказал: ‘Он смелее вас’. И причем-то еще было слово ‘дерзает’. Это было наше начало (1911 г.)»⁴⁴.

Вероятные параллели взглядам Маковского и, значит, участникам редакции «Аполлона» на современное искусство обнаруживаются и в более поздний период творчества О.М., относящийся к началу 1920-х годов, когда после целого ряда объективных обстоятельств (в первую очередь – трагической гибели Гумилева) для его художественного сознания вновь стали актуальны категории акмеистической системы ценностей. Свое отражение данный факт наиболее полно обнаруживает, в частности, в изданной в 1922 году в форме монографии статье «О природе слова», наравне с другим текстом – «Слово и культура» (1921) – носящей откровенно программный, декларативный характер⁴⁵. Непосредственно в связи с главными эстетическими установками акмеизма О.М. безоговорочно констатирует: «Городецким в свое время была сделана попытка привить акмеизму литературное мировоззрение, ‘адамизм’, род учения о новой земле и о новом Адаме. Попытка не удалась, акмеизм мировоззрением не занимался: он принес с собой ряд новых вкусовых ощущений, гораздо более ценных, чем идея, а главным образом вкус к целостному словесному представлению, образу в новом органическом понимании. Литературные школы живут не идеями, а вкусами: принести с собой целый ворох новых идей, но не принести новых вкусов – значит не сделать новой школы, а лишь основать полемику. Наоборот, можно создать школу одними только вкусами, без всяких идей. Не идеи, а вкусы акмеистов оказались убийственны для символизма»⁴⁶. И если у О.М. «вкус» в данном случае фигурирует как условие возникновения и существования нового литературного направления, то есть остается в границах поэтического, художественного пространства, то в написанном много ранее вступлении к первому номеру «Аполлона» Маковский, по сути, репрезентировал «хороший вкус» уже как культурологическую категорию и один из гарантов преобладания «искусства» над «жизнью». В последних строках редакционного «предисловия» в начинающейся биографии нового издания автор так определил его «боевые задачи»: «во имя будущего необходимо ограждать культурное наследие. Отсюда – непримиримая борьба с нечестностью во всех областях творчества, со всяким посяганием на хороший вкус, со всяким обманом, будь то выдуманное ощущение, фальшивый эффект, притязательная поза или иное злоупотребление личинами искусства»⁴⁷. 

При этом О.М., говоря о периоде главенства символизма в литературной жизни России и давая ему самую уничижительную характеристику, без явных конкретных причин в качестве едва ли не главного «дифференциального признака» этого явления упоминает журнал «Весы»: «Весьма замечательную в русской поэзии эпоху символистов группы ‘Весов’, развернувшуюся за два десятилетия в колоссальную, хотя на глиняных ногах, постройку, лучше всего определить как эпоху лжесимволизма». И там же издание символистов упоминается О.М. в более чем характерном «типологическом ряду» уже не просто как примета времени, а как самостоятельное звено историко-литературной эволюции: «Как удивительна судьба Анненского! Прикасаясь к мировым богатствам, он сохранил для себя только жалкую горсточку, вернее – поднял горсточку праха и бросил ее обратно в пылающую сокровищницу Запада. Все спали, когда Анненский бодрствовал. Храпели бытовики. Не было еще ‘Весов’. Молодой студент Вячеслав Иванович Иванов обучался у Моммзена и писал по-латыни монографию о римских налогах. И в это время директор царскосельской гимназии долгие ночи боролся с Еврипидом, впитывал в себя змеиный яд мудрой эллинской речи, готовил настой таких горьких, полынно-крепких стихов, каких никто ни до, ни после его не писал»⁴⁸. В свою очередь, в истории «Аполлона» остался более чем заметный эпизод, связанный с прекращением выпуска этого вестника русского символизма: «В декабре 1909 года вышел последний номер флагмана символизма, журнала ‘Весы’. Освободившуюся литературную трибуну спешили занять новые периодические издания <...>, <...> в Петербурге такой журнал уже появился: в конце октября 1909 года вышел первый номер ‘Аполлона’. – Стремясь подчеркнуть свою преемственность по отношению к авторитетному московскому журналу, редакция ‘Аполлона’ уже в начале 1910 года задумывает цикл посвященных ему статей. Н. Гумилев назначается на освещение поэзии в ‘Весах’, М. Кузмин должен был написать о прозе ‘Весов’, бар[он] Н. Врангель – о художественном отделе журнала. Г. Чулкову редакция поручила написать обзорную рецензию. – В седьмом (апрельском) номере 1910 года, однако, в свет вышла только статья Чулкова, за которой последовала отрицательная реакция со стороны бывших участников ‘Весов’, в частности – В. Брюсова»⁴⁹. Именно этот текст – «рецензия», а по сути дела, самая уничижительная характеристика, данная Георгием Чулковым прекратившему свое существование изданию, стала источником откровенного литературного скандала, ассоциации с которым могли найти свое отражение в мандельштамовской статье. Позднее более чем живописную характеристику этого эпизода оставил в своих мемуарах Георгий Иванов (1928): «Лубочный, но пышный расцвет Москвы времен символизма пришел к концу – ‘Весы’ закрылись. ‘Торжествующая реакция’ основала петербургский ‘Аполлон’, и Георгий Чулков протанцевал в нем каннибальский танец над трупом врага ‘О Весах’)»⁵⁰. 

Еще одной общей чертой для «культурологической» системы ценностей О.М. и его старшего современника являлось неприятие прагматического отношения к поэзии как к гражданской и – шире – социальной составляющей общественной жизни. В предисловии к первому тому своих искусствоведческих очерков Маковский констатировал как непреложный факт: «Русский писатель, русский поэт, живописец, как только он сознает себя стоящим выше уровня, роковым образом приходит к мысли, что художник должен быть учителем жизни, что служение красоте – недопустимая роскошь, если само оно не служит ‘высшей идее’. – Оттенки этой моральности, конечно, меняются с поколениями. Сущность ее остается тою же. Искусство – не цель, но только средство; красота – только оболочка, только форма иных откровений, говорящих о целях нравственного бытия. ‘Добрые дела долговечней самой сияющей красоты’. – В этом признании коренится и первородный грех нашей критики. От художника она требует идей, взглядов, моральных идеалов, истины и пользы – не искусства. <...> Я приветствую – среди современного, молодого поколения русских художников и критиков – всех борющихся с этим закоренелым недоразумением. <...> Красота самое долговечное из дел человеческих, добрых или злых безразлично»⁵¹. Это антитенденциозное направление проводилось и редакцией журнала в целом: «Внешний курс литературно-критического отдела ‘Аполлона’ направлялся общими установками модернистской эстетики: отрицание гражданственного и морализующего творчества как ‘утилитарного’, признание всевластия художника, антипозитивизм и антинатурализм. Критические мишени ‘Мира искусства’ и ‘Весов’ сохранялись. Творчество шестидесятников и писателей ‘Знания’, живопись передвижников и искания Художественного театра, ‘гибельное’ для искусства ‘направленство’ и ‘приземленный’ реализм осуждались на страницах ‘Аполлона’»⁵². Совершенно прямо об этой журнальной тенденции высказался Маковский, разъясняя критику и читателям редакционную позицию: «Подлинный художник – не эстет <...>. Чтобы создать прекрасное, пусть самое далекое от жизни, художник должен принять всю жизнь, со всем богатством ее религиозных, моральных и даже гражданских волнений. <...> Если же, тем не менее, варварством кажется нам некрасовское ‘Поэтом можешь ты не быть’, то потому, что для нас ‘быть поэтом’ значит уже ‘быть гражданином’»⁵³.

В несколько отличной терминологии о близком явлении О.М. рассуждал в статье «О природе слова»: «Общественный пафос русской поэзии до сих пор поднимался только до ‘гражданина’, но есть более высокое начало, чем ‘гражданин’, – понятие ‘мужа’. В отличие от старой гражданской поэзии, новая русская поэзия должна воспитывать не только граждан, но и ‘мужа’. Идеал совершенной мужественности подготовлен стилем и практическими требованиями нашей эпохи. Всё стало тяжелее и громаднее, потому и человек должен стать тверже, так как человек должен быть тверже всего на земле и относиться к ней, как алмаз к стеклу. Гиератический, то есть священный, характер поэзии обусловлен убежденностью, что человек тверже всего остального в мире»⁵⁴. Своеобразным прологом к этому утверждению стало определение ахматовской поэзии середины 1910-х годов, содержащееся в неопубликованной рецензии О.М. на выход «Альманаха Муз» (1916–1917(?)): «стихи альманаха мало характерны для ‘новой’ Ахматовой. В них еще много острот и эпиграмм, между тем для Ахматовой настала иная пора. В последних стихах Ахматовой произошел перелом к гиератической важности, религиозной простоте и торжественности: я бы сказал, после женщины настал черед жены»⁵⁵. Судя по сдержанной, но явно «антисимволистской» тональности, проявившейся в характеристике творчества Вячеслава Иванова и Валерия Брюсова, в соединении с доброжелательными откликами об авторах «Аполлона» (Анна Ахматова, Михаил Кузмин), мандельштамовский текст, возможно, предназначался для литературного отдела этого журнала.

