Илья Прозоров

Ди-трейн^[1]

Ди-трейн зашипел тормозами, несколько раз качнулся справа налево и завис прямо над серыми водами Ист-Ривер. Сквозь равномерное гудение электричества в вагон доносилась барабанная, неумолкающая никогда дробь Манхэттенского моста. В этом месте поезд останавливался редко, но сегодня был именно такой редкий день, и почему поезд посреди моста, не мог объяснить никто из пассажиров. Вернее сказать, это никого не взволновало из сидящих и стоящих в вагонах, похожих на пациентов клиники, ожидающих в коридоре своей очереди к врачу. Всем было наплевать, почему завис Ди-трейн посреди Манхэттенского моста прямо над Ист-Ривер в центре этого громадного города, в центре этого необъятного мира.

Саша сидела на оранжевом пластиковом сидении. Она была частью вагона, но не была еще частью тех, кому плевать, почему Ди-трейн завис прямо над Ист-Ривер посреди Манхэттенского моста, в центре этого громадного города. В котором все зовут ее Сашей, хотя по-настоящему она – Салима. А полное имя... нет... лучше не знать полного имени, потому что полное имя произнести человеку неподготовленному непросто. Поэтому все и сокращают до простого «Саша».

Сашу родил Узбекистан – выжженная солнцем родина песка, родина труднопроизносимых для европейского человека имен и звуков и сухого ветра, который выжигает всё живое на своем пути. Раньше мало кто мог показать ее родину на карте. А сейчас... сейчас достаточно вбить название страны в интернет-строку и получишь полную информацию с подробными описаниями местности, ландшафтов, достопримечательностей, культуры, еды, животного мира – скотного рогатого и людского, с лицами, морщинами и проблемами, с номерами телефонов, зип-кодами и мэйлами, и с прочей ненужной для человеческого мозга ерундой.

Составы подземки работали как часы, двигались с одинаковой скоростью и почти никогда не обманывали пассажиров. Неслись по грязным и старым тоннелям, тарабанили колесами по стыкам рельсов, извивались гусеницами на стрелках и любили останавливаться посреди перегонов и стоять по несколько минут, словно вспоминая что-то очень для себя важное. Здесь, на этих бесконечных перегонах подземки, под колеса поезда несколько месяцев назад Саша бросила свою родину, как бросили до нее тысячи, миллионы таких же, как она, и как бросят еще тысячи и миллионы. Саша не выносила, когда поезд внезапно останавливался в тоннелях. Но еще больше – когда поезд застывал здесь, на Манхэттенском мосту, потому что здесь, на Манхэттенском мосту, ей в лицо смотрела новая родина, ее новый город, который дразнил душу своими утренними бледными огнями. Саша смотрела на огни, и ей хотелось выть; выть протяжным и глухим воем, чтобы ее услышал весь мир. Чтобы этот мир сказал ей, просто сказал или – нет, намекнул, – что всё у нее сложится, всё будет непременно хорошо.

Но Саша не умела выть. Вместо воя урчал от голода ее желудок. Саша отвернулась от окна, в котором назойливо играли огни ее новой родины и посмотрела на стенку вагона, где висел пестрый плакат:

НОВЫЙ МЮЗИКЛ АЛЛАДИН.

ШОУ ДЛЯ ВСЕЙ СЕМЬИ. БИЛЕТЫ УЖЕ В ПРОДАЖЕ.

НЕ ПРОПУСТИТЕ ГЛАВНОЕ ТЕАТРАЛЬНОЕ СОБЫТИЕ ГОДА

Саша посмотрела на плакатного Аладдина. Аладдином был индус. Такой же, как она, потерявший родину под колесами подземки и обретший новую на ее многочисленных перегонах. Индус-Аладдин улыбался белоснежной улыбкой, обнажая по-солдатски ровно построенные зубы. На его голове возвышался желтый кокон чалмы.

Город не спал, город не ложился спать со дня своего основания. Саша тоже разучилась спать. В этом городе нельзя спать, если ты хочешь добиться успеха. Лишь Ди-трейн словно погрузился в дрему. Вслед за ним и Саша погружалась в воспоминания.

Ровно год назад она вырвалась из плена. В буквальном смысле этого слова. Пленом была не тюрьма, не бордель, не подвал киднепперов – часто случающиеся на пути девушки из Узбекистана в Америку. Пленом стал родной дом, где родители прятали своих многочисленных детей (их было семеро) от мировых катаклизмов, бед, войн и великих переселений народов. Саша работала в родном селе, в маленькой парикмахерской: стригла, красила, подрезала, ровняла, снова красила, снова стригла... Это у Саши получалось довольно неплохо. Иногда она садилась за аккуратный белый столик со сломанной ножкой, перемотанной толстым слоем изоленты, и терпеливо наносила ярко-красный лак (красный тогда был у местных девушек в моде, впрочем, он и сейчас там в моде, которая вряд ли поменяется в ближайшие несколько сотен лет) на длинные, сухие женские ногти. Ногти сопротивлялись импортной краске, потому что они привыкли к земле, воде и раскаленному воздуху. Лак слезал после недели изнурительных полевых работ; в выходной женщины бежали к Саше – в выходные Саша мечтала о своих выходных. У Саши в ту пору было много ухажеров. Секрет такой популярности был прост: Саша много работала и много зарабатывала (по местным, конечно, же меркам). Мужская же часть населения села работу принимала за занятие постыдное и недостойное, предпочитая целыми днями отдыхать в теньке. Женщины не протестовали, а кто бастовал, получал кулаком. Саша и сама несколько раз заработала довольно сильные тумаки от старшего брата, которому осмелилась намекнуть на его безделье.

Тогда к Саше прибился парень из соседнего города, прибился с намерениями серьезными. Сашина семья хором уговаривала ее сыграть свадьбу и уехать в Ташкент. Саша сопротивлялась, кричала на мать и отца. Чтобы Саша знала свое место, отец избил ее до полуобморочного состояния. Она провалялась несколько недель дома; потолок стал ее окном, миром ее фантазий. На потолке вились древние паутины и жил огромный старый паук с бородой. Саша по ночам виделись кошмары.

А потом она опять стригла, красила и стригла, красила и снова стригла, и опять красила. Пока к Саше на работу не пришел ее жених, вытащил Сашу за волосы на улицу и стал ее тщательно избивать, крича на всю улицу, что Саша изменяет ему в подсобке со своими клиентами (Саша делала и мужские стрижки). Кое-как Саша вырвалась из рук ревнивого ухажера и побежала в спасительный, как ей казалось, родительский дом. Но жених уже успел рассказать Сашиной семье о ее «похождениях». В этот день Саша окончательно повзрослела. Она стала старше не на год-два, не на десять лет, а сразу на целую жизнь. Она стала мудрой и безжалостной. Мир менялся после каждого отцовского удара. Саша четыре дня харкала кровью и не могла ничего есть.

