Леонид Левинзон

Рассказы

В ГЛУШИ

Высокий сутулый мужчина за пятьдесят, одетый в легкую куртку и мятые брюки, в руке портфель, заходит в подъезд старого дома. На полу валяется бумажная реклама, у одной из стен стоит поломанная детская коляска. Мужчина зацепляется за нее ногой и недовольно ворчит:

– Что ж темно-то так!

Нажимая на кнопку, пытается зажечь свет, но свет не зажигается. Тогда он достает карманный фонарик и, светя под ноги, спускается по лестнице. Нужная квартира находится в самом низу, ее дверь облита чем-то жирным. Звонка нет, мужчина поднимает руку и, найдя относительно чистое пространство, стучит. 

– Кто там? – хриплый женский голос.

Мужчина делает суровое лицо, поднимает воротник куртки и, чувствуя шеей жесткость ткани, громко отзывается:

– Это я.

– Волк! Наконец-то! – дверь открывается. – Заходи, Волк!

На пороге черноволосая женщина в стареньком пальто. Пергаментное лицо, в сухих пальцах подрагивает сигарета.

– Волк! Волк! – счастливо повторяет она. – Ну как дела, Волк?

– Да как-то так…

Обращение «Волк» мужчине нравится, и он польщенно улыбается.

– Ну, проходи, Волк!

– Да-да…

Мужчина делает шаг, попадая в салон. Окно в салоне выходит на пустырь, где среди высохшей травы торчит сгоревшая автобусная остановка. За пустырем стройка – здание в лесах, подъемный кран. Сам салон давно не убирался, везде пыль. Мебели мало – диван, кресло, стол, на нем три неработающих телевизора. И десятки пепельниц с окурками.

– Садись, Волк! Чай будешь?

– Не сейчас…

Мужчина, переставляет мешающую пепельницу, садится на диван. Подражая самому себе, закидывает ногу на ногу и начинает свободно качать ботинком. Правда, вскоре перестает. Женщина устраивается в кресле с выцветшей обивкой. В комнате промозгло, и она сильнее запахивается в пальто с прожженной дырой в рукаве.

– Принес?

– Принес.

 

Мужчина открывает портфель и достает оттуда термос. Осторожно отворачивает крышку.

– Узнаю Волка! – с удовольствием отмечает женщина. – Глинтвейн?

– Глинтвейн. Зима же…

– Зима… Надоело… Холодно…

Женщина оглядывается в поисках емкостей и, не найдя поблизости, слабо машет рукой:

– На кухне, наверное…

– Я принесу.

Быстро найдены и тщательно помыты стаканы, и в них льется горячий глинтвейн.

– За тебя, Волк!

– За нас!

Женщина и гость чокаются.

– Прелесть глинтвейн! Рецепт?

– Да ради Бога …

– А, не надо. Все равно делать не буду.

Женщина вытаскивает из кармана пальто очередную пачку сигарет, открывает, закуривает. Ее глаза полузакрыты. На лице мечтательное выражение.

– На самом деле я не о глинтвейне…

– Да уж знаю.

– Принес?

– Принес. А ты?

Женщина гордо кивает.

– Кстати, Волк…

Мужчина подливает глинтвейн.

– Кстати, Волк, есть кто-то новый? А то давно я в люди не выбиралась.

– Никого! – мужчина пренебрежительно машет рукой. – Измельчали. Болтать-то все умеют, верно? Помнишь, в фильме Тарковского к Даниилу Черному приходит монах из монастыря Андрея Рублева и так говорит, просто заливается… Даниил его слушает, слушает. А потом спрашивает: «Сам-то ты кто? Неужели Рублев?» – «Нет», – отвечает монах. И Даниил отворачивается.

Женщина многозначительно кивает. Она уже захмелела.

– А один, из тех, кто все время около, о моих вещах вдруг что-то пискнуть пытался. Так я сразу отрубил: меня, молодой человек, ваше мнение не интересует!

– Правильно! Кто он и кто ты! – поддерживает женщина.

Мужчине от глинтвейна становится жарко, и он снимает куртку.

– Вот-вот! – недовольно реагирует, вспоминая. – Кто я и кто он! Ну, еще немного?

– Наливай…

Женщина опять закуривает.

Они молча сидят, пока тишину не нарушает ее тревожный голос:

– Кто первый, Волк? Ты? Как всегда?