Другой важной особенностью художественной манеры О.М., названной Маковским в приведенном выше фрагменте, стала специфика отношения поэта к языковому материалу, заключавшаяся, по мнению мемуариста, в обусловленном объективными причинами известном мандельштамовском дистанцировании от него: «Писал немного, но сочинял, можно сказать, непрерывно, только и дышал магией образов и музыкой слова. Эта магическая музыка сплошь да рядом так оригинально складывалась у него, что самый русский язык начинал звучать как-то по-новому. Объясняется это, вероятно, и тем отчасти, что он не ощущал русского языка наследственно своим, любовался им немного со стороны, открывал его красоты так же почти, как красоты греческого или латыни, неутомимо вслушиваясь в него и загораясь от таинственных побед над ним», – и чуть ранее: «Никогда не встречал я стихотворца, для которого тембр слов, буквенное их качество, имело бы большее значение. Отсюда восторженная любовь Мандельштама к латыни и особенно к древнегреческому. Можно сказать, что античный мир он почувствовал до какого-то ясновидения через языковую стихию эллинства. Но и к России, к русской сути, к царской Москве и императорскому Петербургу, он прикоснулся тоже, возлюбив превыше всего – русскую речь, богатство ее словесных красот, полнозвучие ударных гласных, ритмическое дыхание строки»⁵⁶.

Такая точка зрения представляется более чем преувеличенной: вряд ли подчеркнуто внимательное отношение О.М. на протяжении всей его жизни к «стихии русского языка» было мотивировано только стремлением освоения его как неродного; более актуальной для поэта представляется цель раскрыть тот едва ли не безграничный семантический, содержательный потенциал, который в языке присутствует. Собственно говоря, об этом пишет и сам мемуарист, удивительным образом повторяя тезис Юрия Тынянова о присутствующем в стихотворной строке «взаимозаражении слов значением»: «Вообще слова у Мандельштама часто не совпадают с прямым своим смыслом, а как бы ‘намагничены’ изнутри и втягивают в себя побочные представления»; в более развернутой форме это повторится при характеристике символистской поэтики: «Символизм – это, прежде всего, сжатость образного мышления, сжатость, доводимая иногда <...> до криптограммы. Несколькими словами, одним словом-метафорой выражается сложная ветвистая мысль или сложное ощущение и, чаще всего, такая мысль и такое ощущение, каких и не сказать иначе, разложив на составные части. Слово при этом теряет свое прямое значение или, – даже не теряя его, – как бы преображается от соприкосновения с другими словами, отвечая глубинным и подчас неясным для самого автора переживаниям»⁵⁷. Соответственно, по формулировке О.М., «критерием единства литературы данного народа, единства условного, может быть признан только язык народа, ибо все остальные признаки сами условны, преходящи и производны. Язык же, хотя и меняется, ни одну минуту не застывает в покое – от точки и до точки, ослепительно ясной в сознании филологов, и в пределах всех своих изменений остается постоянной величиной, ‘константой’, остается внутренне единым. Для всякого филолога понятно, что такое тождество личности в применении к самосознанию языка. – Когда латинская речь, распространившаяся по всем романским землям, зацвела новым цветом и пустила побеги будущих романских языков, началась новая литература – детская и убогая по сравнению с латинской, но уже романская. <...> Русский язык так же точно, как и русская народность, сложился из бесконечных примесей, скрещиваний, прививок и чужеродных влияний, но в одном он останется верен самому себе, пока и для нас не прозвучит наша кухонная латынь»⁵⁸.

Говоря о близости целого ряда составляющих художественного мировоззрения О.М. редакционной позиции «Аполлона», безусловно, нельзя не учитывать личного влияния, оказанного на него окружением того времени. Речь прежде всего должна идти о так называемой «молодой редакции ‘Аполлона’» – неформальном объединении авторов и сотрудников нового издания, сформировавшемся с момента выхода в свет первого номера. В его состав входили «И. Ф. Ан-ненский, С. А. Ауслендер, А. А. Ахматова, <...> кн. С. М. Волконский, М. А. Волошин, бар. Н. Н. Врангель, С. М. Городецкий, Н. С. Гумилев, И. фон Гюнтер, Е. А. Зноско-Боровский <...>, гр. В. А. Комаровский, М. А. Кузмин, М. Л. Лозинский»⁵⁹ и др. Еще более широкий круг имен, ни одно из которых нельзя назвать случайным, приводит в этой связи в своих мемуарах Юрий Анненков: «в очень быстрый срок все авангардное русское искусство тех лет объединилось вокруг ‘Аполлона’, ставшего подлинным центром русской художественной жизни, художественной мысли. В помещении редакции ‘Аполлона’, на Мойке, постоянно происходили встречи, собрания, споры, чтение стихов, беседы о новом театре, музыкальные вечера... Александр Бенуа, Андрей Белый, Валерий Брюсов, Лев Бакст, Александр Блок, Михаил Кузмин, Алексей Толстой, Вячеслав Иванов, Георгий Иванов, Федор Сологуб, Владимир Пяст, Сергей Городецкий, Мстислав Добужинский, Димитрий Стеллецкий, Иннокентий Анненский <...>, Николай Гумилев, Анна Ахматова, Осип Мандельштам, Сергей Судейкин, Александр Головин, Всеволод Мейерхольд, Николай Евреинов, Федор Комиссаржевский, Сергей Волконский»⁶⁰. Непосредственно о характере общения, присутствовавшего в редакционном окружении, один из активных участников этого объединения вспоминал позднее: «В первые месяцы мы каждый день собирались в редакции, где, конечно, было много болтовни. Но иногда это нужно: бывало, что в болтовне рождались большие мысли и в работу редакции вносились значительные вклады. <...> И мы в самом деле были коллективом. Мы часто действовали коллективно. Рукописи, в особенности стихи, зачастую читались коллективно и так же отклонялись. Критика тоже производилась коллективно»⁶¹. Разумеется, подобное общение не могло не оказать прямого и опосредованного воздействия на формирование художественных взглядов О.М., точно так же, как и образовавшиеся и активно действовавшие при «Аполлоне» «Общество ревнителей художественного слова», «Общество изучения современной поэзии», «Общество для всестороннего изучения риторики как художества» и др., постоянно проходившие в помещении редакции небольшие выставки современных художников, концерты и т. п.⁶².

Как кажется, не могло не оказать на О.М. влияние – прямое или опосредованное – и следование Маковским постоянному интересу к своему главному культурному приоритету – художественному искусству, что находило самые разнообразные формы отражения в тематической стратегии руководимого им издания. О такого рода специфической черте журнала Николай Оцуп в первой половине 1950-х годов вспоминал: «‘Аполлон’ пользовался хорошей репутацией, но мало-помалу ‘поиски красоты’ одержали верх, и за исключением статей Гумилева можно сказать, что журнал превратился в своего рода иллюстрированный каталог картин разных художников. Любители живописи найдут удовольствие в перелистывании этого журнала, изобилующего роскошными и тщательно сделанными репродукциями. Что же касается литературы, случайные сокровища теряются среди посредственных статей, повестей и стихов»⁶³. Сам основатель «Аполлона» позднее определил его как журнал, «посвященный главным образом искусствам изобразительным и критике, – на второй год пришлось пожертвовать всей беллетристической прозой»⁶⁴; собственно говоря, уже в подборке откликов столичной и провинциальной прессы на выход в свет первого номера нового издания присутствовали прямые обвинения и в его избыточной «литературоцентричности», и в недостатке таковой одновременно, – ср.: «Первый № ‘Аполлона’ не оправдал <...> самых скромных надежд. Ждали журнал живописи, скульптуры и архитектуры, а получили почти исключительно литературный журнал с явным стремлением к модернизму. Таких журналов и без ‘Аполлона’ достаточно», – и: «Слишком много теории, слишком мало литературы и, главное, подлинной поэзии. <...> Позой, старой позой и чем-то, действительно, ремесленническим, сухим отмечен новый журнал»⁶⁵.