Отец постелил ей на чердаке, где Саша прожила несколько месяцев. Мать носила ей воду и пищу, но разговаривать не имела права. Саша поняла, что родители – просто люди, запуганные, затравленные своим временем; ей стало их жалко, ведь они не видели ничего хорошего и светлого в своей жизни. Саша не была в обиде на родителей. В какой-то момент Саша почувствовала, как к ней приходят новые силы; она подумала, что ее жизнь дороже любой другой, и что она ценит свою жизнь и обязана хранить ее в первую очередь... Два месяца – хороший срок, чтобы всё обдумать и всё взвесить.

Ранним утром, когда Сашин срок домашнего заключения подходил к концу, к ней на чердак поднялась очень красивая девушка. Саше показалось, что девушку эту она уже где-то видела, может быть, в прошлой жизни. Девушка села на край кровати, внимательно посмотрела Саше в глаза.

– Ты помнишь меня? – ласково спросила она.

Саша ответила, что не помнит. И вообще, кто ей разрешил сюда подняться, если даже мать с дочкой разговаривать не имеет права. 

– Я сказала ему, что я из прокуратуры. Твой отец доверчивый человек и очень боится властей.

Саша испугалась.

– Не бойся. Я к тебе приходила когда-то в парикмахерскую, помнишь? Мы еще спорили, в каком лучше возрасте выходить замуж, – девушка подняла правую руку и показала красивое блестящее кольцо из белого золота с маленьким бриллиантом на безымянном пальце. – Помнишь, я заполняла для тебя анкету?.. – улыбнулась девушка.

Ну конечно. Саша вспомнила, что красивая девушка втянула ее в какую-то авантюру, связанную с лотереей и поездкой в Америку.

– ...У меня есть новости для тебя.

Саша боялась новостей. Саша не привыкла ждать от жизни хорошего. И сейчас она насторожилась, как сова, и даже приподнялась в постели, уронив подушку на пол. Что-то страшное обязательно должно произойти, так решила Саша. Кровь ударила ей в голову. Получается, что эта красивая девушка пришла, чтобы забрать Сашу и отвезти ее в отделение, а дальше в тюрьму. Саша слышала про местные тюрьмы, откуда девушки живыми выходили только за очень большие взятки. Саша хорошо знала, что таких денег в ее семье никогда не видели. Значит, вот такой финал, вот так всё должно закончится, не успев начаться. Саше всего двадцать восемь, а ее жизнь давно подошла к титрам на экране; все ожидания рухнули в одну секунду с появлением вот этой девушки. Саше хотелось позвать на помощь, пищать, как птичке, кричать, орать, драть глотку...

– Поздравляю, ты скоро уезжаешь в Америку!..

В первые дни в Нью-Йорке она была ошарашена городом и людьми. Было не до воспоминаний. Она приехала, не зная ни слова по-английски. Ее первые месяцы полуподвальной крысиной жизни на окраине Бруклина стали отличной школой для выживания. У Саши не было родственников в этом многомиллионном городе, не было ни друзей, ни даже знакомых. Она была одна – и точка.

Ди-трейн, наконец, тронулся и устремился вглубь Бруклина. Саша достала блокнот и еще раз пробежалась по списку:

Масло арахисовое

Хлеб со злаками и изюмом

Горчица

Подгузники, две упаковки, с запахом клубники

Губная помада, алого цвета

Набор карандашей, разноцветных

Чулки капроновые

Порошок стиральный

Саша прикидывала, в какой магазин пойти; решила выйти на 20-й авеню и пешком вернуться по 86-й. Где купить продукты, она знала. С чулками и подгузниками было сложнее. Больше всего она боялась разговаривать с продавцом. Конечно она воспользуется гугл-переводчиком, посмотрит транскрипцию, произношение, но посмотреть в глаза продавцу, – этого Саша боялась больше всего. Если бы не ее дурацкая застенчивость, она бы давно выучила язык. Признаться, Саша и по-русски говорила отвратительно, путала окончания, терялась в деепричастных оборотах, словно в темных бруклинских кварталах. Но русский был единственным спасательным кругом в этом огромном эмигрантском океане, где Саша плавала в своей дряхлой лодчонке, потеряв все мыслимые и немыслимые ориентиры, обронив весла и сломав мотор. Да, конечно, существовала и узбекская диаспора, но Саша не для этого уехала из Узбекистана, чтобы опять погрузиться в тот мир, с его неписанныеми, но хранимыми законами.

Этот район Бруклина Саша уже неплохо знала. В одном из многочисленных коричневых домов на Кропси авеню она снимала комнату у престарелой больной женщины Виолетты Борисовны. Бедная старушка приехала сюда несколько лет назад по приглашению единственной дочери. Поначалу всё складывалось как нельзя лучше: Виолетта Борисовна жила с дочерью, которая работая в офисе в Манхэттене, имела приличный по местным меркам годовой оклад, плюс к этому американского ухажера из Нью-Джерси и новенький «Фольксваген Поло» белого цвета, взятый в кредит. Еще с Виолеттой Борисовной и дочерью жила маленькая собачка по кличке Сэм. Пока дочь и будущий зять работали, Виолетта Борисовна держала в доме идеальный порядок, гуляла с Сэмом и по воскресеньям ходила в православную церковь недалеко от дома благодарить Всевышнего за стабильность и благополучие дочери. Однако Виолетте Борисовне под закат жизни было уготовано страшное испытание. Прошлой зимой ее дочь и будущий зять пустились в мини-путешествие в Атлантик-Сити – развеяться немного, погулять по побережью. Виолетта Бори-совна накануне поездки рассказала об этом соседке-еврейке из Минска, Алле Александровне. Та только покрутила пальцем у виска и сказала, что зимой там делать нечего, что ехать туда – затея глупая и бессмысленная. Но отговаривать дочь Виолетта Борисовна не посмела, боялась ее жесткого характера, доставшегося от отца-офицера Северного флота. В день отъезда Виолетта Борисовна места себе не находила, бегала взад-вперед по квартире, молилась, плакала и пила пустырник, привезенный с собой из родного Петрозаводска. Ближе к полуночи уснула. Разбудил ее тревожный звонок в начале пятого утра. Как известно, такие ранние звонки ничего хорошего не сулят. Маленький белый «Поло» был раздавлен в лепешку уснувшим за рулем водителем огромного грузовика. Что было с Виолеттой Борисовной, лучше не вспоминать. Осталась она на всем белом свете одна с маленьким вечно скулящим Сэмом. А через несколько недель Сэм сбежал, и стало ей совсем одиноко и невыносимо.

Виолетта Борисовна стала быстро хереть. Потребовался постоянный уход и помощь. Соседка поначалу вызвалась помогать, но в парикмахерской она познакомилась с Сашей, делавшей первые робкие шаги в карьере маникюрши, и свела ее со старушкой. Саша была рада переехать из полуподвальной сырой комнаты, где вовсю орудовали серые чешуйницы, в пусть маленький, но теплый угол. Виолетта Борисовна быстро нашла с Сашей общий язык. Да что там язык! – Она полюбила Сашу по-матерински. Саше было немного неловко ощущать такое к себе внимание. Она привыкла к злым и угрюмым родителям, которые за всю жизнь ни разу не улыбнулись. Какая там любовь!

Каждую ночь Виолетта Борисовна вскрикивала во сне и потом тихо и протяжно рыдала до утра, уткнувшись головой в подушку. Саша ее успокаивала, искала слова для утешения, но получалась какая-то глупая смесь из русских и узбекских слов.