– Ну, если следовать традиции...

Мужчина достает из портфеля тоненькую стопку листов. Всматривается.

Женщина тревожно скрипит креслом.

– Не видно?

– Да, что-то...

Женщине неудобно.

– Понимаешь, у меня света уже неделю нет.

– Не страшно...

Мужчина достает фонарик. Белый свет направлен на строчки. Заканчивая абзац, он каждый раз поднимает глаза и тревожно скользит взглядом. Женщина слушает благоговейно, не шевелясь, забывая затягиваться, в сухих пальцах дымится забытая сигарета.

– Волк! – кашляет. – Волк...

– ?

– Стихи у тебя красивые. Мудрые, настоящие...

Волк длинно вздыхает. Будто освободившись, расслабленно валится назад, но спинка дивана чем-то неудобна, и он меняет позу.

– А ты?

– Да.

Женщина достает тетрадку. Фонарик переходит к ней. В отличие от Волка стихи у нее написаны от руки.

– Слушай...

За окном становится темнее, а потом совсем темно. Виден огонек сигареты в изящной руке, обрамленной старой тканью. Женщина так глубоко затягивается, что на мгновение становятся видны глубокие черные глаза, щека, крылья узкого носа, и, выдыхая дым, она говорит:

– Мы с тобой, Волк, лучшие поэты в мире. Лучшие поэты…

 

КУПАНИЕ КРАСНОГО КОНЯ

Вокруг рождаются, живут и умирают люди, а мне все яснее и яснее видится купание красного коня. Как он, огромный и тонкий, пофыркивая, осторожно заходит в воду. Река широкая, плавная, вокруг нее бесконечное зеленое поле, и далеко раздается резкий смех голых худых мальчиков, купающих коня и купающихся рядом с ним.

Недавно я был на спектакле, в котором актер из Санкт-Петербурга читал стихи. На следующий день меня остановила женщина-врач.

– Ну, как вам?

Ухоженная и милая, в том возрасте, когда возрастает значение тщательно сделанного макияжа, женщина-врач ожидающе смотрела:

– Как вам спектакль? Правда, этот актер – настоящий северянин? Такой импозантный, стремительный, вдохновенный мужчина? «Нахлынут горлом и убьют...», – она мечтательно повторила известные строчки в больничном коридоре.

– Мне не понравилось, – сказал я.

– Что, что? Не понравилось?! – женщина-врач даже растерялась. – Но почему?

– Так.

– Что значит – так?! – она начала сердиться.

Я не сказал ей, но на самом деле я видел не импозантного вдохновенного мужчину, а преждевременно постаревшего провинциального актера, смешно вскрикивающего на маленькой сцене:

– Идет, чувствую, – вот сейчас идет, а если идет, то вот, вот!! – как бы забываясь, актер срывается с места, бежит в угол скромной сцены, потом обратно и с выражением произносит: «Нахлынут горлом и убьют!!!»

В руке зажаты белые, явно тесные, перчатки, которые мгновением раньше он так трудно снимал. Актер машет перчатками и уже кричит:

– «Нахлынут горлом и убьют!!!»

Зал взрывается аплодисментами.

И вот на следующий день женщина-врач спрашивает меня, лаборанта в той самой больнице, где сама работает:

– Ну как?

Получает ответ и думает: «Зря спросила. Что он возомнил о себе, этот лаборант?»

И, чтобы окончательно закончить разговор, интересуется:

– А что вы сегодня так поздно?

– Дежурю.

– Ах, дежурите... Спать вам хотя бы есть где?

– Есть.

– Удобно?

– Удобно.

– Это очень важно, чтобы было удобно спать, – размышляет вслух милая женщина-врач, которой я так по-хамски испортил настроение.

Она уходит, направляясь к выходу из больницы, нарядная и женственная, умная и профессионально значимая, растерянная и чуть обиженная.

«Вот дурак! – думает с досадой. – Ну зачем я его окликнула? Что между нами общего?»

В коридоре, где мы встретились с женщиной-врачом, имеется закуток, в котором выставляют картины наши доморощенные больничные художники – лаборанты и санитары, медсестры и шофера. И я, перед тем, как спуститься в свою лабораторию, решил пойти посмотреть, что там нового.