Возвращаясь к эпизоду о якобы состоявшемся совместном с матерью «визитом» О.М. в редакцию «Аполлона», представляется допустимым высказать предположение о том, что «версия» Маков-ского имела вполне конкретный источник. Основой для столь популярной и откровенно вымышленной легенды, возможно, стало реальное событие, происшедшее 17 февраля 1907 года, – празднование дня рождения (30-летия) Изабеллы Венгеровой, на котором состоялось мандельштамовское знакомство с Максимилианом Волошиным⁶⁶. Старший поэт позднее в дневниковой записи от 18 апреля 1932 года так вспоминал об этом факте: «Помню эту встречу – это было у сестры Зинаид[ы] Венгеровой – Изабеллы Афанасьевны (певицы). Там было нечто вроде именинного приема – торты, пироги, люди в жакетах и смокингах. Сопровождая свою мать – толстую немолодую еврейку, там был мальчик с темными, сдвинутыми на переносицу глазами, с надменно откинутой головой, в черной курточке частной  гимназии – вроде Поливановской – кажется, Тенишевской. Он держал себя очень независимо. В его независимости чувствовалось много застенчивости. ‘Вот растет будущий Брюсов’, – формулировал я кому-то <...> свое впечатление. Он читал тогда свои стихи»⁶⁷. Вполне вероятно, что рассказ об этом знакомстве, слышанный от одного или обоих его участников или от кого-то из свидетелей, и стал основой для появления «версии», изложенной в ориентированных на самую благожелательную интонацию воспоминаниях Маковского. Ввиду того, что Волошин, по его собственным свидетельствам, участвовал в организации «Аполлона» и самых первых шагах его редакции⁶⁸, своими впечатлениями от знакомства с О.М. он вполне мог поделиться с главным редактором журнала уже в момент первого появления стихов начинающего поэта. Но вне зависимости от наличия или отсутствия «генетической связи» двух этих событий кажется трудновыполнимым логично объяснить мемуарное «новаторство» Маковского чем-то иным, кроме ошибки памяти.

О подобной «аберрации» должна идти речь и применительно к свидетельству Надежды Мандельштам: свое отрицательное отношение к абсолютному большинству известных ей версий мемуаров об О.М. она легко распространила и на воспоминания Иванова и Маковского: «Попав в эмиграцию и оторвавшись от своего круга, люди позволяли себе нести что угодно. Примеров масса: Георгий Иванов, писавший желтопрессные мемуары о живых и мертвых, Маковский»; вместе с тем, в содержащуюся там же своеобразную типологию мемуарной недостоверности эти имена не включены: «Теперь, когда появился спрос, кроме зарубежного вранья появилось и свое отечественное. Надо различать брехню зловредную (разговоры ‘голубоглазого поэта’ у Всеволода Рождественского), наивно-глупую (Миндлин, Борисов), смешанную глупо-поганую (Николай Чуковский), лефовскую (Шкловский), редакторскую (Харджиев <...>) и добродушную»⁶⁹. Вряд ли только случайным совпадением можно объяснить тот факт, что принадлежащие вдове поэта уничижительные характеристики свидетельств обоих современников обнаруживают редкое для нее единодушие с ахматовскими записями лета 1965 года, относящимися к гипотетической работе над ее и, отчасти, Гумилева биографиями: «Кем нельзя пользоваться как источником (С. Маковский, Страховский, Г. Иванов, <...> Оцуп, Вс[еволод] Р[ождественский]) и все соученицы. <...> – Современное литературовед[ение] невозможно без критики источников. Пора научится отличать маразматический (Мако) и злопыхательский (Нев[едомская]) бред от добросовестной работы памяти. <...>. – Маковский, по-видимому, в старости жгуче завидовал Гумилеву. Этим объясняется его возмутительное поведение»; то же самое, но в более корректной форме, она писала и в связи с мемуарами об О.М.: «Почему мемуаристы известного склада (Шацкий[-]Страховский, [Э.] Миндлин, С. Маковский, Г. Иванов, Бен[едикт] Лившиц) так бережно и любовно собирают и хранят любые сплетни, вздор, главным образом обывательскую точку зрения на поэта, а не склоняют голову перед таким огромным и ни с чем не сравнимым событием, как явление поэта, первые же стихи которого поражают совершенством и ниоткуда не идут?»⁷⁰. В подобном контексте вряд ли покажется совершенно неправдоподобным предположение о том, что именно принадлежащая Ахматовой оценка могла во многом стать формообразующим фактором для «антимемуарной» позиции ее младшей современницы.   

Данное легко транспонируется и в более широкий план. Для человека, знающего о событиях и общей атмосфере литературной жизни России 1910-х годов фрагментарно и только с чужих слов, мемуары Иванова и Маковского могли обнаруживать вполне определенную «типологическую» близость, главным признаком которой становилась их историческая недостоверность. Однако таковая для этих авторов представляется принципиально противоположной: если старший мемуарист (пишущий на четверть века позже своего младшего современника) в целом придерживается самой общей характеристики изображаемого, часть из которого может быть совершенно не соответствующей действительности, то Иванов, напротив, практически всегда предельно точен в указании реальных событий, но при этом совершенно явно ориентирован на их исключительно живописное «оформление». В такой ситуации свидетельства Маковского, ориентированные не на описание конкретного событийного ряда, а на передачу собственных впечатлений от запомнившегося ему, с фактографической точки зрения оказываются более уязвимы, чем фиксация происходящего, принадлежащая Иванову. Но на вопрос об их достоверности, кажется, можно ответить, что это – не безответственные фантазии или сознательная корректировка вплоть до прямого искажения с целью повышения степени «художественности» текста и уровня его читабельности (что ярче всего воплотилось, пожалуй, в сочинениях Ирины Одоевцевой, Эмилия Миндлина и Владимира  Милашевского) или в откровенно личных целях, направленных на столь частые у мемуаристов попытки создания собственного «историко-культурного» образа (Валентин Катаев, Всеволод Рождественский, Николай Чуковский и др.). Как представляется, в отличие от традиционных мемуаров Маковского, «Китайские тени» и «Петербургские зимы» были для Иванова собственно литературными произведениями с безусловной и ярко выраженной исторической и биографической основой, что определяло и особенности содержательного строя текстов, и специфику их художественного выражения. Вслед за Марком Алдановым эту индивидуальность авторского повествования убедительно определили комментаторы ивановских «полубеллетристических фельетонов»: «Один из самых значительных прозаиков русского зарубежья Марк Алданов писал («Современные записки». 1928. Кн. 37), что ‘Петербургские зимы’ – ‘несомненно очень блестящий’ дебют поэта в прозе. Отводя упреки в неверном отражении петербургской жизни, он пояснял: ‘Это не беллетристика, это и не “очерки”. Жанр книги трудный, и владеет им автор превосходно... Показывает он две эпохи. Люди бесятся с жиру – люди мрут с голоду. Время “Бродячей собаки” – время Смольного института. Удивительнее всего то, как обе эпохи <...> “перекликаются”...’ Романист Алданов понял, что ‘Петербургские зимы’ – не ‘документ’ и не бульварная ‘беллетристика’, а настоящая художественная проза»⁷¹. Симптоматичным представляется тот факт, что близким образом дважды о «Шуме времени» написал Дмитрий Святополк-Мирский: «Эти главы не автобиография, не мемуары, хотя они и отнесены к окружению автора. Скорее (если бы это так не пахло гимназией) их можно было бы назвать культурно-историческими картинами из эпохи разложения самодержавия» («Современные записки» (Париж). 1925. Т. 25. С. 542). Во втором отзыве («Благонамеренный» (Брюссель). 1926. № 1. С. 126) автор отмечал: «‘Шум времени’ – книга воспоминаний, но не личных, а ‘культурно-исторических’. Мандельштам действительно слышит ‘шум времени’ и чувствует и дает физиономию эпох»⁷².

Воспоминания Маковского в части, посвященной О.М,, разумеется, содержат неточности, ошибки и легендарные, подчас совершенно фантастические «сведения». Впрочем, данные обстоятельства сопровождали «жизнеописание» поэта и на родине, особенно в первые послеоктябрьские годы и в середине 1930-х, являясь одновременно следствием и общей специфики общественной жизни страны, и недобросовестности пишущих, и исключительно «мифогенного» характера личности и биографии героя этих описаний. А для оторванных от реального круга событий, от непосредственного участия в культурной жизни в России рецензентов и мемуаристов Русского Зарубежья такие погрешности становились просто неизбежными. (Слухи и легенды о биографии и творчестве О.М., отраженные в эмигрантской печати, могли бы стать темой отдельного и весьма обстоятельного исследования.) И здесь, безусловно, необходимо различать отклонения от социально-исторической и литературной реальности, вызванные или ошибками памяти и недостоверными сведениями, как в случае с Сергеем Маковским, или спецификой индивидуальной художественной манеры автора, как в ситуации с Георгием Ивановым. Но сказанное ни в коей мере не дискредитирует и не исключает их воспоминаний – написанных как в традиционной манере, так и в форме беллетризованных автобиографических «анекдотов», – из числа источников, содержащих достойные внимания материалы о самых разных аспектах биографии Осипа Мандельштама в дооктябрьский период. Во всяком случае, их достоверность, несомненно, намного превосходит чужой «алмазный венец» на черноморском побережье... да и «на берегах Невы» тоже.

 

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Маковский С. Осип Мандельштам // Маковский С. Портреты современников. – Нью-Йорк: Издательство имени Чехова, 1955. Сс. 377-379 (Маковский С. Портреты современников. – М.: XXI век – Согласие, 2000. Сс. 397-398; далее все цитаты в тексте даны по первому из изданий).