Аптека, прачечная, «7-Eleven», аптека, McDonald’s, снова аптека, прачечная, овощной магазин, суши-бар, Western Union Bank, аптека... Саша терялась в вывесках. 86-я улица Бруклина всегда поражала своим изобилием. В родном Сашином селе такая картина могла только привидеться. В Бруклине можно жить, не выезжая на «большую землю» годами. Многие так и делали.

Через три долгих часа метаний по магазинам Саша, наконец, купила всё, что было написано дряблой старческой рукой на клочке бумажки.

В двенадцать часов дня ноль ноль минут Саша зашла в квартиру на Кропси авеню.

– Это ты, my dear? – тихо спросил из кухни ангельский голос старушки.

– Я, – так же тихо ответила Саша.

Она не первый раз почувствовала неприятный запах в квартире, будто за радиатором на кухне разлагался какой-то переспелый фрукт. Однозначно, Виолетта Борисовна дряхлела. Саша понимала, что как только хозяйка умрет, Саша вылетит на улицу. Саша боялась улицы. Всё, что угодно, переживет, – только бы не на улицу.

– Ну, как твои успехи, деточка? – ласково спросила Виолетта Борисовна, вытирая руки о кухонное полотенце.

Саша поставила пакеты с продуктами на стол, села рядом и заплакала.

– Я ничего не понимать, – сквозь слезы говорила она, – я совершенно ничего не понимать. Мне так тяжело понимать, что от меня хотят.

– Деточка, перестань плакать, – Виолетта Борисовна обняла Сашу за дрожащие плечи, – разве что-то страшное произошло? Подумаешь, первый раз пошла на курсы языка. Выучишь. У тебя выбора нет. Даже я, старая развалюха, и то кое-что выучила. Сама! Смотрела вот телевизор, слушала радио. В этой голове еще кое-что нужное оседает.

Виолетта Борисовна, кривым указательным пальцем, похожим на корень имбиря, постучала по своему виску, давая Саше понять, что не весь еще мозг превратился у нее в труху.

– Там все так смотреть на меня, когда я пытаться говорить что-то. Я была, как эта... дура я была, – не унималась Саша.

Если бы не упорство старенькой Виолетты Борисовны, Саша вряд ли вообще дошла до курсов английского языка, которые ей по программе полагались бесплатно, какое-то количество часов в неделю. Об этом Саша впервые узнала от старушки, и сегодня в свой первый за последние несколько недель выходной она собрала всю волю в кулак, «замейкапила» себя до неузнаваемости и отправилась в Манхэттен, на Седьмую авеню. Для неразговорчивой Саши два часа урока превратились в пытку. Молоденькая девушка в огромных очках RayBan и жирной родинкой на шее, из которой торчал длинный черный волос, словно допрашивала Сашу. Саша смотрела на этот волос и мечтала его аккуратно выдернуть пинцетом. Нет, девушка ничего сложного не спрашивала, наоборот, подталкивала всех к правильному ответу. Учеников было трое, поэтому девушка спрашивала много и основательно. Сашу бросало в дрожь от каждого вопроса. С горем пополам она выудила нужные слова, прошла тест и была зачислена в начальную группу.

Виолетта Борисовна, успокаивая Сашу, все повторяла, что боязнь у Саши пройдет, надо только начать хоть что-то говорить.

– Знаешь что, dear, – неожиданно сказала она, – тебе надо найти бойфренда. И желательно не эмигранта. Только так ты выучишь язык до совершенства.

– Что вы такое говорить! – с ужасом посмотрела на старушку Саша. – Кому нужна дура из Узбекистана, языка не знать, да еще и…

– Послушай, деточка, – перебила ее Виолетта Борисовна, – я приехала сюда, не зная ни одного слова на английском. Мне было шестьдесят пять. Тебе двадцать восемь. Улавливаешь разницу?

Виолетта Борисовна смотрела на Сашу глазами, полными заботы и тоски одновременно. Эти глаза за последний год выплакали столько слез, что ими можно было напоить весь Бруклин. Саша видела, как день ото дня эти глаза теряют свой первоначальный голубой цвет, теряют ясность. У Виолетты Борисовны появилась странная привычка не смотреть собеседнику в лицо. И еще было непонятно, шутит она или, напротив, говорит что-то важное.

– Саша, – сказала она, понизив голос, – надо срочно замуж! Срочно, деточка. Иначе тебе капут.

Виолетта Борисовна медленно провела большим пальцем по шее, показывая «капут», потом стала откусывать заусенец на этом большом пальце и сплевывать откусанную кожицу на пол. Повисла глупая и долгая пауза. Саша смотрела перед собой, слушая рычание холодильника и сопение старушки.

Виолетта Борисовна будто опомнилась:

– Деточка, ты всё купила, что я тебе написала? Верни мне список.

Саша протянула старушке клочок бумажки с каракулями. Виолетта Борисовна надела очки и принялась ловко, словно фокусник, вынимать из бумажного пакета покупки. Достала горчицу.

Горчица.

Хлеб.

Порошок.

– Не тот, конечно, – она попыталась сделать вид, что расстроилась, – но тоже сойдет. Надо обязательно брать по sale. Запомни!

Арахисовое масло .

Карандаши.

– Буду рисовать Сэма.

Виолетта Борисовна достала упаковку подгузников и хватилась правой рукой за сердце.

– А это что? – вопросительным взглядом посмотрела она на Сашу.

– Как что, – ответила Саша. – Подгузник. Разве вы не видеть?

Виолетта Борисовна всем весом плюхнулась на стул.

– Саша, ты точно тупенькая, – она вертела в руках огромную пачку подгузников, – это детские подгузники! Деточка, на кой черт мне детские подгузники? 

– Откуда я знать. На кой черт вам помада эта!

– Чтобы ходить в гости. Сашка, я от тебя многого не требую. Разве ты не знаешь, что существуют подгузники для взрослых?

– Давайте я пойти и поменять, – предложила она, – ноу проблем. Я не знать, что есть подгузники для взрослых.

Обе замолчали. Саше было неловко глядеть на старушку. Подумать только, Виолетта Борисовна красит губы, надевает чулки, ходит в церковь и тут же в церкви ходит под себя. Человеческое воображение рисует самое паскудное и неприятное всегда с такой ясностью, что становится немного страшновато.

Оказывается, существуют подгузники для взрослых, подумать только! Каждый день Саша узнавала что-нибудь новое. Интересно, как выглядят подгузники для взрослых. Саша не заметила, как эти слова произнесла вслух.

– Очень просто они выглядят, – ответила Виолетта Борисовна. – Как подгузники для детей. Только там надпись «for adults». Слышишь, фор эдалтс.

Саша не выдержала и засмеялась. Следом за ней засмеялась и Виолетта Борисовна.

– Хочешь жрать, Сашка? – сквозь смех спросила она. – Небось проголодалась!