В закутке висели несколько старательно выполненных графических работ. Человеку на производстве отрубили руку, потом в нашей больнице пришили, и теперь он все время рисует руки и пальцы, свое лицо – и опять руки.

У меня есть знакомый художник. Сначала он мне нравился, потом не нравился, сейчас опять нравится. Я, можно сказать, полон чувств к нему, всякое примешивается, когда знаешь человека давно. Но на самом деле художников лучше не знать, пусть рисуют молча.

У моей бабушки на стене висела репродукция с картины Крамского «Незнакомка». Молодая женщина надменно и чуть лукаво смотрела на меня, пока я рос. Бабушка умерла, и мы, взрослые и умные, увезли из квартиры все ценное – ковер, холодильник, шубу, два одеяла, какие-то кастрюли. «Незнакомку» оставили. Где теперь эти кастрюли?   

– Как спектакль? – спросила меня милая женщина-врач.

– Не понравился.

– Но я... – она запнулась. – Я видела, как вы аплодировали? Вы же аплодировали?

– Аплодировал.

– Но почему?

– Понравился спектакль.

Неловкое молчание.

Когда я только приехал, я иногда появлялся с не нашедшими, куда ходить, молодыми людьми у одной старой, очень религиозной и очень милой женщины. Надо отметить, я часто встречаю милых людей. У них есть общее – удивленный взгляд, когда события, не требующие объяснений, воспринимаются их собеседниками не так, как нужно. И вот, эта милая религиозная женщина учила нас, как жить в новой стране, – любить Бога, читать Тору, создать семью. Как-то даже сказала, что книги евреям не нужны, потому что у нас есть самая главная из них.

В ее небольшой квартирке была идеальная чистота, на стенах не было картин, а в книжном шкафу не было книг. Нет, я понимаю заповедь «Не убий», но почему «Не рисуй»? «Не пиши»?

Хотя создать семью я хотел и с любопытством посматривал на приходящих вместе со мной девушек, но они почему-то отворачивались. Я думал, что, приехав из Питера, являюсь импозантным северянином. А девушки видели... Кого же они видели, дуры, вместо меня?

Тот актер, разоткровенничавшись, сказал, что свой спектакль играет уже десять лет. Он играл его на скотном дворе, в лесу, в женской колонии, в сельских клубах под гармошку, и вот теперь привез к нам. В зале рядом со мной сидела женщина. Когда закончился спектакль, она, обратив ко мне круглое лицо с влажными глазами, сказала, что видела много спектаклей, помнит, как играли Плятт и Лебедев, и ее не удивить, но сегодня...

Взмахивая белыми перчатками...

«Нахлынут горлом и убьют!»

На бис!

«Быть знаменитым некрасиво!»

Со скорбной улыбкой...

«На Васильевский остров я приду умирать...»

Я лично не приду. Как понимаю, некогда мне в этот момент будет.

У меня есть соседка – одинокая женщина, очень любящая животных. Ее попросили приютить собаку, а та неожиданно умерла. Соседка позвонила мне. Мы отправились на пустырь, вырыли яму и положили туда собаку. Я уже хотел закопать, но соседка вдруг выкрикнула:

– Подожди!

– Я не успела тебя узнать, Герда, – сквозь слезы сказала она трупику со свалявшейся шерстью, – я думала, что мы подружимся, поверим друг другу, будем вместе гулять, я буду давать тебе сладкие косточки.

У нее не хватило дыхания, она всхлипнула:

– Спи, милая Гердочка. Тут тебя никто не потревожит.

Я стоял на куче старых автомобильных покрышек, было очень жарко, и вдруг мне показалось, что я и эта всхлипывающая женщина – мы на сцене. Мы не умеем играть, всё пошло и плоско, надуманно и излишне патетично. Я стыдливо спустился и, стоя под деревом, ждал, пока партнерша сморкалась и вытирала платочком близорукие глаза.

Может, я все-таки не понимаю? И тот старый актер, он действительно Северянин? Всегда что-то ускользает! Ты выхватываешь одну черту и думаешь – вот оно! Правда! Да даже если правда, что толку с такой правды?

Маленькая сцена, ты в партере, актер кричит:

– Свет! Дайте больше света!

Техник, недовольно посматривая на часы, направляет свет на сцену, и в свете становится видно бесконечное зеленое поле и широкая медленная река. Огромный красный конь, пофыркивая, заходит в воду.

 

Иерусалим