Маргарита Меклина

Улай в Литве

Короткая повесть

 

I

Я открыла глаза.

Похожий на древнего крупного рыцаря, он лежал рядом со мной, и его острый мужественный профиль резко выделялся на простыне. Меня поразила его странная бледность. Волосы на лбу были спутаны, и борода больше не выглядела такой неприятной, как ночью.

Его рельефные кисти, так меня заводившие (нет ничего прекрасней для женщины, чем хорошо вылепленные мужские руки), сейчас были спрятаны под простыней. Глаза полуприкрыты, а веки обрамлены пушистыми ресницами, будто у девушки. Длинные волосы не разметаны по подушке, как вчера утром, когда я тоже так за ним наблюдала, а будто каким-то комком прижаты к его голове.

 

II

Мне пришлось столько лгать, чтобы узнать всю правду о том, кого я любила!

И теперь, через десять лет после поездки в Литву – а c Улаем мы встретились в июле 2008-го – я спрашиваю: куда всё это делось? Почему ушедшие в небытие живописные жесты Джеймса Ли Байарса или сообщения о сенильных выставках Улая (в розовом чепчике, в штанишках, как у младенца, с голым старческим торсом, он царапает на мелованном зеркале скрипучие цифры) вызывают у меня теперь лишь смешок? Почему сердце больше не бьется в восторге при виде мраморно-гладких плеч арт-каталогов?

Почему, когда я читаю, что Улай и Марина Абрамович расстались, а потом помирились, а потом снова поссорились, когда Улай подал на нее в суд за то, что она не разрешала ему использовать их совместные снимки, а затем опять встретились и обнялись на ретроспективе в Нью-Йорке, и объявили, что будут вместе писать мемуары, – заставляет меня думать о продажности так называемого «мира искусства»? 

Более того, почему вместе с ушедшими в Лету чувствами мне хочется, чтобы туда же канул артворлд?

Уточню: не Улай был предметом моего любовного интереса. Моим «молодым человеком» был вовсе не молодой человек. Меня очаровал почти что старик, артдилер с красиво раскрашенным прошлым и сделанными в лучшей клинике Голливуда зубами, – но он был женат, он вовсе не собирался для меня разводиться; за несколько лет без телесных страстей он забыл, как сохранять ровный ритмичный напор, и поэтому сдувался быстрее, чем шарик, выпустив из себя пшик преждевременного удовольствия… более того, он умер через пару лет после знакомства, а я осталась разгребать внутренний бурелом, который, вместе с дозами спермы и каплями красок нео-экспрессионизма, подарил мне этот артритный арт-коносьер.

Более того, я зачем-то обращалась ко всем его протеже после смерти, чтобы узнать, чем же он жил, какие секреты унес с собою в могилу!

Это теперь, подвешенная посреди омытой дождем ирландской листвы в своей стеклянной светелке, я грущу, заметая в углы осколки прошлых эмоций, – а тогда была горда тем, что в скучном силиконовом разливе Северной Калифорнии смогла выловить личное – живописное! – чудо.

Экскурс в прошлое: мне двадцать пять, у меня есть работа, которая мне поднадоела; отдельная квартира с оградой из деревьев и балконом снаружи, полеживание на короткой кушетке с детективом Марининой и оранжевыми куриными крылышками Buffalo Wings, и вот – внезапная страсть… Он искал картины, необычных художников, – а я, получается, искала его. Несколько мужчин тогда были заинтересованы во мне, сколько-то женщин. И вдруг эти затемненные страстью глаза, эти сигары, роскошная кожа портмоне и ремня, вальяжная речь.

Но однажды, после одной быстро выдохнувшейся ночи, в грустной гостинице на берегу Стеклянного пляжа, когда он сразу заснул, а я долго бродила по комнате, закутавшись в полотенце, наутро он произнес: «Я вряд ли смогу быть одним-единственным для тебя. Почему бы тебе не начать встречаться с кем-то другим? Я не в состоянии быть для тебя всем. Но могу тебя поделить».

Это как коллекционеру предложили бы обладать только частью картины!