Старушка не дождалась ответа и, подскочив со стула, кинулась к холодильнику, достала с верхней полки несколько яиц, нагрела сковороду и приготовила яичницу. Всё это она провернула с необычайной быстротой и ловкостью. Саша успела только руки помыть и удивиться проворности старой домохозяйки. Саша старалась быстро всему учиться у Виолетты Борисовны, чтобы стать максимально независимой от чужой помощи. Но внимательно наблюдая за жизнью старушки, она не желала заканчивать свою жизнь вот так: в глубоком одиночестве и без малейших перспектив на тихую и спокойную старость.

Много одиноких бабушек, брошенных и неуклюжих, встречала Саша в Бруклине. И каждый раз представляла на их месте себя. Не быть этому, она всё будет делать ради цели. Цель была одна, как и у восьмидесяти процентов жителей этого города: своя квартира... Пусть маленькая, пусть на первом этаже, пусть без балкона, пусть с ржавчиной в ванне, пусть далеко от ближайшей станции сабвея, пусть с огромными жирными тараканами, постоянными обитателями Бруклина, но квартира! Своя квартира в Нью-Йорке. Еще Саша очень хотела успешно выйти замуж, и вот эти две цели между собой у нее всегда чередовались. Но с хорошей квартирой мужья сами подтянутся, слетятся, как пчелы на мед, и будет из чего выбрать.

Саша набросилась на яичницу, как тигр. Сегодня она еще не ела. Запила черным кофе без сливок и сахара, съела тост с арахисовым маслом. Масло Саша наносила всегда тоненьким слоем. Виолетта Борисовна на это ей говорила:

– Бери больше, Саша, чай, не в Узбекистане живем, – и радостно кудахтала.

Сейчас Виолетта Борисовна смотрела в окно, перекинув через плечо кухонное полотенце. Эта картина располагала к серьезному разговору, и старушка воспользовалась этим.

– Все-таки надо тебе бойфренда, Сашка, – материнским тоном начала она, – крепкого, с башкой и руками. И чтобы никакого другого языка не знал, кроме английского. И жить вам вместе. Можете здесь жить, я вон уйду... Тихо. Не перебивай. Эта квартирка ведь моя, Сашка, – шепотом погружала Виолетта Борисовна Сашу в свои тайны, – я все документы успела сделать. Какую-то часть выплачивать еще десять лет надо. Но ты ведь справишься. Что там десять лет – пролетят, как один день! Эх... а ведь хотели они меня тут и оставить, а сами переехать в Джерси, дом там купить. Ездила бы каждые выходные, внуков нянчила, а теперь... Сашка, Сашка моя. Жизнь иногда кажется такой несправедливой. Скотской она кажется, прости господи. Знаешь что, Сашка. Думала я обратно уехать домой. Чего вытаращилась! Да, домой. Там же остался дом, огород. Да и Женя там похоронен. Нечего мне тут делать... Давай, ищи бойфренда. Ищи, Сашка, крепкого и надежного мужчину, – тряся кулаком в воздухе, по-партийному вещала старушка. – Стального американца ищи. Из других штатов, те цепкие... Любить будешь его, готовить и стирать. Детей нарожаешь, дети сразу гражданство получат. Будут тебе благодарны потом, что родила мать их здесь, а не где-то там... в зажопинске. Прости, Господи!

Тяжелый разговор она затеяла, Саша такие разговоры не любила. Какие только междоусобицы и войны ни происходили в эмигрантском мире Бруклина на почве квартир! Краем уха Саша слышала на работе жуткие и страшные истории, где подставляют, грабят и травят только ради одних квадратных метров. Да и верилось с трудом в такой благородный жест со стороны Виолетты Борисовны. Переживая внутри свое горе, она могла ляпнуть все, что угодно. Саша была к этому готова и постаралась не придавать ее словам большого значения. Бредит старая, подумаешь. Но кое в чем Виолетта Борисовна все же была права: Саше нужен мужчина. Никто не знал, что Саша изнывает по мужчине. Последний раз она делала это перед отъездом сюда, почти полгода назад. Там произошло что-то неуклюжее и мерзкое, о чем Саша вспоминать не любила. Полгода. Но попытки, безусловно, были.  

С первым Саша познакомилась в самолете по дороге сюда. Им оказался иранец, у которого в Квинсе нелегально жил брат. Саша остановилась в их квартире до следующего утра. В эту же ночь она разделась – но иранец испугался такого резкого поворота событий. Он прикинулся глубоко религиозным и убежал спать к брату в комнату. На следующий день Саша покинула квартиру, оставив в квартире иранцев триста долларов. Об этом она узнала, когда расплачивалась за хот-дог в соседнем квартале и не обнаружила в кармане завернутый целлофановый пакетик с деньгами. Найти обратную дорогу она уже не смогла – Саша терялась среди одинаковых кирпичных домов Квинса. Что так напугало иранца? Саша знала: огромный шрам чуть ниже груди. Его она получила в детстве, прыгая по гаражным крышам. Прыжки были любимым занятием местной детворы. Саша могла делать это с закрытыми глазами, она наизусть знала количество гаражей и расстояние между ними. Внезапные февральские морозы превратили крыши гаражей в каток, Саша не рассчитала прыжок, поскользнулась и пропорола себе живот о встречный жестяной навес. Сашу зашивали, перешивали и выхаживали. Выходили. Так и появился на свет некрасивый, мясистый шрам.

Первое время Саше нужно было где-то жить. С этим помогла та самая красивая девушка из Узбекистана, благодаря которой Саша и оказалась в Америке. Коротая вечера в единственном интернет-кафе во всем поселке; девушка штурмовала русскоязычные группы и форумы Америки, вела переписку, выписывала подходящие объявления. Через неделю ей удалось договориться с какими-то молдаванами с Брайтон-Бич. За свою услугу девушка попросила пятьдесят долларов.

Когда Саша не смогла найти обратной дороги в квартиру иранцев, она вдруг вспомнила, что ее давно ждут на Брайтон-Бич по адресу, который был написан жирным черным маркером на большом листе, да еще и продублирован на втором листе – это если Саша потеряет первый. Девушка говорила, что лучше появиться там в день приезда, иначе хозяева могут передумать, и она останется на улице. Давно Саша так не бегала. Три с половиной часа провела она в сабвее, мечась с одного конца линии на другой, теряясь в бесконечных станциях и переходах. Приехала сначала на Penn Station. Там блуждала по огромному вокзалу, зареванная, забитая потоками людей, села в итоге не на тот поезд и укатила в Бронкс. В Бронксе рыдала громко, чтобы услышали люди. Подошел полицейский, Саша протянула уже основательно обтрепавшийся лист с адресом. Полицейский – огромный темнокожий мужчина, похожий на бульдога, сначала подумал, что над ним шутят, но потом, видя испуганное лицо Саши, подвел ее к карте сабвея и подробно объяснил, куда ехать и где сделать пересадку. Саша почти ничего не поняла, однако ей стало приятно, что полицейские в этом городе такие вежливые. На ее родине полицейские умели только вымогать взятки.

Добралась Саша, когда на улице уже стемнело. Дверь ей открыл сутулый мужичок, на вид пятидесяти лет, в черной траурной рубашке и с грустными, но хитрыми глазками. Мужичок сразу понял, кто перед ним стоит, и красивым бархатным голосом запел на весь коридор:

– О, май гад! Ну наконец-то. Мы думали, что потеряли тебя. Даже написали письмо твоей покровительнице в Узбекистан.