2. Как, например, в некоторых публикациях последних лет: Лебедева Т. В. Сергей Маковский: Страницы жизни. – Воронеж: Издательство Воронежского университета, 2004. Сс. 148-150; Фрейдин Ю. Л. Еврейские праздники в стихах и прозе Осипа Мандельштама // Праздник – обряд – ритуал в славянской и еврейской культурной традиции. Вып.15. – М.: Сэфер; Институт славяноведения РАН, 2004. Сс. 286-287; Лекманов О. Осип Мандельштам: ворованный воздух. – М.: АСТ, 2015. С. 47 и др.

3. Мандельштам Н. Собрание сочинений: В 2 тт. / Сост. С. В. Василенко, П. М. Нерлер, Ю. Л. Фрейдин, подгот. текста С. В. Василенко при участии П. М. Нерлера и Ю. Л. Фрейдина, комм. С. В. Василенко и П. М. Нерлера. – Екатеринбург: ГОНЗО, 2014. Т. 1: «Воспоминания» и другие произведения (1958–1967). Сс. 254-255. Т. 2: «Вторая книга» и другие произведения (1967–1979). Сс. 52-53.

4. Мурина Е. О том, что помню про Н. Я. Мандельштам // «Посмотрим, кто кого переупрямит...»: Надежда Яковлевна Мандельштам в письмах, воспоминаниях, свидетельствах. – М.: АСТ, 2015. С. 361. – То, как строился односторонний «диалог» спутницы жизни поэта с мемуаристами, наглядно демонстрируют ее пометы на полях первого посмертного издания О.М., касающиеся упоминаемых там источников биографических сведений о нем; см.: «Любил, но изредка чуть-чуть изменял»: Заметки Н. Я. Мандельштам на полях американского «Собрания сочинений» Мандельштама / Подгот. текста и публ. Т. М. Левиной, примеч. Т. М. Левиной и А. Т. Никитаева // «Philologica». 1997. № 4. С. 188. 

5. Фрейдин Ю. Л. Еврейские праздники в стихах и прозе Осипа Мандельштама. Сс. 286-287. – Представить, что существовали устные варианты этого мемуарного «свидетельства», которые стали известны О.М. после 1918 года – времени эмиграции Маковского из России, – кажется маловероятным, но даже с хронологической точки зрения мандельштамовские воспоминания о матери никак не могли соотноситься с ними.

6. Василенко С. В., Нерлер П. М. Комментарии // Мандельштам Н. Указ. собрание сочинений: В 2 тт. Т. 1: «Воспоминания» и др. произведения (1958–1967). Сс. 538-539. – В этой связи необходимо отметить, что никаких прямых оснований для довольно распространенных утверждений об отрицательном отношении О.М. к «беллетристическим мемуарам» Георгия Иванова и их во многом откровенно фельетонной природе не существует. Более того, 3 февраля 1926 года поэт иронически писал в письме жене о посещении Ахматовой и упоминал об ивановских сочинениях хотя и в ироническом контексте, но вполне доброжелательно: «Сейчас был у Пуниных. Там живет старушка: лежала она на диване веселая, но простуженная. Встретила меня ‘сплетнями’: 1) Г. Иванов пишет в парижских газетах ‘страшные пашквили’ про нее и про меня; во-2), ‘Шум времени’ – вызвал ‘бурю’ восторгов и энтузиазмов в зарубежной печати, с чем можно нас поздравить» (Мандельштам О. Полное собрание сочинений и писем: В 3 тт. Т. 3: Проза. Письма / Сост., подгот. текста, комм. А. Г. Меца, подгот. текста и комм. К. М. Азадовского и др., комм. Л. М. Видгофа и др. – М.: Прогресс-Плеяда, 2011. С. 404). Любопытным представляется то обстоятельство, что источником негативной оценки «мемуаров» младшего современника О.М., более чем комплиментарных в своей основе, стала, очевидно, их ахматовская характеристика, о чем подробнее говорится в заключительной части данной публикации.

7. Коростелев О. А. Маковский С. К. // Мандельштамовская энциклопедия: Компендиум знаний о жизни и творчестве поэта (в печати).

8. Мандельштам Е. Э. Воспоминания / Публ. Е. П. Зенкевич // «Новый мир». 1995. № 10. С. 136.

9. Мец А. Г. и др. Комментарии // Мандельштам О. Указ. полное собрание сочинений и писем: В 3 тт. Т. 3: Проза. Письма. – 2011. С. 741.

10. См.: Летопись жизни и творчества О. Э. Мандельштама / Сост. А. Г. Мец при участии С. В. Василенко и др. / 2-е изд., испр. и доп. – Toronto: Department of Slavic Languages and Literatures University of Toronto, 2016. – Наиболее откровенными и доказательными на сегодняшний день, очевидно, являются сомнения, высказанные Виктором Дранициным в подглавке «Осип Мандельштам и Сергей Маковский: к истории первой публикации поэта в ‘Аполлоне’» его исследования: «А я вверяюсь их заботе...»: Осип Мандельштам и его «литературные восприемники» на рубеже 1910-х гг. // «Сохрани мою речь...»: Мандельштамовский альманах. Вып. 6 (в печати).

11. Лекманов О. Осип Мандельштам: ворованный воздух. С. 46.

12. Мец А. Г. Комментарий // Мандельштам О. Камень / Изд. подгот. Л. Я. Гинзбург, А. Г. Мец, С. В. Василенко, Ю. Л. Фрейдин. – Л.: Наука, 1990. С. 346; при этом время знакомства с Маковским отнесено к маю – июню 1909 года; см.: Мец А. Г. и др. Комментарии. Сс. 741-742.

13. Непосредственно с «Аполлоном» связана еще одна не кажущаяся убедительной именно в своей мотивационной основе датировка – время написания стихотворения О.М. «Природа – тот же Рим и отразилась в нем...» (1914), – которое комментатором определяется следующим образом: «Беловой автограф на бланке журнала ‘Аполлон’, вместе со стихотворением ‘Пусть имена цветущих городов...» (в виде цикла), с визой редактора: ‘Аполлон № 9. Набор – корпус. С. Маковский’. Архив М. JI. Лозинского. По визе стихотворение с большой степенью вероятности можно датировать 1914 годом, поскольку в последующие годы ноябрьский выпуск входил лишь в сдвоенные номера журнала.» (Мец А. Г. Комментарий. С. 313). Сложно предположить, чтобы в подобной ситуации в повседневных условиях носитель русской разговорной речи использовал хронологические координаты, учитывающие оба месяца; следуя такому убеждению, еще труднее представить, как бы он должен был поступить, если бы речь шла, например, об издании, выходящем четыре раза в год. В относительно недавнем «академическом» собрании сочинений О.М. (Мец А. Г. Комментарии // Мандельштам О. Указ. полное собрание сочинений и писем: В 3 тт. Т. 1: Стихотворения. – 2009. С. 543) подробное обоснование такой датировки предложено смотреть по изданию: Мец А. Г. Осип Мандельштам и его время: Анализ текста. – СПб., 2005. Сс. 179-186, – однако указанные страницы приходятся на публикацию дневника знакомого поэта по Тенишевскому училищу Николая Яковлева, в котором о мандельштамовском стихотворении нет ни слова.

14. Мандельштам О. Указ. полное собрание сочинений и писем: В 3 тт. Т. 3: Проза. Письма. – 2011. С. 363.

15. Иванов Г. Невский проспект // Иванов Г. В. Собрание сочинений: В 3 тт. Т. 3: Мемуары. Литературная критика / Сост., подгот. текста Е. В. Витковского, В. П. Крейда, комм. В. П. Крейда, Г. И. Мосешвили. – М.: Согласие, 1993. Сс. 326-327.

16. Гюнтер И. фон. Под восточным ветром // Николай Гумилев в воспоминаниях современников / Ред.-сост., комм. В. Крейд. – Париж; Нью-Йорк: Голубой всадник; Дюссельдорф: Третья волна, 1989. С. 133.

17. Корецкая И. В. «Аполлон» // Корецкая И. Над страницами русской поэзии и прозы начала века. – М.: Радикс, 1995. С. 350.

18. Маковский С. К. Николай Гумилев (1882–1921) // Маковский С. К. На Парнасе Серебряного века. – М.: Наш дом-L’Aged’Homme; Екатеринбург: У-Фактория. 2000. С. 209.

19. Гинзбург Л. «Камень» // Мандельштам О. Камень / Указ. издание. С. 261. Ср.: Лекманов О. А. Мандельштам и символизм // Лекманов О. А. Книга об акмеизме и другие работы. – Томск: Водолей, 2000. Сс. 578-580; Лекманов О. А., Глухова Е. В. Осип Мандельштам и Вячеслав Иванов // Башня Вячеслава Иванова и культура Серебряного века. – СПб.: Филологический факультет Санкт-Петербургского университета, 2006. Сс. 173-175; Goldberg S. Mandelstam, Blok, and the boundaries of mythopoetic symbolism. – Columbus: The Ohio State University Press, 2013. Pp. 35-81 и др, – а также: Калмыкова В. В. Символизм // Мандельштамовская энциклопедия: Компендиум знаний о жизни и творчестве поэта (в печати). 