Сердце ухнуло. Ведь я уже представляла себя владелицей галереи, его правой рукой, куратором-самоучкой от Бога…

А потом он рассказал мне про Байарса:

 

«Южная Калифорния. Пасадена. Шекспировский сад. Джеймс Ли Байарс в золотых одеяниях. В черной маске, цилиндре. Профессор МакЭвилли с пафосом академика произносит несколько тщательно подобранных слов. Джеймс раздает конфетти. У каждого присутствующего в руках кружочек с малюсенькой точечкой в центре. При рассмотрении точечка оказывается английской буковкой P.

The perfect moment!

В честь перфекции, в честь совершенства!

Зрители и разочарованы, и восхищены этим стремительным, смелым, быстро оконченным действом. Только кто-то успевает раскрыть рот, чтобы спросить, что всё это значит, – как Джеймс исчезает».

 

Исчезла и я.

           

III

Один художник хотел превратить смерть в произведение искусства.

Для этого он повесил объявление в местной газете в поисках умирающего, которому врачи сообщили, что тот скончается в течение ближайших нескольких дней. Смертельно больной человек должен был придти в арт-галерею и умереть под взглядами зрителей.

Только художник поделился этой идеей с куратором, как куратор оповестил директора галереи, а тот – встревоженных доноров и арт-коносьеров – и выставку запретили. Художник, не желавший оставить в покое эту задумку, все же организовал некий перформанс: только мертвым человеком был не заарканенный газетным объявлением, близкий к смерти, пришелец, а он сам.

Он неподвижно лежал посреди пустой комнаты со странно светящимся белым окном, вытянув руки по бокам худого тела, как будто был мертв.

 

IV. ЛЕБЕДЬ И ЭЛЬЗА

Сразу же после холодных слез Стеклянного пляжа я позвонила своему давнему воздыхателю А. Результатом этой встречи было совместное барбекю где-то в Сономе и навеки запомнившиеся вздувшиеся сардельки размером в несколько пальцев. В то время, как мой арт-старик быстро сдувался, Антон Сократов (назовем его так) страдал приапизмом, но мне тогда нравился этот непреходящий напор. Я забеременела. Последовала поспешная свадьба.

Антон был совладельцем игрового портала и вскоре, чтобы уменьшить налоги, перевел главный офис компании из Калифорнии в Дублин, куда в качестве жены перевел и меня. За этим побегом последовало рождение дочери по имени Эльза.

На всех оставшихся с того времени фотографиях она выглядит как совершенная, с мраморными чертами лица, ангельски красивая кукла в белых рельефных вязаных ползунках, только подчеркивающих какой-то неземной источник, благодаря которому она появилась. Антон, прежде детей презиравший и часто отсаживавшийся в ресторанах от столика с примостившейся рядом коляской, сразу к ней привязался. Но что-то в отношениях наших не ладилось, ведь он всячески препятствовал любому моему выходу в свет без него. Я пробовала себя в журнализме, писала статьи о местном жилищном кризисе (студентам, иммигрантам, официантам приходилось делить постель на двоих, спать по десять человек на одну комнату, как в солдатских бараках), о запредельной местечковости ирландских literati и особенно исполнителей «трада», не принимающих другие национальности в свой кадрильно-кровосмесительный круг, а Антон только презрительно кривился, завидев мое имя в газете.

Более того, когда мне предложили позицию репортера, он отказался помочь мне купить машину, а когда я всё же приобрела развалюху, однажды утром я обнаружила, что у нее проколото заднее колесо, а вокруг – как будто этого мало – разбросаны битые стекла. Антон не признался, но что-то в его поведении говорило, что это был он. Ведь столько раз он указывал мне, что задача женщины – воспитывать детей и готовить для мужа. И, видимо, эта моя неудовлетворенность собственной недовоплощенностью сказалась и на моем отношении к дочери. Я была слишком резкой и нервной, о чем теперь сожалею. Стыжусь своего нетерпения. Осознаю ошибки, лишь оказавшись вдали от нее.

Вспоминаю. Какие-то полтора года назад. Эльзе – четыре. Мы отдыхаем в Англии неподалеку от озера У., и она упрашивает меня покататься на механическом лебеде. Очередь на него извивается, как лебединая шея; наконец два молодых работника в белых теннисках выдают нам жилеты; Эльза рвется к воде, а я, в отвисших сзади черных штанах и мужниной бесформенной футболке, пытаюсь ее удержать. Наконец работник машет рукой, и мы проходим к массивной железной конструкции-«лебедю».