Мужичок сделал широкий шаг назад, что, по-видимому, означало приглашение пройти в дом. Убитая сабвеем, Саша почти рухнула в прихожей. На шум прибежала худенькая женщина в белом костюме Juicy Couture со стразами, длинной седой косой до поясницы и фантастически глупым выражением лица. Мужичок помог Саше снять верхнюю одежду.

– Лида, – закричал он, – это та самая девочка из Узбекистана! Молчит, как рыба. Ни слова не проронила. Может, она глухая, Лида?

Саша плюхнулась на маленький пуфик у двери и принялась стягивать свои любимые туфли-лодочки, которые после первого знакомства с Нью-Йорком можно было смело выкидывать на помойку. Тоже можно было проделать и с ногами: пятки стерты в кровь, на больших пальцах сбоку волдыри и мозоли. Вот награда за проделанный сюда путь.

– Я – Салима, – робко сказала она, – или Саша, можете так меня называть.

Сашу накормили, напоили, выделили угол под лестницей. Она отдала почти все оставшиеся доллары, но была рада хоть какой-то крыше над головой. Здесь она прожила несколько месяцев. Жила бы еще год, но мужичок нарушил все ее планы. Пока жена Лида по ночам работала на заправке кассиром, он повадился заглядывать к Саше в ее маленькую комнатушку и справляться о ее делах. Саша поначалу не понимала, откуда в нем проснулся такой интерес к ее скучной жизни. Каждый новый вечер, как только жена уходила за порог, он спускался со второго этажа в новой чистой майке, источающей запах духов, в чистых и свежих носках. Такие мелочи не могли быть незаметны даже уставшей под конец дня Саше. Как-то под вечер он, как всегда, спустился к Саше, подвинул табуретку и сел возле ее кровати. Саша лежала в наушниках, слушала музыку. Он даже не заговорил с ней, не спросил о ее делах, как это делал обычно. Вместо этого он стал медленно массировать Сашины ноги. Потом поцеловал одну из них, окинул лежащее тело жадным взглядом и набросился на него всем своим костяным мешком. Саша вырывалась, билась, что есть мочи, но мужичок умело работал руками и через несколько мгновений Саша уже чувствовала его полную власть над собой. Все длилось недолго, такие мужчины всё делают быстро. Вытирая потный лоб, он ушел к себе наверх и больше не показывался.

Всю ночь Саша плакала. Утром она ничего не сказала Лиде, чтобы ее не расстраивать. И тогда Саша собрала весь свой скарб и ушла жить в подвальное помещение парикмахерской, где незадолго до этого нашла работу. Хозяйка парикмахерской сочувственно выслушала рассказ о домогательствах и сама предложила поселиться Саше в подвале здания, где хоть и было сыро, но зато без нежданных гостей.

Виолетта Борисовна посмотрела на Сашу:

– Ну что скажешь?

Саша виновато опустила голову и пожала плечами. Виолетта Борисовна не унималась:

– У меня соседка Алла Александровна, ты видела ее, еврейка из Белоруссии. Хорошая женщина. Да какая женщина, – всплеснула руками старушка, – что я вру! Такая же старая рухлядь, как и я... зато внук у нее есть, Максим, кажется, зовут, твой ровесник. Красивый, чернобровый, – она специально тянула прилагательные, чтобы выставить соседкиного внука в лучшем свете и таким образом заманить Сашу в свой мега-проект, – на английском – как на родном. Работает деливери-боем, зато всегда при деньгах. Живет здесь недалеко, на 83-й улице. Экономный, любит животных. Не курит и не пьет. А, Сашка! Тебе такой точно нужен. Нарожаете мне внучат, Сашка. Буду я сидеть с ними, а вы доллары заколачивать. Ну что скажешь?

Саша несколько раз сталкивалась на лестнице с тем, про кого говорила Виолетта Борисовна. Что сказать, бредила постаревшая Виолетта Борисовна без всяких сомнений. Сеяла чушь и ересь на всю кухню. Саша мечтала заткнуть уши и не слышать этот словесный поток, но это только обидело бы и без того ранимую Виолетту Борисовну. А ее уже понесло не на шутку.

– Давай-ка, Сашка, мы на недельке к ним и сходим, а! – весело сказала она, обрадовавшись своей идее. – Я сделаю котлетки по-киевски, ты настрогаешь что-нибудь свое, национальное, острое. Купим вина.

Виолетта Борисовна просила, умоляла. Это читалось в ее глазах. Отказать было невозможным. Саша надеялась, что старушка постепенно забудет о своей затее, вернется к своим будничным делам и будет тихо почитывать советские детективы на айфоне, мыть бесконечно полы во всей квартире и засыпать перед телевизором. Не забыла.

Через недели две после вышеупомянутого разговора, сидя за завтраком, Виолетта Борисовна поставила Сашу перед фактом:

– В субботу мы с тобой идем к соседям на ужин.

Саша чуть картофелем не подавилась, а старушка включила свой учительский тон:

– Наденешь лучшее. Эту, как ее там, – она щелкала пальцами обеих рук, – блузку Guess я у тебя видела, розовую. Вот ее надень. Хотя нет, стоп... Розовый тебя не сделает умнее, ты у нас и так девочка недалекая. Оденься лучше поскромнее, свитер есть у тебя?

Саша, вытаращив глаза, отрицательно покачала головой.

– Тогда я отдам тебе доченькин. Она его один только раз и надевала. Как раз серенький, нечего тебе выделяться... как фифа по Бруклину ходишь. Джинсы наденешь, волосы в пучок, – наставляла старушка. – Краситься много не надо ни в коем случае. У них семья скромная, они этого всего не любят. Зубы почистишь перед выходом, жвачку пожуешь. Духами не надо брызгаться. Так, что еще! Вроде все… а-а-а, не забудь поменьше болтать. А то рот откроешь, сразу кровь из ушей у всех польется.

Виолетта Борисовна расхохоталась во весь голос.

Суббота настала. Всю ночь накануне Саша не спала, представляя, как будут развиваться события. Неужели сегодня решится судьба и прыщавый чернобровый парень заберет ее к себе на 83-ю улицу или, наоборот, он переедет к ним на Кропси авеню, и они заживут тихой мирной бруклинской жизнью эмигрантов, нарожают детей, к Саше приедут обязательно ее мать и отец посмотреть на внучат и…

Виолетта Борисовна уже второй час прихорашивалась в ванной. Оттуда доносилась древняя, как мамонт, песня, которую она очень неумело напевала:

Полночь, полночь вот уже пробила,

А Марианна позабыла, что я ее здесь жду.

О Марианна, сладко спишь ты, Марианна,

Мне жаль будить тебя, я стану ждать...

По странному звуку, похожему на шарканье тапочек по кафельному полу, Саша догадалась, что старушка пританцовывает. Или пытается пританцовывать.