20. Терапиано Ю. Осип Мандельштам // «Грани». 1961. № 50. С. 102.

21. Гумилев Н. С. Полное собрание сочинений: В 10 тт. Т. 7: Статьи о литературе и искусстве. Обзоры. Рецензии / Подгот. текстов и примеч. М. Баскера и др. – М.: Воскресенье, 2006. С. 164. – В ином, уже акмеистическом контексте журнал был упомянут Александром Дейчем в рецензии на второе издание этого сборника стихотворений О.М. («Журнал журналов». 1916. № 13. С. 14): «Я никак не могу припомнить, принадлежал ли О. Мандельштам к славной плеяде поэтов-акмеистов (просто у меня нет под рукой ‘криминального’ номера ‘Аполлона’ с программными статьями maitre’ов этой quasi-школы, С. Городецкого и Н. Гумилева), но, читая книгу стихов ‘Камень’, я почувствовал в поэзии г. Мандельштама что-то акмеистское» (цит. по: Рецензии на «Камень» // Мандельштам О. Камень / Указ издание. С. 226).

22. Иванов Г. Петербургские зимы // Иванов Г. В. Указ. собрание сочинений: В 3 тт. Т. 3: Мемуары. Литературная критика. Сс. 88-89.

23. Милашевский В. Вчера, позавчера: Воспоминания художника. – Л.: Художник РСФСР, 1972. Сс. 39, 41-43. В мемуарах, писавшихся, очевидно, в конце 1960 – нач. 1970-х годов, совершенно точно указаны размещенные в названном выпуске «Аполлона» материалы и приведены цитаты из них, что, безусловно, дает основания быть уверенным в наличии у автора экземпляра этого номера в момент работы над воспоминаниями. Неясным остается, по какой причине в перечисленных публикациях не упоминается, например, «программная» статья Блока «О современном состоянии русского символизма» и другие тексты самой разной жанровой принадлежности, явно заслуживающие внимания. – Процитированный фрагмент, как и все подглавки, открывающие воспоминания художника и посвященные детским и юношеским годам его жизни в Саратове и Харькове, отсутствует во втором издании, для которого автор «значительно расширил первоначальный текст, но в то же время решил изъять некоторые страницы из опубликованного варианта как носящие сугубо автобиографический характер и потому не вызывающие, по его мнению, всеобщего интереса» (От редакции // Милашевский В. Вчера, позавчера... Воспоминания художника / 2-е изд., испр. и доп. – М.: Книга, 1989. С. 398).

24. Данное обстоятельство отмечает и большинство современных исследователей; ср., например: «Даже только в многообразии своих интересов ‘Аполлон’ до сих пор не превзойден – он занимался в равной степени изящными искусствами и словесностью, и зрелищными искусствами: театром и даже кинематографом, и музыкой» (Дмитриев П. В. Литературно-художественный ежемесячник «Аполлон» как Новая Академия: Традиции и некоторые перспективы // Аполлоновский сборник. – СПб.: Реноме, 2015. С. 6).

25. Милашевский В. Вчера, позавчера: Воспоминания художника. Сс. 27, 39. Там же (С. 29) содержится еще одно свидетельство: «Добужинского я узнал позднее, когда в Харькове купил на станции железной дороги номер журнала ‘Аполлон’ и увидел черные рисунки к ‘Ночному принцу’», – но достоверность его вызывает сомнения. Речь идет о публикации в самом первом номере: Ауслендер С. Ночной Принц. Романтическая повесть // «Аполлон». 1909. № 1 [Отдел «Литературный альманах»]; именно к ней Добужинский выполнил фронтиспис и четыре иллюстрации (которые никак нельзя отнести к числу его лучших работ). В уже цитировавшемся фрагменте мемуаров (также о приобретении журнала, но на станции Ртищево) Милашевский относит свой отъезд в Харьков к августу 1910 года, а оставался он там, по крайней мере, до лета 1913; трудно представить, чтобы в это время первый номер «Аполлона» (датированный октябрем 1909 года) можно было приобрести где-то кроме букинистических магазинов и уж тем более – на железнодорожной станции. Вряд ли это было возможно и на упоминавшейся станции Ртищево, так что речь, видимо, должна идти об аберрации памяти мемуариста. – «Триада» периодических изданий, ориентированных на искусство русского и западноевропейского модернизма, которую называет мемуарист, для представителей культурной среды 1910-х годов была устойчивым сочетанием; Иоганнес фон Гюнтер с его взглядом «стороннего наблюдателя» позднее вспоминал: «К двум московским журналам – брюсовским ‘Весам’, дышавшим на ладан, и ‘Золотому руну’, которое с трудом держалось после того, как Рябушинский прекратил ему свою помощь, в Петербурге должен был присоединиться еще один, в котором уже работали все мои друзья <...>. Журнал назывался ‘Аполлон’, издавал его писатель, поэт и историк искусства Сергей Маковский» (Гюнтер И. фон. Под восточным ветром. С. 131).

26. Иванов Г. Невский проспект. С. 326.

27. Юрий Анненков так охарактеризовал «практическую» сторону интереса главного редактора «Аполлона» к современному искусству: «Наиболее характерной и ценной чертой Маковского-искусствоведа было постоянное стремление открывать молодые таланты и давать им возможность проявить себя. Альтруизм Маковского был нескрываем. И это касалось не только изобразительного искусства, но в равной мере и художественной литературы, в особенности – поэзии. <...> Поиски молодых, или – еще никому не известных талантов – продолжались у Маковского и в зарубежье, где, в течение многих лет, он руководил издательством ‘Рифма’» (Анненков Ю. Сергей Маковский // Анненков Ю. Дневник моих встреч: Цикл трагедий. В 2 тт. Т. 2. – М.: Художественная литература, 1991. Сс. 230, 232). Характерно, что и далее мемуарист приводит не требующий комментариев уже не легендарный рассказ о том, как Маковским в «Аполлоне» впервые были опубликованы стихотворения Анны Ахматовой.

28. Маковский С. Осип Мандельштам. С. 387.

29. Необходимо отметить, что именно в связи с публикацией историко-литературной эссеистики О.М. позднее, в рецензии на «Шум времени», о читательской аудитории «Аполлона» совершенно неожиданно негативно отзовется Дмитрий Святополк-Мирский («Современные записки» (Париж). 1925. Кн.XXV. С. 542): «Статьи [Мандельштама] разбросаны по журналам, преимущественно эстетским, – читатели которых весьма мало интересовались и интересуются умом и историей. Читатели ‘Аполлона’ не могли оценить, даже если и прочли, статью Мандельштама о Чаадаеве, напечатанную еще в 1915 г. и уже дающую почти полную меру его культурно-исторической зоркости» (цит. по: Ефимов М. Об упадке и возрождении филологической критики и о кн. Д. П. Святополк-Мирском // Аполлоновский сборник. – СПб.: Реноме, 2015. С. 139).

30. См.: Мандельштам Н. Вторая книга. С. 63.

31. Как известно, прямое свидетельство об этом факте принадлежит Ахматовой: «я помню, как к нам в Царское Село очень поздно вечером без зова и предупрежденья пришел С. М. Маковский <...>  и умолял Колю согласиться, чтобы статья Городецкого не шла в ‘Аполлоне’ (т. н. манифест), потому что у него от этих двух статей такое впечатленье, что входит человек (Гумилев), а за ним обезьяна (Городецкий), которая бессмысленно передразнивает жесты человека» (Ахматова А. Дополнения к [«Листкам из дневника»] // Ахматова А. Победа над Судьбой. I: Автобиографическая и мемуарная проза. Бег времени. Поэмы / Сост., подгот. текстов, примеч. Н. Крайневой. – М.: Русский путь, 2005. С. 125). Скептическое отношение современников к теоретическим штудиям старшего поэта совершенно откровенно выразил Георгий Иванов: «Ни стихов Городецкого, ни его статей никто, даже самый неопытный из нас, не принимал всерьез» (Иванов Г. Китайские тени // Иванов Г. В. Указ. собрание сочинений: В 3 тт. Т. 3: Мемуары. Литературная критика. С. 224).

32. Тема эта до сих пор не стала предметом более чем актуального самостоятельного исследования; единственное исключение, очевидно, составляет статья Веры Калмыковой «Аполлон», подготовленная к печати в рамках работы над коллективным проектом «Мандельштамовская энциклопедия: Компендиум знаний о жизни и творчестве поэта»; ср.: Шиндин С. Книга в биографии и художественном мировоззрении Мандельштама. I // «Toronto Slavic Quarterly». 2016. № 55. Сс. 41-43. В более широком контексте о месте и роли журнала в становлении и развитии акмеизма см.: Корецкая И. В. «Аполлон». Сс. 354-362; Лекманов О. «Аполлон» и акмеизм // «Вопросы литературы». 1997. Сент.-окт. [№ 5].