Отходим от пристани мы без всяких проблем; помня, что работник уведомил нас, что всё плавание должно уложиться в двадцать минут, я жизнерадостно кручу педали, желая показать виднеющийся в конце пруда водопад своему малышу. Лебедя заносит вправо, и я периодически иду задним ходом, не зная, как его развернуть. Тем временем Эльза ставит короткие детские ножки на педали со своей стороны (наши педали при помощи длинной оси вращают те же самые лопасти). Чем сильнее я кручу свои, тем мощнее ее ударяют по ее голеням, и поэтому, пытаясь развернуть непослушного лебедя, я перемежаю кручение педалей криками: «Эльза, убери ноги, Эльза, я тебя покалечу, Эльза, тебе попадет».

Любопытная Эльза спрашивает, зачем на ней надет красный жилет и спасу ли я ее, если она окажется за бортом. Я говорю, что, конечно, спасу. «Эльза, мы приближаемся к водопаду, смотри, куда мама тебя завезла», – обращаюсь я к ней, и в это время лебедя снова заносит; он начинает клониться, и я пытаюсь его развернуть, а Эльза, такая чудесная в этот момент, со своим дымчатым взглядом и кудрявыми волосами (прохожие все время меня останавливали, чтобы отвесить нам комплименты) тем временем полощет в воде свою новую, розовую, с вышитой бабочкой, кепку.

Опасаясь, что она сейчас свалится, крутя педали и видя лишь ее зеленую спину в футболке, я тяну за болтающуюся передо мной зеленую ткань. Всё это оказывает на Эльзу нулевое влияние. Продолжая крутить педали и вплотную подойдя к отороченному заградительной веревкой искусственному водопаду, я принимаюсь кричать: «Водопад, водопад», – но она продолжает склоняться за борт. Я сильнее тяну зеленую ткань, таким образом стянув ворот футболки, осознавая, что начинаю ее душить.

Эльза дергается и пытается вырваться. Ее кепка падает и плывет по воде. Во что бы то ни стало я должна отнять у воды эту бесценную, подаренную Эльзе моим отцом вещь (мой папа недавно скончался, и поэтому я трепетно отношусь к любому напоминанию о том, что когда-то он ЖИЛ). С берега кричат: «Забудьте о кепке», но я уже склоняюсь за борт, создав для лебедя опасный наклон и продолжая тянуть подол Эльзиной зеленой футболки. С берега опять кричат и машут руками, предлагая оставить тонущую кепку в покое! Тем временем Эльзе удается каким-то образом ее подцепить, и я вижу довольное, забрызганное водой лицо своей дочери.

Когда мы с грехом пополам задом приближаемся к пристани, лебедь сходит с ума. Он то заходит слева, то норовит задом ударить другие подплывающие к пристани лебеди-лодки. На берегу стоят четыре работника. Один кричит: «Лови его здесь», другому не удается схватить лебедя за железную шею, третий никак не может изловчиться, когда лебедь проплывает мимо него, и когда я спрашиваю четвертого: «Как мне подплыть? Он ведь умеет поворачивать только вправо», – мне отвечают: «Поверни рычаг влево», – но, несмотря на все эти советы и кручение педалей и рычагов, лебедь бешено крутится на одном месте.

Неожиданно он опять направляется в сторону водопада. Тем временем моя четырехлетняя дочка просит меня: «Мама, оставь все слова в море, пожалуйста», и я недоуменно на нее уставляюсь: «Какие слова?» – «Плохие и злые слова, которые ты мне говорила.»  А я и не помню уже, какие слова кидала ей в бешенстве, когда она склонялась за борт.

 

* * *

Теперь Эльза где-то в России, далеко от меня, а у меня осталась лишь ирландская изумрудная зелень, прогулки на велосипеде, общение с корморанами и людьми с подзорными трубами, сожаления о поспешном побеге от арт-старика и скоропалительной свадьбе с Антоном, а также – лиса.