Сидя перед зеркалом на кухне, Саша применяла всё искусство мейкапа, чтобы привести свое лицо в презентабельный, с ее точки зрения, вид. Морщины – она видела морщины на своем еще молодом лице! Морщины не пропадут, они будут только увеличиваться в размерах и размножаться, словно глисты в больном теле. Саша боялась постареть. В ее родном селе девушки в тридцать пять лет выглядели, как потрепанные, изнасилованные тяжкой судьбой старухи. Трудная сельская жизнь не щадила их юные лица. В любой точке планеты Саша легко узнает своих по тем самым морщинам вокруг глаз, по ссохшимся от песчаных бурь волосам.

– Золотце, ты пойми, – кричала из ванной Виолетта Борисовна, – никому не нужны твои тонны косметики. Сейчас мужчины ценят естественность, ты слышишь? Естественность, глупая ты девочка.

Через полчаса дамы были готовы покинуть свое логово. По правде сказать, обе выглядели ужасно. Свитер, подаренный Виолеттой Борисовной Саше, смотрелся неуклюже, рукава свисали словно спагетти. Но старушка этого не замечала, ей нравилось, что вещи дочери не пропадают даром. Саша не сняла свитера, чтобы не расстраивать старушку.

– Как ты похожа на доченьку, – обняла ее Виолетта Борисовна.

Так они стояли минуту. Саша была ниже ростом, и на макушку ей капали теплые старушкины слезы.

– Так, всё, хватит соплей, – успокоилась Виолетта Борисовна, вытирая слезы рукавом блузки. – У нас, Сашка, сегодня важная миссия. Давай-ка лучше присядем на дорожку.

Обе сели на кухонные стулья. Помолчали секунд двадцать, как это всегда бывает вместо заявленной минуты, встали и направились к входной двери. У двери Виолетта Борисовна неожиданно остановилась и посмотрела на Сашу строгим взглядом.

– Сашенька, дорогая моя, – сказала она, – я тебя умоляю, ты, главное, молчи, золотце ты мое. Молчи и старайся ничего не говорить, пока тебя не спросят. Я тебе буду помогать. Помни, что молчание – золото. Мне так моя мать всегда говорила, а она, на секундочку, блокаду прошла. Молчание, Сашка, золото. С богом!

Соседка Алла Александровна жила на последнем этаже дома. Из ее окон был виден унылый Бенсонхёрст парк. В его глубине располагалась детская площадка, откуда с утра до вечера доносились детские голоса. Соседка любила эти звуки и нарочно распахивала окно настежь в своей комнате. От этого в квартире всегда было прохладно, зато свежо. Алла Александровна быстро открыла гостям, когда те постучались, будто всё это время стояла под дверью и ждала.

– Хэллоу, хэллоу, – закричала она на весь коридор. – Здравствуйте, дорогая Виолетта Борисовна.

Старушки обнялись, смачно поцеловав друг друга в щеки. Виолетта Борисовна сделала шаг в сторону, чтобы показать Сашу. Со стороны это выглядело очень странно, будто подняли огромный бархатный занавес, а за занавесом оказался маленький хрупкий карлик.

– О, май гад, какое прелестное создание! – расплылась в улыбке Алла Александровна. – Только сейчас увидела. А ведь живем в одном доме, а я, дура старая, как ни зайду, так тебя дома нет.

Это было правдой. Соседка заходила достаточно часто, но Саша всё время работала. Или была на курсах английского, или в спортзал ходила. Последнее время она заимела такую привычку. Услышала от кого-то, что это модно, и побежала в первый попавшийся фитнес-клуб на 86-й улице. Саше помогал тренер, молчаливый женоподобный парень с красным лицом и густыми черными бровями, по всей видимости, татарин. Он отлично говорил по-английски и по-русски, и Саша так и не поняла, откуда приехал этот некрасивый краснолицый юноша. Приходилось заниматься в белой футболке из хлопка, чтобы скрыть шрам. Под мышками мгновенно появлялись темные пятна, и Саша этого ужасно стеснялась, но решиться надеть топик – ни за что. Шрам никогда и никто не должен увидеть.

– Проходите, мои милые дамы, – рассыпалась в вежливостях Алла Александровна. – Через полчаса придет Макс, и мы с вами отведаем отличной запеченой картошки. Моей фирменной, с вашими котлетами по-киевски.

Виолетта Борисовна протянула соседке огромный пластиковый контейнер с ароматными котлетами. Их она накануне делала целый день, изрядно помучившись у плиты. Саша попыталась приготовить плов, но он получился такой отвратительный, что Виолетта Борисовна деликатно намекнула о невозможности его потребления в пищу. Это не помешало Саше съесть перед сном две тарелки.

Квартира, где жила соседка, была точь-в-точь, как у Виолетты Борисовны. Даже холодильник стоял на том же месте. В прихожей висела небольшая картина, по всей видимости, написанная когда-то хозяйкой. На картине был изображен пейзаж с полем, двумя копнами сена и одиноко стоящей посреди поля лошадкой. Лошадка жевала траву, с неба на нее улыбалось солнце. Рядом с картиной висел прошлогодний календарь, на котором застыло тринадцатое июля. Дверь на кухню отсутствовала. В кухне Саша увидела красиво накрытый стол с бутылкой шампанского посередине. Бутылка стояла, словно небоскреб, гордо и величественно. По квартире разгуливала рыжая кошка. Увидев Сашу, она подлетела к ней и стала бегать вокруг ног. Потом замерла, понюхала Сашин носок, резко отскочила и скрылась в ванной.

– Проходите к столу, – сказала Алла Александровна, – ничего пока руками не трогайте. Ждем Макса! О, май гад! Слива, ты что натворила, гадюка лесная!

Она смотрела на маленькую коричневую кучку в ванной.

– Ну, Слива, бестолочь ты такая! Который раз за день, и опять убирать. И что интересно, Виолетта Борисовна, слышите, – ворчала из ванной Алла Александровна, – не хочет этакая ходить в лоток. Я ей даже песка новомодного купила. Все равно ни в какую. Эх, Слива, гадюка…

Началась суета. Алла Александровна стала бегать из ванны на кухню и обратно. Сначала схватила совок у помойного ведра, убежала с ним. Потом вернулась за салфетками, глупо улыбнулась Саше и убежала обратно. Послышался удар совком по чему-то твердому. Из ванны пулей выскочила Слива и убежала в гостиную. По всей видимости, соседка решила наказать кошку, но та оказалась проворней, и хозяйка промахнулась, ударив пластиковым совком по кафельному полу. Саша почувствовала аромат, доносящийся из ванной, и ее чуть не стошнило. Она чудом сдержалась, закрыв нос рукавом.

– Вот она у тебя шустрая, – смеялась Виолетта Борисовна. – Ты бы ей мужика, что-ли, нашла, Алла Александровна!

Одно было на уме у Виолетты Борисовны: всех вокруг переженить. Есть такой тип женщин, которые считают своим жизненным долгом сосватать одинокие сердца. Когда их проект выгорает, они переключаются на кого-нибудь другого. Но если им удается свести двух незнакомых людей, лучшим подарком для них будет их свадьба. Они будут ходить и говорить всем, что это их заслуга. Всё же с Виолеттой Борисовной была немного другая история, более прозаичная. Ее можно было понять – она потеряла единственную дочь. И у нее остался достаточный запас материнской любви, который надо кому-то отдавать.