33. Ред[акция]. Вступление // «Аполлон». 1909. № 1. С. 4 (пагинация внутри первого отдела; пунктуация исправлена).

34. ЦГАЛИ. Ф. 6. Оп. 1. № 347; цит. по: Лавров А. В., Тименчик Р. Д. Предисловие к публ.: Анненский И. Ф. Письма к С. К. Маковскому / Публ. А.В. Лаврова и Р. Д. Тименчика // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1976 год. – Л.: Наука, 1978. С. 225. Нетрудно заметить, что высказанные автором положения включают журнал в широкую «аполлоническую» перспективу отечественной культурной традиции, формировавшуюся и развивающуюся с начала XIX века: «выход в свет журнала не только с ‘аполлоновским’ названием, но и четко формулируемой ‘аполлоновской’ программой был своего рода вызовом как эстетике воинствующего антиаполлинизма, так и традиционной вялой, приевшейся этике ‘безблагодатного’ аполлинизма. Несомненно, журнал был новым словом в художественной сфере, и название ‘Аполлон’ не просто, без особой обязательности, отсылало к имени Аполлона, но оно не было этикеткой, присваиваемой конвенциально очередному изданию, а должно было пониматься как само имя бога, которое отныне становится знаменем нового художественного направления, новой программы» (Топоров В. Н. Из истории петербургского аполлинизма: его золотые годы и его крушение // Топоров В. Н. Петербургский текст русской литературы: Избранные труды. – СПб.: Искусство, 2003. С. 150).

35. Лавров А. В., Тименчик Р. Д. Предисловие к публ.: Анненский И. Ф. Письма к С. К. Маковскому. С. 225.

36. Маковский С. Вместо введения // Маковский С. Страницы художественной критики. Книга первая: Художественное творчество современного Запада / 2-е изд. – СПб.: Пантеон, 1909. Сс. 13-14.

37. Лавров А. В. Маковский С. К. // Русская литература ХХ века: Прозаики, поэты, драматурги: Биобиблиографический словарь: В 3 тт. Т. 2: З – О / Под ред. Н. Н. Скатова. – М.: ОЛМА-ПРЕСС Инвест, 2005. С. 502, стб. 1. Из более общих публикаций можно упомянуть: Лебедева Т. В. Сергей Маковский: Страницы жизни и творчества. Сс. 53-67; Егорова. И. Н. С. К. Маковский – искусствовед / Дисс. ... канд. искусствоведения. – СПб.: Российский государственный педагогический университет им. А. И. Герцена, 2006 [эл. изд.]. Сс. 78-91 и др.

38. Маковский С. Вечер: Вторая книга стихов. – Париж, Imprimerie de Navarre, 1941. Сc. 111-112. – Парадоксальным представляется тот факт, что поэтическое творчество столь яркой фигуры в культурном пространстве России 1910-х годов, а позже – в Русском Зарубежье, до сих пор не стало предметом самостоятельного исследования. Единственное, кажется, исключение составляет очерк Татьяны Лебедевой «Поэзия в жизни Сергея Маковского», вошедший в ее уже упоминавшуюся монографию: Сергей Маковский: Страницы жизни и творчества. Сс. 336-375; там же содержатся ссылки на неопубликованную статью Эммануила Райса «Поэзия С. Маковского» (РГАЛИ. Ф. 2512. Ед. хр. 699). При этом глубоко личное отношение Маковского к поэтическому самовыражению отмечали многие мемуаристы; см., например: «первенствующее место в его творчестве занимала всегда его собственная поэзия, к которой он относился с чрезвычайной строгостью» (Анненков Ю. Дневник моих встреч: Цикл трагедий. Сс. 232-233). Яркое подтверждение сказанному оставила Вера Судейкина, воспоминая о посещении поэтом их дома в Крыму летом 1918 года: «Маковский нам читает свое стихотворение о революции, написано оно с проникновенной простотой, читает он его медленно и тихим голосом, и звучит оно очень по-русски, по-православному. Когда он произносит заключительное слово ‘аминь’, не только у нас, но и у него самого слезы на глазах» (Судейкина В. А. Дневник: 1917–1919 (Петроград – Крым – Тифлис) / Подгот. текста и комм. И. А. Меньшовой. – М.: Русский путь; Книжница, 2006. С. 151).

39. Маковский С. Длинное введение: художники, выставки и публика // Маковский С. Страницы художественной критики. Книга вторая: Современные русские художники / 2-е изд. – СПб.: Пантеон, 1909. С. 7. – Любопытен тот факт, что второй том этого собрания статей был подарен автором Гумилеву «в первых числах января 1909 в Петербурге, на выставке ‘Салон’», о чем Маковский вспоминал так: «На вернисаже ‘Салона’ судьба свела меня <...> с <...> Николаем Степановичем Гумилевым. <...> – В следующий раз он принес мне свой сборник (а я дал ему в обмен только что вышедший второй томик моих ‘Страниц художественной критики’)» (Маковский С. Николай Гумилев (1882–1921). Сс. 207-208); некоторые замечания к теме «Гумилев и Маковский» содержатся в работе автора: Книга в биографии и художественном мировоззрении Мандельштама. I. Сс. 30-40. Очевидно, вскоре Гумилев познакомился с О.М. (см.: Летопись жизни и творчества О. Э. Мандельштама. С. 30; запись от 15.4.1909), хотя, согласно точке зрения Виктора Драницина, «знакомство это имело сугубо формальный характер и не привело в 1909 г. ни к человеческому, ни к творческому сближению двух поэтов» (Драницин В. Осип Мандельштам и Николай Гумилев: К истории первых лет знакомства (1908–1912) // Осип Мандельштам и XXI век: Материалы международного симпозиума. Москва, 1-3 ноября 2016 года. – М.: АРМПОЛИГРАФ, 2016. С. 199). – Вместе с тем, следует отметить, что данное издание статей Маковского, вызывавшее явное неприятие у большинства представителей старшего поколения, для более молодой части читательской аудитории России, безусловно, было важным звеном в становлении их художественного, «культуроцентрического» мировоззрения. Одним из примеров этого может служить фрагмент уже цитировавшихся воспоминаний Милашевского, относящийся ко времени его провинциальной юности: «Я читал ‘Страницы художественной критики’ Сергея Маковского. Мой отец иронизировал по поводу каждой страницы» (Милашевский В. Вчера, позавчера: Воспоминания художника. С. 30). Там же приводится данная отцом мемуариста оценка современных художников, которая представляет собой практически прямую полемику с «антисоциальными» взглядами на искусство Маковского: «Я вижу во всех этих Сомовых, Рерихах или в самовлюбленном болтуне Александре Бенуа глубочайшее равнодушие к судьбам русского народа. Разнеженный и жеманничающий декадент не пойдет в стан погибающих ‘за великое дело любви’!». «Программная» цитата из стихотворения Некрасова «Рыцарь на час», ставшая в ту эпоху своеобразным афористическим credo вполне определенных социальных групп, опосредованным, предельно редуцированным образом вводит в данное смысловое пространство имя О.М. «Проводником» этого становится Александр Блок, который для образной ха-рактеристики «последователей» Гомера использовал ее в форме почти прямой цитаты в известной статье «Творчество Вячеслава Иванова»: «Гомера исследовали, ему подражали – напрасно. Что-то предвечернее было в чистых филологах, которых рок истории заставил забыть свое родовое имя – ‘nomen gentile’. В этом ‘стане погибающих за великое дело любви’ была предсмертная красота» (Блок А. А. Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах. Т. VII: Проза (1903–1907) / Подгот. текстов и комм. Е. А. Дьяковой, Д. М. Магомедовой, И. Е. Усок. – М.: Наука, 2003. Сс. 7-8). Статья, писавшаяся в апреле 1905 года, была напечатана в сдвоенном четвертом – пятом номере журнала «Вопросы жизни», а в январском выпуске журнала «Пробужденная мысль» 1907 года было опубликовано одно из первых известных стихотворений О.М. («Тянется лесом дороженька пыльная...»), которое «написано, по-видимому, под впечатлением от рассказов о расправе правительственных войск с восставшими крестьянами в Зегевольде (ныне Сигулда) в начале 1906 г.» (Мец А. Г. Комментарий. С. 330) и которое, по далеко не бесспорному мнению ряда интерпретаторов, содержит аналогичную аллюзию некрасовского текста: «Скоро столкнется с звериными силами / Дело великой любви!» (Мандельштам О. Указ. полное собрание сочинений и писем: В 3 тт. Т. 1: Стихотворения. – 2009. С. 254; там же (с. 669) см. комментарий составителя); более развернутое сопоставление предложено в публикации: Фролов Д. В. О ранних стихах Осипа Мандельштама. – М.: Языки славянских культур, 2009. Сс. 32-34. Ряд исследователей (см.: Ронен О. О «русском голосе» Осипа Мандельштама // Ронен О. Поэтика Осипа Мандельштама. – СПб.: Гиперион, 2002. С. 55; Reynolds A. W. M. «Кому не надоели любовь и кровь»: The Uses of Intertextuality in Mandelstam’s «Za gremuchuiu doblest’ griadushchikh vekov» // Столетие Мандельштама: Материалы симпозиума. – Tenfly: Эрмитаж, 1994. Рp. 147-148 и др.) предлагает видеть повторение этой цитаты и в мандельштамовском «За гремучую доблесть грядущих веков...» (1931, 1935): «Уведи меня в ночь, где течет Енисей» (Мандельштам О. Указ. полное собрание сочинений и писем. Т. 1: Стихотворения. С. 157), – что, однако, также не представляется вполне убедительным. – Вряд ли случайно в данный контекст как констатация факта может быть включено заглавие воспоминаний Василия Немировича-Данченко о Гумилеве – «Рыцарь на час»; см.: Немирович-Данченко В. И. Рыцарь на час (Из воспоминаний о Гумилеве) // Николай Гумилев в воспоминаниях современников / Ред.-сост., комм. В. Крейд. – Париж; Нью-Йорк: Голубой всадник; Дюссельдорф: Третья волна, 1989. 