 

V. ЛИСА И БАЙАРС

Южный Дублин. Река Доддер. Предвестие лета. На берегу вырастает толпа. Все стоят в ожидании. В Инстаграме уже появилось несколько снимков. Кто-то вывесил короткий фильм (оскал, прыжок) на Ю-Тюб. Люди ждут, вглядываются в зеленую поросль на другом берегу. На лицах – терпение. На теле – теплые жилеты с карманами; на ногах – прочные брюки, удобные туристские башмаки. Некоторые прохожие и бегуны, а также велосипедисты, ничего не дождавшись, уходят. Вдруг в траве начинается шевеление. Сквозь траву пробирается какая-то рыжая масса. Добравшись до кромки берега, лиса (ее, наконец, становится видно) открывает пасть и что-то хватает. Звуков не слышно, но ясно: она что-то жует. Телескопы уже наведены на ее зеленую сцену, на небольшой песчаный кружок посреди сочной травы. Глаза устремляются к месту, которое ей полюбилось. Люди кидаются к окулярам, раздаются щелчки. Какое-то время лиса сидит под лучами редкого, яркого ирландского солнца, снискав взгляды своих почитателей. Затем, сразу же после этого короткого выхода в свет, она исчезает.

 

Лоc-Анжелес. Лето. Жара. В огромной аудитории собралась толпа, ожидается Байарс. Весь город увешан плакатами о его представлении. Байарса нет. Люди ждут, вглядываются туда и сюда, предполагая, откуда он может сейчас появиться. На лицах терпение. На теле – футболки с граффити, джинсовые куртки; на шее – фотоаппараты, фуляры. Некоторые, не дождавшись представления, принимаются расходиться. Наконец открывается дверь. Не главная, а запасной выход – незаметное отверстие в конце зала. Зрители пристально смотрят туда. Джеймс входит (глаза его полуприкрыты шелковым черным шарфом) и как бы парит над толпой. Этакое ночное видение, фигура из прошлого, романтический рыцарь… Дойдя до середины зала, он медленно произносит какое-то слово. Губы шевелятся, но звука не слышно. Присутствующие, боясь пропустить происходящее, спешно делают снимки. Кто-то потом утверждает, что скорее всего  он произнес «perf» – первый слог «перфекции», ведь cовершенство – это его любимый концепт, но с полной вероятностью ничего утверждать невозможно.

Выдув губами нечто, он исчезает практически сразу после короткого выхода в свет.

 

VI. ХУДОЖНИК И КРИТИК

Лучшим другом Байарса был арт-критик Том МакЭвилли, который, по словам Улая, начал карьеру с написания школьного порно-романа, продававшегося в виде пухлого томика в каждом ларьке.

Именно МакЭвилли находился в течение суток рядом с телом умершего Байарса в американском посольстве в Каире, пытаясь добиться разрешения на его похороны в Египте.

Именно МакЭвилли был свидетелем сцены между египетскими клерками и вдовой, вызванной в Каир, чтобы забрать вещи мужа и узнавшей, что она должна платить по счетам, так как покойный муж задолжал деньги нескольким галереям...

Описывая многолетнюю дружбу с Джеймсом Ли Байарсом в журнале «Искусство Америки» в 2008 году, МакЭвилли скрупулезно, учёно, учебно доложил нам все факты.

Однако сухой и желчный арт-критик то ли не нашел слов, чтобы выразить чувства, переполнявшие его рядом с мертвым телом великого друга, то ли посчитал, что последние моменты жизни художника совершенно недостойны войти в арт-журнал.

Таким образом, настоящая жизнь – та, в которой мертвое тело лежало, окруженное египтянами, и над ним с алчными галерейщиками пререкалась не любившая ни его, ни его штучек вдова (вскоре она снова пошла под венец) – так вот, настоящая жизнь Байарса просочилась сквозь его пальцы.

 

VII

Догадавшись, почему Сократов так любил читать биографии Сталина и Наполеона и почему он, зарабатывая кучу денег, выдавал мне ежемесячно на проживание жалкую сумму и прятал наши с дочкой паспорта в металлический сейф, я подала на развод. Увы, едва унюхав трещину в отношениях, Антон скоропалительно перевез пятилетнюю Эльзу в Рязань к своей матери на все три летних месяца – я же осталась в съемной комнатке в Южном Дублине абсолютно ни с чем.