– Ну-с, девоньки, – зашла на кухню Алла Александровна, словно ничего и не произошло, – по бокальчику давайте выпьем, пока Максик бежит.

Она достала из холодильника открытую бутылку и разлила всем по бокалу.

– У меня тут на все случаи хранится. Саша, ты не стесняйся, можешь меня звать на «ты». Не хочу этого – «Алла Александровна». Я еще пока что Алла. Зови меня Аллой.

Саша в ответ ничего не сказала. Соседка вытерла руки о полотенце и взяла бокал.

– Девоньки, – чмокнула она губами, – чтобы всё у нас было чики-пуки, олл райт, как говорится!

Послышался звон бокалов, и в это время открылась входная дверь. Зашел Макс с черной сумкой Nike на плече. Сердце у Саши забилось, а внушительный глоток шампанского на голодный желудок нежно ударил в голову. А вдруг сегодня всё и произойдет. Вдруг это ее звездный час. То, о чем она с таким сладострастием мечтала последние годы, о чем втайне молилась, что занимало всё ее воображение, может свершиться здесь, в этой маленькой кухне на Кропси авеню, за тысячи километров от ее родного села, где сейчас, наверное, уже утро, где выживают ее отец и мать. 

– Максик, дорогой, – искренне обрадовалась Алла Александровна, – проходи, садись. Так, пора накладывать ужин. 

Парень аккуратно присел на краешек стула и вежливо поздоровался. Соседка возилась у плиты, отвернувшись от гостей, и разговаривала спиной.

– Ой, Максик, – ткнув вилкой в сторону Саши, сказала она, – это вот Саша. Она живет у Виолетты Борисовны. Саша, напомни, откуда ты?

– Узбекистан, – почти шепотом ответила Саша.

Ей показалось, что она умудрилась исковеркать все буквы в названии своей родной страны. В общем-то, так и получилось. Она это поняла по взгляду Виолетты Борисовны, которая чуть не расплакалась. Повисла неловкая пауза.

– Пойду помою руки, – нарушил молчание Макс, – после спортзала руки липкие.

– Ты заниматься в зале? – вырвалось у Саши.

– Да. А что?

– На 86-й улица?

– Да.

– Я тоже ходить туда, – торжественно сказала Саша и, довольная, откинулась на спинку стула.

Макс пожал плечами и ушел в ванную. Виолетта Борисовна готова была умереть прямо здесь, на кухонном стуле. Одной рукой она закрыла покрасневшее лицо, а другой стряхивала пылинки на брюках. Или делала вид, что стряхивает.

– Ой, Саша, – спасла ситуацию соседка, – я когда только сюда приехала, ни слова на инглише не понимала. Как карась среди щук плавала, плавала... – она надула щеки, показывая карася. – Потом к тетке стала ходить, тут недалеко живет. Она мне очень помогла, направила. Язык обязательно надо учить. А лучше – два языка. Один – английский, другой – русский. Здесь много русских, всегда пригодится. Правда, Виолетта Борисовна?

Виолетта Борисовна молчала. Она недовольно сжала губы, как обиженное дитя, у которого отняли любимую игрушку. У Саши впервые закралась обида на старушку. Сейчас она чувствовала себя товаром, выложенным на витрине. Весь этот спектакль разыгрывался для одной Виолетты Борисовны, и все участвующие в разной степени это понимали. Чувствовалась такая чудовищная неловкость во всем происходящем. Наверное, сама Виолетта Борисовна уже была не рада своему проекту и готова была сбежать при первой возможности. Того же хотела и Саша. Но обе знали, что это чревато испорченными отношениями с соседкой, а у Виолетты Борисовны и так не было подруг в этом огромном эмигрантском океане. Саша посмотрела на стареющие руки Виолетты Борисовны, на ее худенькую несчастную фигурку, и обида быстро сменилась жалостью и теплотой. Саша иногда ненавидела свое большое, исколотое ранами сердце, готовое простить даже самого отмороженного ублюдка на земле.

В школе она училась плохо, рано начала работать и пропускала занятия. Отец бил Сашу за неуспеваемость, карманных денег она от родителей так и не увидела, равно как и подарков на дни рождения, поэтому работать приходилось, чтобы питаться в школьной столовой и покупать себе одежду. Она прощала родителей и любила их больше всех на белом свете, хоть свет для нее и не был белым. Брат крал у Саши деньги, таскал ее за волосы. Она его тоже прощала, покупала ему сигареты, алкоголь. Когда Саше исполнилось четырнадцать лет, брат забрал ее с собой в Ташкент на какую-то мужскую пьянку, где продал ее на ночь своему другу-дембелю за несколько долларов. Так Саша стала женщиной. И после этого она всё равно простила брата и всё равно продолжала его любить.

Наконец-то уселись за стол. Бокалы быстро наполнялись шампанским, и Саша уже хотела съесть чего-нибудь, чтобы раньше времени не сползти от опьянения под стол. Наглая Слива сидела под столом и караулила случайно упавшие на пол вкусности.

– Вы смотрите, не зевайте, – предупредила Алла Александ-ровна, – а то наша Сливка быстро сметет все с вашей тарелки.

Загремели вилки, застукали ножи. Из вкусных котлет полилось зеленоватое масло и растеклось по тарелке. Бутылка шампанского быстро закончилась, передала эстафету следующей, такой же, из холодильника. Говорили только две старые женщины. Саша и Макс сидели, словно и не было их тут.

– Как хорошо у нас в Минске было в семидесятых, – вспоминала хозяйка квартиры. – Мы жили на Герцена в коммуналке, в дореволюционном доме... эх. И всё было у нас, что для жизни надо. Хают сейчас Союз, поливают его помоями, а жили-то дружно, правда, Виолетта Борисовна? И не нужны были эти доллары! Жили без этих дурацких доллáров. Целее были.

В слове «доллар» она специально делала ударение на второй слог, показывая тем самым свое пренебрежительное к нему отношение. Это не мешало Алле Александровне в буквальном смысле целовать эти доллары. Она не доверяла банкам и по старой привычке хранила деньги в книгах, которые нашли свой вечный приют на полке в гостиной. Для сотенных купюр Алла Александровна определила место в «Преступлении и наказании» Достоевского, которые номиналом поменьше приютились в «Обрыве» Гончарова. Алла Александровна каждую неделю пересчитывала накопления, вела журнал расходов, перерасходов и поступлений. Даже когда новые деньги в тайник не приходили, она всё равно их пересчитывала, целовала и аккуратно раскладывала между страницами.

– Деньги любят счет, – приговаривала она.

Всё же иногда пропадали мелкие купюры, но она списывала это на свои ошибки при пересчете. 

– А сейчас, – продолжала она свой монолог, – все разговоры об этих долларах. Тьфу. Все в погоне за долларами. Хапают, хапают. Пытаются заработать больше, чем могут. А к сорока годам жалуются на боли в спине. Конечно, если столько на эти доллары работать, то к тридцати будешь, как старик.