40. Бенуа А. Н. В ожидании гимна Аполлону // «Аполлон». 1909. № 1. Сс. 9-10 [пагинация внутри первого отдела].

41. Иванов Г. О поэзии Н. Гумилева // Иванов Г. В. Указ. собрание сочинений: В 3 тт. Т. 3: Мемуары. Литературная критика. Сс. 490-491.

42. Мандельштам О. Указ. полное собрание сочинений и писем: В 3 тт. Т. 1: Стихотворения. – 2009. Сc. 265, 263, 66. – Любопытным представляется то обстоятельство, что красота в художественной модели мира поэта часто оказывается явно или имплицитно соотнесена с водным началом, с категорией воды.

43. Маковский С. Осип Мандельштам. С. 381.

44. Ахматова А. Дополнения к [«Листкам из дневника»]. С. 122. – От внимания биографов О.М., кажется, ускользнул случай более сдержанного восприятия его поэзии Маковским, который относится к лету 1918 года, когда в Крыму Вера Судейкина читала стихи из «семейного» альбома и, в частности, посвященное ей и Сергею Судейкину мандельштамовское «Золотистого меда струя из бутылки текла...» (1917), незадолго до этого записанное автором: «Стихотворение Мандельштама, посвященное нам, не особенно нравится ему, оно очень умно, но сухо, и он рассказывает о Мандельштаме.» (Судейкина В. А. Дневник: 1917–1919 (Петроград – Крым – Тифлис). С. 151); ср.: Шиндин С. Книга в биографии и художественном мировоззрении Мандельштама. I. С. 79 (по неаккуратности автора в данной публикации приведенная характеристика «переадресована» Судейкину). – Более конкретен в деталях Георгий Адамович, описавший еще один случай скептического отношения Маковского к стихам О.М.: «Когда-то Осип Мандельштам принес в редакцию изящнейшего декадентского журнала стихотворение, начинавшееся так: – Я не читал рассказов Оссиана, / Не пробовал старинного вина. – Стихотворение было прекрасное. Но редактор недолюбливал Мандельштама и не дал ему ответа. Когда Мандельштам ушел, он снова перечитал стихотворение и брезгливо, сквозь монокль глядя на листок, повторял: – Не пробовал старинного вина!.. Не пони...маю, господа... не понимаю... чем же тут хвастать: не пробовал хорошего вина!» (Сизиф [Адамович Г.В.]. Отклики // «Звено». 1926. 24 дек.); цит. по: Тименчик Р. Последний поэт. Анна Ахматова в 60-е годы [В 2 т.] / Изд. 2-е, испр. и расш. – М.: Мосты культуры; Гешарим, 2014. Т. 2. С. 579. Судить о степени достоверности этого рассказа сложно, но в «Аполлоне» мандельштамовское стихотворение «Я не слыхал рассказов Оссиана...» (1914) опубликовано не было.

45. В этой связи уместным будет привести замечание Павла Дмитриева о неслучайной «программной» тональности многих публикаций в «Аполлоне», особенно на первом этапе его существования: «Стремление заявить свою позицию по ключевым вопросам искусства и художественной политики заставляет редакцию многократно декларировать на страницах журнала свою позицию. Необходимость в таком постоянном утверждении своего художественного идеала (представленного уже в самом названии журнала), способствовала тому, что многие статьи ежемесячника, даже посвященные какому-то конкретному художественному явлению, воспринимались как своего рода манифесты» (Дмитриев П. В. «Аполлон» (1909–1918): Материалы из редакционного портфеля. – СПб.: Балтийские сезоны, 2009. С. 5).

46. Мандельштам О. О природе слова // Мандельштам О. Указ. полное собрание сочинений и писем: В 3 тт. Т. 2: Проза. – 2010. С. 79. 

47. Ред[акция]. Вступление. С. 4.

48. Мандельштам О. О природе слова. Сс. 77, 75. 

49. Чабан А. Статья Г. Чулкова о журнале «Весы» в  контексте литературной полемики «Аполлона» 1910 года // Аполлоновский сборник. – СПб.: Реноме, 2015. Сс. 11-12; там же размещена и републикация чулковского текста.

50. Иванов Г. Петербургские зимы // Иванов Г. В. Указ. собрание сочинений в 3 тт. Т. 3: Мемуары. Литературная критика. С. 77.

51. Маковский С. Вместо введения. Сс. 10-11. – Автор приводит в тексте выделенную им кавычками цитату из известной тургеневской речи, произнесенной 10 января 1860 года на публичном чтении в пользу Общества для вспомоществования нуждающимся литераторам и ученым.

52. Корецкая И. «Аполлон». Сс. 344-345.

53. Маковский С. «Душа реакции» и «святое беспокойство» (ответ критику) // «Аполлон». 1913. № 6. С. 46.

54. Мандельштам О. О природе слова. С. 80. – Несколько отличающаяся редакция была представлена в более ранней публикации: Мандельштам О. О природе слова // Мандельштам О. Собрание сочинений: В 4 тт. Т. 1: Стихи и проза. 1906–1921 / Сост. П. Нерлер, А. Никитаев. – М.: Арт-Бизнес-Центр, 1993. С. 230.

55. Мандельштам О. О современной поэзии (К выходу «Альманаха Муз») // Мандельштам О. Указ. полное собрание сочинений и писем: В 3 тт. Т. 2: Проза. – 2010. С. 44.