Ну, то есть – как это ни с чем!

Стоило мне заикнуться о наличии собственной комнаты, как Сократов выставил за дверь все мои вещи, и там-то, посреди авторучек, тетрадок, ремней, коробок с контактными линзами и старых нетбуков, я углядела потрепанный пухлый конверт, а в нем – плотный черный квадрат. Это было подаренное мне Улаем в 2008 году посмертное издание «Смерти Джеймса Ли Байарса».

Буклет о собственной смерти, над которым смертельно больной Байарс работал в Каире со своими друзьями!

Сразу все прошедшие годы прошли передо мной.

Я – юная девушка, одержимая любовью к искусству.

Затем – недолговременная спутница немолодого арт-дилера, одержимая любовью к нему.

Затем – жена процветающего программиста, обожавшего свои сардельки и барбекю и кривившегося при упоминании Фрэнсиса Бэкона!

Наконец – мать, оказавшаяся вдали от малыша!

Я почти что винила в ситуации, в которой сейчас оказалась, любовь к арт-галереям!

Ведь я так была очарована рассказами о Джеймсе Ли Байарсе и его воздушном выдувании «П», что сломя голову бросилась в омут любви, а потом так же быстро сбежала – и к кому! – к контрол-фрику, который не позволял мне укутывать ребенка промозглыми ирландскими вечерами! Который не разрешал мне давать ей воду, сок, вообще любое питье, когда мы ехали в автомобиле, обосновывая всё это тем, что малышка запачкает интерьер! Который заглядывал в щелку, когда я укладывала Эльзу спать, и стоило мне начать подтыкать одеяло, чтобы ей было уютней, как он сразу врывался в полутемную спальню и просил дочь расцеловать его в обе щеки!

Меня он при всём этом не замечал.

Сейчас, скучая по Эльзе (проживающая в Рязани Раиса Софокловна, мать Антона Сократова, разрешала мне разговаривать с ней по Скайпу только по воскресеньям) и готовясь к экзаменам на медицинского переводчика, я проклинала нынешнее постыдное прозябание на окраине посреди зимородков, корморанов, скачущих за окном желтогрудых синиц, а также лисиц.

В моей небольшой комнатке в тонкостенном, плохо прогреваемом доме, населенном бразильцами, литовцами, поляками, румынами, венграми и португальцами (не в состоянии позволить себе хотя бы студию, я угодила в собственную статью про дублинский жилищный кризис), не было ничего, кроме буклета с изображением мертвого Байарса и Эльзиных фотографий.

А в душе – моментальные снимки: Эльза в переноске у меня на груди; Эльза бежит от меня в середину пышущей жарой и прохожими улицы; Эльза, подбирающая камни на пляже, и Сократов, углубленный в себя, – а я испуганно слежу то ли за умозрительной акулой, то ли за волной; Эльза, вбегающая в H&М и сразу же прячущаяся под одной из вертушек с одеждой, так что я не могу найти ее сразу и начинаю паниковать, пока продавщица не выговаривает мне: «Следите лучше за вашим ребенком, посмотрите, вся одежда свалилась», и я сразу бросаюсь к трясущейся от хохота вешалке!

Эти воспоминания перемежаются с воспоминаниями о любви к искусству, которую, ревнуя меня к моему прошлому, Сократов не поощрял.

Вот «Журнал на Невском» и моя глянцевая статья «The Perfect Kiss»[1] о Джеймсе Ли Байарсе в ней, затеянная, чтобы вызвать признание арт-старика… я описала там, как Байарс раздавал воздушные поцелуи в Китае, где на публике не принято целоваться…

 

* * *

Она так и стоит у меня перед глазами.

Окраина Южного Дублина. Аккуратная набережная – расчерченная на две части дорожка для пешеходов и велосипедистов – и слева речка по имени Доддер: с прибрежной осокой, неспешно плывущими утками (иногда среди них попадаются мандариновые!) и валежником на другой стороне. Какие-то люди c подзорными трубами, в теплых куртках, в туристских ботинках толпятся, сгрудившись, в самом начале реки. Треножники их фотокамер увиты травой.

Один мужчина меня подзывает. Его красные денатуратные глаза и такие же красные дерматитные щеки, а также некая неопрятность указывают на алкогольную страсть.

– Он спит. Видишь в траве?

– Кто?

– Лисенок. Тут лишь его левое ухо, а всё остальное скрыто кустами.

Я приникаю к его окулярам. Бабочки, листики, насекомые. Подзорная труба всё сделала близким.

Вот мой старый блокнот, где я записывала всё, что мой много повидавший любовник рассказывал о добывании бриллиантов для Байарса и немногословном ужине с Уорхолом...  вот мои заметки о Йоко Оно, участвовавшей в организованном им арт-шоу и покрасившей все шахматные фигуры одним цветом… никаких враждующих группировок, а вместо этого – гомогенно-белый мир и гармония… И почему, почему постоянно всплывает воспоминание о недавней встрече с лисой?!

Ухо еле заметно подвинулось. Оно было с едва различимой черноватой каймой, и если бы этот бывалый денатуратный мужчина не сказал мне, что это лисенок, я бы все пропустила. Часами он простаивал на одном месте и вглядывался в далекий мех. В это еле заметное подергивание уха, в этот почти неразличимый абрис тела в траве, ожидая, когда звереныш проснется.

Как будто это движение и было искусством, как будто первый вздох проснувшегося существа и был тем самым совершенным моментом, ради которого Байарс устраивал свои выставки!

Стоило уху чуть приподняться, как на секунду отвлекшиеся от камуфляжных труб люди, как по команде, спешили к своим окулярам…

Устав вглядываться в небольшой, застывший посреди травы рыжий кусочек, и вспомнив о грядущем

экзамене на переводчицу, чтобы наконец избавиться от финансовых пут Антона Сократова, я поблагодарила мужчину за рассказ о лисе и продолжила путь.

 

VIII

Приехав на велосипеде домой, я, наконец, нашла в себе силы рассмотреть этот буклет.

Черная, как гроб, коробка.

Внутри нее – золотой диск.

 

Стоило распахнуть крышку, как лицо Байарса появилось передо мной.

На нем – красная шляпа и золотые очки. Байарс сидел на больничной кровати в Каире, где ему суждено было умереть через четырнадцать дней, и улыбался.

Буклет, в котором описаны его последние дни (а также эпизод с шампанским, про который мне рассказал Улай), был тоже черного цвета. Он возлежал на подушечке из розовой гофрированной бумаги, утопая в мрачной коробке-гробу.

Десять лет назад, когда я подняла эту розовую, как пена на губах, бумажную сущность, я отшатнулась: под розовым гофрированным облаком помещалась другая фотография Байарса: худое, истощенное, желтое тело, череп, обтянутый кожей, страшный, натужный оскал. Руки его были вытянуты вперед, как будто из могилы просили о помощи. Высохшая мумия, иссохшее тело, обратная изнанка Луны...

Друзья Байарса, помнившие его живым, передавали из рук в руки этот мертвый буклет.

Почему-то только теперь, когда тоска по Эльзе пересилила всё остальное, я смогла взглянуть смерти в лицо.

Я вспоминала свой неудачный, но такой глубокий, проникнутый любовью к искусству, роман и истории про Джеймса Ли Байарса на берегу реки Доддер… я брала с собой его каирский песок и пересыпала его из рук в руки посреди ирландской листвы… я читала, как он позвал к смертному ложу танцовщиц живота…

И всё это время надо мной как бы парила эта Лиса, только периодически выходившая к публике; эта Лиса, чьи безмолвные прыжки по траве почему-то напомнили мне Джеймса Ли Байарса; эта Лиса, за которой хвостиком бегал Лисенок.

 

Может быть, этот Лисенок был Эльзой?..

 

IX

Сидя в своей крохотной комнатке на окраине Дублина, я погружаюсь в давнюю переписку. Письмо Кэти Бру! Когда-то она работала ассистенткой в арт-галерее. Под предлогом написания монографии я ей тогда позвонила. Результатом была встреча в баре Гринвич-Виллидж в Нью-Йорке. Мне абсолютно ничего не запомнилось, кроме того, что на мне была дискотечного вида рубашка «Чарльз Тирвит» в красный горошек, а Кэти больше напоминала модель, чем ассистентку: арт-старик любил окружать себя красивыми женщинами!