56. Маковский С. Осип Мандельштам. С. 381, 379. – Хорошо известен факт принадлежащего Льву Бруни – искушенному в поэзии и живописи современнику – несколько неожиданного сопоставления мандельштамовского стремления к художественной «латинизации» с абстракционистской тенденцией в работах Натана Альтмана (Натан Альтман // «Новый журнал для всех». 1915. № 4. С. 37): «Как в поэзии Мандельштам сделал из русского языка латынь <...> потому, что еврейская кровь требует такой чеканки, <...> такое же желание вылить свое живописное чувство в абстрактные, то есть органические формы есть и у Альтмана» (цит. по: Рецензии на «Камень». С. 353). Эта афористичная формулировка сразу вошла в активный инструментарий уже прижизненного «мандельштамоведения» и нашла свое широкое отражение в мемуарах, как, например, в очерке Георгия Иванова, где авторство образа «русской латыни» приписывается самому О.М.: «Его женственно-сложная природа, сотканная из слабости и почти болезненной неуверенности в себе, заставляла его сомневаться в каждой своей строке, в каждом слове. – ‘Можно это оставить? Можно так сказать? Правильно это или лучше выбросить?’ – и уживалась с сознанием своего превосходства, избранности, заносчивой гордыней: <...> ‘Никакой ошибки здесь нет. Это просто русская латынь!’» (Иванов Г. Осип Мандельштам // Иванов Г. В. Указ. собрание сочинений: В 3 тт. Т. 3: Мемуары. Литературная критика. С. 617). Развернутый «художественный» вариант близкой ситуации принадлежит Ирине Одоевцевой: «Только на прошлой неделе Мандельштам написал свои прославившиеся стихи: ‘Сестры тяжесть и нежность’. В первом варианте вместо ‘Легче камень поднять, чем имя твое повторить’ было: ‘Чем вымолвить слово «любить»’. И Мандельштам уверял, что это очень хорошо как пример ‘русской латыни’, и долго не соглашался переделать эту строчку, заменить ее другой: ‘Чем имя твое повторить’, придуманной Гумилевым» (Одоевцева И. На берегах Невы. – М.: Художественная литература, 1988. С. 144). До этого данная индивидуальная особенность лексико-семантического строя мандельштамовской поэзии отмечалась и литературными критиками, в частности Леонидом Гроссманом, в изложении доклада Виктора Жирмунского «Преодолевшие символизм» («Одесский листок». 1916. 20 нояб. № 317. С. 7): «Тяготение к латинской культуре характерно для Мандельштама. Он любит пышность и чопорность классических од, он меньше всего импрессионист» (Гроссман Л. Гиперборейцы // Акмеизм в критике: 1913–1917 / Сост. О. А. Лекманов, А. А. Чабан. – СПб.: Издательство Тимофея Маркова, 2014. С. 489). Вместе с тем, наличие такого «литературного факта» оспаривалось акмеистом-единомышленником Сергеем Городецким («Лукоморье». 1916. № 18. 30 апр.): «большая ошибка считать условный язык Мандельштама за какую-то ‘русскую латынь’, как выражаются почитатели его таланта. Наоборот, надо пожелать Мандельштаму дальнейших освобождений и побед, новых ‘камней’, а когда-нибудь и храма поэзии, сложенного личным трудом» (Городецкий С. Поэзия как искусство // Акмеизм в критике: 1913–1917 / Сост. О. А. Лекманов, А. А. Чабан. – СПб.: Издательство Тимофея Маркова, 2014. С. 438). Свидетельство о мандельштамовском отношении к стихии древнегреческого языка, как известно, оставил в своих лаконичных, но ярких мемуарных заметках Константин Мочульский (О. Э. Мандельштам / Публ. и примеч. Р. Д. Тименчика // Мандельштам и античность: Сборник статей. – М.: Радикс, 1995), причем написаны они были, возможно, по инициативе Маковского: «Покойный К. Ю. Мочульский рассказал, по моей просьбе, читателям ‘Встречи’ <...> о том, как он давал когда-то Осипу Эмильевичу уроки древнегреческого» (Маковский С. Осип Мандельштам. С. 379). Мандельштамовское описание противостояния, противоборства в истории и культуре «латинского» (древнеримского) и «эллинистического» (древнегреческого) начал и его оценка в развернутой форме отражены уже в его раннем сочинении «Скрябин и христианство». – В таком контексте занятным представляется тот факт, что сам Маковский был уличен в «иноязычности» в заметке Городецкого «Литературная неделя. Стихи о войне (в ‘Аполлоне’)» («Речь». 1914. 3 нояб. № 297. С. 3): «Сергей Маковский пишет на русском языке как на иностранном» (цит. по: Акмеизм в критике: 1913–1917 / Сост. О. А. Лекманов, А. А. Чабан. – СПб.: Издательство Тимофея Маркова, 2014. С. 395).

57. Маковский С. Осип Мандельштам. Сс. 382, 383.

58. Мандельштам О. О природе слова. Сс. 67-68. И там же автор конкретизирует: «Русский язык – язык эллинистический. По целому ряду исторических условий живые силы эллинской культуры, уступив Запад латинским влияниям и не надолго (sic. – С.Ш.) загащиваясь в бездетной Византии, устремились в лоно русской речи, сообщив ей самобытную тайну эллинистического мировоззрения, тайну свободного воплощения, и поэтому русский язык стал именно звучащей и говорящей плотью».

59. Шруба М. «Аполлона» кружок (молодая редакция «Аполлона») // Шруба М. Литературные объединения Москвы и Петербурга 1890–1917 годов: Словарь. – М.: Новое литературное обозрение, 2004. Сс. 22-23. 

60. Анненков Ю. Дневник моих встреч: Цикл трагедий. С. 321-232. – В ряду перечисляемых имен особого внимания заслуживает последнее из них, – яркой и противоречивой личности Волконского и его месту в культуре первой четверти ХХ века в очерке о нем Маковский дал почти энциклопедическое определение: «художественный деятель, высоко одаренный писатель-мыслитель и характер исключительного нравственного достоинства. Он выразил лучшие традиции русской культуры, обязанной своим цветением в минувшем веке и в начале ХХ тому общественному классу в особенности, к которому Сергей Михайлович принадлежал. От предков он унаследовал и пламенное ‘чувство отечества’ и то русское европейство, что озаряет вершины нашей просвещенности со времен Петра» (Маковский С. К. Кн. Сергей Волконский (1860–1939) // Маковский С. К. На Парнасе Серебряного века. С. 265). Некоторые аспекты личных и художественных взаимоотношений О.М. и Волконского были рассмотрены автором в публикациях: Категория ритма в художественном мировоззрении Мандельштама // «Сохрани мою речь...»  Вып. 5. Ч. 2. – М.: РГГУ, 2011. Сс. 302-306, 330-332; Мандельштам и кинематограф // «Toronto Slavic Quarterly». 2017. № 60. Сс. 32-22, – а также в заметке «Волконский С. М.» для издания «Мандельштамовская энциклопедия: Компендиум знаний о жизни и творчестве поэта» (в печати). Исключительно актуальная оценка О.М. в сопоставлении с его более чем заметным в культурной среде 1910-х годов современником присутствует в письме Георгия Иванова Владимиру Маркову (11 июня 1957 года), содержащем характеристику «салона» Саломеи Андрониковой, где «царил <...> кн. Волконский <...> и на совершенно равной ноге с ним О. Мандельштам» (Ivanov G., Odoevceva I. Briefe an Vladimir Markov 1955–1958. – Koln; Weimar: Hrsg. H. Rothe, 1994. S. 70; цит. по: Шруба М. «Аполлона» кружок (молодая редакция «Аполлона») // Шруба М. Андрониковой салон // Шруба М. Литературные объединения Москвы и Петербурга 1890–1917 годов. – С. 22); комментатор данного фрагмента предлагает видеть в упоминаемом лице князя П. П. Волконского, хотя, думается, речь все-таки идет о Сергее Волконском.

61. Гюнтер И. фон. Под восточным ветром. Сc. 132, 135.

62. Очевидно, именно обобщенный образ этих филологических собраний в ироническом контексте был представлен О.М. в «Египетской марке» при характеристике главного героя, в которой нетрудно проследить явные авторские коннотации: «Выведут тебя когда-нибудь, Парнок, – со страшным скандалом, позорно выведут – возьмут под руки и фьюить – из симфонического зала, из общества ревнителей и любителей последнего слова <...> – неизвестно откуда, – но выведут, ославят, осрамят...» (Мандельштам О. Египетская марка // Мандельштам О. Указ. полное собрание сочинений и писем: В 3 тт. Т. 2: Проза. – 2010. С. 275; там же (с. 660) содержится не прибавляющий ничего к авторскому тексту комментарий).

63. Оцуп Н. Николай Гумилев: Жизнь и творчество / Пер. с франц. Л. Аллена при участии С. Носова. – СПб.: Logos, 1995. C. 58.

64. Маковский С. К. Николай Гумилев (1882–1921). С. 209.

65. Пчелы и осы «Аполлона». I. Наши критики в цитатах. II. Куда мы идем? // «Аполлон». 1909. № 3. Сс. 62-64.

66. См.: «Установлено В. Н. Дранициным путем сопоставления даты, записи дневника М. А. Кузмина за это число <...> и воспоминаний М. А. Волошина» (Летопись жизни и творчества О. Э. Мандельштама. С. 25).

67. Волошин М. Воспоминания // Волошин М. Собрание сочинений. Т. 7. Кн. 2: Дневники 1891–1932. Автобиографии. Анкеты. Воспоминания / Сост., подгот. текста, комм. В. П. Купченко и Р. П. Хрулевой при участии К. М. Азадовского, А. В. Лаврова, Р. Д. Тименчика. – М.: Эллис Лак, 2008. С. 422.

68. Утверждения об этом зафиксированы, например, в записанных 27 марта 1924 года Леонидом Гроссманом и Дмитрием Усовым волошинских воспоминаниях об Анненском; см.: Волошин М. Воспоминания. Сс. 447, 449.

69. Мандельштам Н. Вторая книга. Сс. 52-53, 64.

70. Записные книжки Анны Ахматовой (1958–1966) / Сост. и подгот. текста К. Н. Суворовой. – М.; Torino: Giulio Einaudi editori, 1996. Сс. 727-728, 737; Ахматова А. Листки из дневника [О Мандельштаме] // Ахматова А. Победа над Судьбой. I: Автобиографическая и мемуарная проза. Бег времени. Поэмы / Сост., подгот. текстов, примеч. Н. Крайневой. – М.: Русский путь, 2005. С. 119. – К поздним непростым «взаимоотношениям» Ахматовой и Маковского см.: Тименчик Р. Последний поэт. Анна Ахматова в 60-е годы. Т. I. Сс. 451-452; Т. II. Сс. 577-580 и др.  

71. Крейд В. П. Комментарии // Иванов Г. В. Указ. собрание сочинений: В 3 тт. Т. 3: Мемуары. Литературная критика. С. 638.

72. Цит. по: Нерлер П. Con amore: Этюды о Мандельштаме. – М: Новое литературное обозрение. 2014. С 81.