Какое-то время мне удавалось всем врать – Кэти, Улаю, Чаку Клоузу, Фицпатрику, Николе, Томасу МакЭвилли, Роберту Моррису – что я действительно собираю материал для новой книги. На самом деле я собирала материал для себя: прочно огражденный семьей, долгами и тайнами, арт-старик так и не впустил меня в свой внутренний мир.

Я вошла туда лишь после его смерти.

По пути почитая и всех, кого он почитал.

Джеймс Ли Байарс был одним из его протеже.

 

Кэти пишет мне 24-го мая 2007-го:

«Вчера была десятая годовщина со дня смерти Джеймса Ли Байарса[2]. Мы с подругой решили встретиться и отобедать в честь этой даты.

Джеймс частенько мне говорил –  ‘Кэти, пусть на тебе сегодня будет одежда красного и черного цвета’ – и вчера я будто услышала его голос и надела красное платье, а поверх него – черный пиджак.

In honor of the golden man… В честь золотого мужчины... День уже с утра показался особенным. Солнце, блестящая гладь… Мы с по-другой облокотились на огромные валуны и уставились на озеро в парке. Там какие-то люди скользили туда-сюда на байдарках... и мы обе, не сговариваясь, представили Джеймса Ли Байарса в гондоле в Венеции...

Неожиданно черная птица с красными крыльями села рядом с нами на один из камней... Мы затаили дыхание. Птица сидела и не улетала. Мы догадались, что это реинкарнация Джеймса Ли Байарса!

Байарс превратился в эту красивую черно-красную птицу с небольшим золотым пятнышком под крылом, напоминающую нам о мужчине, который одевался во все золотое».

 

X

В следующий раз я проезжала мимо речки на велике. Как обычно, на набережной собралась толпа. Я

прислонила велосипед к ограждению. Встала позади монументального богатыря в джинсах-клешах, в брезентовой товой куртке. У него была бритая нежно-розовая голова, вкушавшая солнце. Расположившийся рядом со мной мужчина в шапочке цвета хаки достал что-то из рюкзака и принялся кидать на другой берег. 

На том берегу что-то мелькнуло. Я увидела хвост. Лисица проскользнула ящеркой к самой кромке воды и что-то схватила, а затем скрылась в зеленой траве.

Я перешла вправо и заняла новый наблюдательный пост. Оказавшаяся рядом женщина с желтой коляской с младенцем воскликнула:

– Ты всё пропустила. Она только что была тут, а сейчас, скорей всего, пошла спать.

Я снова вперилась взглядом в траву на другом берегу. Вдруг, рассекая траву, в поле нашего зрения попала лиса. За ней семенил маленький светлый лисенок.

Она села у кромки воды и уставилась на камуфляжные трубы. Раздалось щелканье. Лиса сидела, глядя на людей, как будто позируя. Ее пасть слегка раскрывалась – возможно, она что-то жевала, возможно, выдувала губами Perffff… Perffff – совершенство! The perfect moment! Совершенный момент!

Я будто слышала байарсовский легкий выдох, присутствуя при этом неординарном событии…

Как только фотографы сделали снимки, лиса испарилась в высокой траве.

 

XI

Окрестности Вильнюса. Июль 2008-го. Улай с напрягшейся челюстью вцепился в баранку. Он так часто становился дерганым, нервным! Незнакомая местность его явно пугала.

Перед нами простиралась литовская пыль. Мужик с топором шел по обочине. Водитель легковушки, проезжавшей по встречной, осклабился, поднял в знак приветствия руку. По шоссе передвигались люди с корзинами.

«Что они ищут? Вот чудаки! – указал на них Улай и сам же ответил себе. – Наверно, грибы?»

Покинув Богом забытый литовский хутор, мы ехали в Вильнюс.

«Мне хотелось бы взять у него посмертное интервью, – сказала я. – Ведь Байарс просто носился со смертью!»

«Не думаю, что тебе это понравится, – возразил Улай. – Байарс был просто невозможен как человек. Венди, его жена, еле выносила его в последние годы. Не зря она за бесценок распродала потом все его книги».

«Я могла бы проинтервьюировать его дух!»

Улай, будто не слыша меня, смотрел на дорогу. Затем рассказал:

 

«Да вот тебе случай… После перформанса в бахмановской галерее…

(тут я вздрогнула, ибо он упомянул выставочный зал моего арт-старика)

…мы все пошли в ресторан. И Байарс заказал – за счет Бахмана, разумеется… бутылку дорогого шампанского. Открыл и перевернул ее вниз головой одним махом! И принялся шлепать рукой по этим лужам. Шлепал и шлепал. Брызги летели в лица людей.

Затем заказал другую – и также перевернул. Все от него отсели подальше, не желая запачкать одежду. Я попросил его прекратить, а он так и не остановился, превращая всё в этакий неприятный перформанс...»

 

Улай брезгливо пошлепал рукой по воздуху, потом снова вцепился двумя руками в баранку. Добавил:

«Вот такой Байарс был. Со сложным характером. Если приблизишься к нему не с тем вопросом, он сразу вышвырнет тебя из своего загробного мира».

 

XII

Сдав экзамены на переводчицу, я ехала на велосипеде к реке. Правильным ли было мое решение уйти от Сократова? Что мне теперь делать, как добиваться возвращения Эльзы? Кто я теперь, особенно в глазах ирландцев, для которых дети – это святое? Тут аборты запрещались аж до этого самого дня, до пятницы 25-го мая, когда вся страна вышла на референдум и в жесточайшей борьбе наконец  вынесла решение «за»[3]?

Юрист на берегу другой дублинской речки под названием Лиффи только недоуменно таращил глаза, не понимая, как Сократову удалось вывезти из Ирландии без моего разрешения дочь… а тот прикрыл и весь гейминг-бизнес, и отправился туда же, в Рязань, и поэтому мои родительские права и развод должны были решаться по месту жительства ребенка, в России… а кто в России не знает, что правосудия нет?

В смятенных чувствах, услышав от Сократова, что он в Ирландию возвращаться не будет и дочь не отдаст, не желая, чтобы она воспитывалась ТАКОЙ, КАК ТЫ, МАТЕРЬЮ, я спешила к лисе. Мне хотелось, чтобы в моей жизни хоть что-то было стабильно. Чтобы на берегу Доддер я могла остановиться и впитывать в себя медленно текущее время. Замереть, пытаясь обнаружить в реке мандариновых уток или услышать еле внятные шорохи камыша. Разглядывать водопад и восхищаться изумрудной зеленью зимородков. Ждать, когда на освещенную редким ирландским солнцем песочную сцену выйдет рыжее существо.

Но уже издали я заметила, что на том месте, напротив которого под вспышки фотографов выходила лиса, никого не было. Набережная была абсолютно пуста. Ни прочных курток, ни камуфляжных подзорных труб, ни туристских жилетов.

Сердце вдруг защемило. Я слезла с велосипеда и стояла одна посреди гранитной набережной, вглядываясь в песочный пятачок, полускрытый высокой травой. Что мне делать? В какой суд обращаться? Как вытребовать обратно свою малолетнюю дочь? Возможно ли разрешить ситуацию, в которой я оказалась? И кто я теперь? Любительница современного искусства без галереи… Способная горячо любить женщина, оставшаяся без спутника жизни? Вдумчивая, чуткая – а порой слишком замученная и задерганная – мать без детей?..

И в этот момент я увидела легкое шевеление. Заросли осоки чуть сдвинулись, и на сцену выпрыгнула лиса по имени Байарс.

Его губы чуть шевелились. Похоже, он улыбался.

Творец. Создатель возникающего на глазах и исчезающего моментально искусства.

Искусства для одного одинокого зрителя.

Ведь только я видела, только я слышала, как, выдувая воздух, еле слышно он произносит: Perffff! Perfffff!

 

The Perfect Smile!

The Perfect Moment!

The Perfect Death!

The Perfect Kiss!

The Perfect Question![4]

 

2008–2018