– Точно, – быстро подхватила понравившуюся ей мысль Виолетта Борисовна. – Вот взять американцев. Им-то хочется любви и заботы, а пока не раскроешь кошелек, не покажешь, сколько у тебя там, никто тебе никакую заботу и не подарит. А о любви и говорить нечего. Умерла давно эта любовь. Это мы еще застали любовь, а нынешнему поколению я не завидую... совсем не завидую. В какое страшное время живете вы, молодежь! И чем дальше, тем страшнее. Никакого просвета нету.

Женщины одновременно вздохнули и чокнулись бокалами.

– А какие пирожные продавались в кафе «Пингвин», объедение! – всё глубже и глубже погружалась Алла Александровна в океан своих воспоминаний. – Зайдешь зимой, продрогшая вся, после работы, возьмешь пирожное со сливками и вишенкой сверху, отхлебнешь горячего чаю... и вот оно, счастье! Господи помилуй, о май гад! А потом пришел этот доллар бесовской, и не стало пирожных наших. Мой Николай в девяносто втором и заболел, сразу после развала Союза. Он мне тогда так и сказал: «Все, Аллка, кончилось наше общечеловеческое счастье, кирдык нам настал». И ведь как в воду глядел. Зачах бедненький, не дожил до своих пятидесяти восьми. Как Максика-то он любил, всё игрался с ним, возился, в Александровский сквер гулять водил за ручку. Помнишь, Максик?

– Конечно, помню, – утвердительно покачал головой Макс.

Алла Александровна нежно посмотрела на него.

– Весь в мамочку. Она у него работящая. Умница.

– Да ладно, ба. Прекрати, – отбрыкивался внук.

Алла Александровна любила единственного внука, поэтому была послушна его командам, как верный хозяину пес.

– Расскажи нам про себя, – обратилась она к Саше, аккуратно складывая перед собой салфетку. – Я вкратце знаю историю твоего приезда, мне Виолетта Борисовна кое-что успела рассказать. Хочется вот от тебя услышать, как ты там жила у себя, счастлива ты после переезда сюда?

Саша почувствовала, как лягнула ее под столом тяжелая нога Виолетты Борисовны. Она даже не успела сформировать в голове свой ответ, как старушка принялась рассказывать о ее жизни в третьем лице, будто Саши здесь вовсе не было.

– Ох, и какая тяжелая жизнь у нее была, – запела старушка, – вы не представляете, Алла Александровна! Семья у нее большая, работала она за всех. Сашка ничего, кроме мозолей на своих ладонях, и не видела. Девка пробивная, стойкая. В обиду себя не даст, – подмигнула она Саше. – Иногда – как стукнет по столу, скажет мне: «Вы что, Виолетта Борисовна, старая развалюха, не смейте плакаться, только вперед!» Я словно оживаю и забываю про всё свое горе. Молодец Сашка, за нее и выпьем.

Врала Виолетта Борисовна. Врала и с удовольствием запивала свое вранье вкусным шампанским. Чтобы Саша ударила кулаком по столу! Да ни за что. У нее не было привычки кого-то учить, наставлять и давать советы.

Виолетта Борисовна не унималась:

– А как готовит! Пальчики отгрызешь. Да что там пальчики, тарелку оближешь. Красавица и умница. Да, есть проблемы с языками... но это устранимо. Работает день и ночь. А денег сколько скопила, страшно представить. На себя ничего не тратит, всё на карту. Купит только продукты домой – и всё. Сколько ты, Саша, уже накопила денег, а?

Саша не хотела отвечать на этот вопрос. Но три пары сверлящих глаз заставили ее.

– Семнадцать тысяч, – ответила она.

– Врешь поди! – Виолетта Борисовна, видимо, сама не ожидала услышать такую цифру. – И правда, семнадцать? Ну красавица, умница! Невеста с приданым.

На Сашиной тарелке валялся одинокий кусок котлетки, проткнутый в нескольких местах вилкой. Он был до того жалок, что Саша разглядела в нем себя. Такая же откусанная, с огромным шрамом.

После Сашиного признания старушки оживились, заелозили на своих стульях. Один Макс сидел спокойно и смотрел на свою тарелку.

– Молодец, Сашенька, здесь в Америке только так и надо. Я тоже кое-что имею в своем сейфе, – вдруг призналась Алла Александровна.

Часто сказанное ею опережало ее мысли. Она таким образом нередко доставляла себе множество хлопот. Ляпнет что-нибудь эдакое, чего вслух никак говорить нельзя, и сидит потом красная, как рак. Окружающие списывали это на ее возраст, но близкие Аллы Александровны знали об этом недостатке и лишний раз семейные секреты перед ней не раскрывали, чтобы, не дай бог, это не стало достоянием эмигрантского мира Бруклина. Слухи здесь разносились, как семена в поле, подгоняемые ветром: быстро и надежно. 

– Знаете что, Алла Александровна, а почему бы нам с вами не пройтись немножечко?.. – вдруг предложила Виолетта Борисовна.

– И правда, – после некоторой паузы ответила Алла Александ-ровна, – прекрасные ноябрьские деньки у нас стоят.

Она поняла намек и приняла правила игры.

Погода и впрямь стояла замечательная. Для ноября это было рекордное тепло, и весь Бруклин щеголял в летней одежде. Окна часто держались открытыми до утра, и никто не простужался. Для бездомных людей и животных, для гуляющих на воле умалишенных наступил настоящий рай. Теперь они оккупировали близлежащие парки для ночлега. В дневное время найти свободную скамейку в парке не представлялось возможным – все чиллили, греясь на солнышке, посасывая пиво. Алла Александровна надела свой дежурный красный пуховик, предназначенный для вечерних прогулок.

– Вы тут, главное, Сливу не кормите, – обратилась она к внуку, – и не давайте ей запрыгнуть на стол. А мы через часок вернемся.

Саша обратила внимание, как, стоя в дверях, Виолетта Борисовна что-то шептала себе под нос и один раз даже умудрилась перекреститься. Хорошо, что никто, кроме нее, этого не заметил. Дверь хлопнула, и наступила страшная тишина. Слышны были только тиканье часов в коридоре и стук Сашиного сердца.

– А Виолетта Борисовна так и пойдет, – неожиданно прервал тишину Макс, – без верхней одежды?

Голос его сильно поменялся. Из нежно-покладистого он превратился в холодный, стальной. Теперь перед ней сидел не внук Аллы Александровны, а опытный боец с нелегкой судьбой эмигранта.

– Она зайти домой и взять куртка, – осторожно ответила Саша.

– Отрыжки прошлого, – ядовито сказал Макс. – Никчемные старые дуры, которые профукали свою жизнь. И теперь кудахчут здесь, как в курятнике.

– Это ты о ком? – спросила Саша.

– О наших бабках, – резко ответил он.

– Они очень старый, – встала на защиту бабушек Саша, – они многое не понимать уже. Это ты молодой. Ты знать, как жить сейчас. А они жить там, – и она махнула рукой куда-то в сторону.

Макс с нескрываемой злобой посмотрел на нее.

– Да они сидят тут на наших шеях, – прошипел он. – Вот помрет она, кто ее будет хоронить? Тут ты и выложишь все свои семнадцать  тысяч.

– Куришь кальян? – вдруг спросила Саша после недолгой паузы, с целью усмирить пылкого молодого человека. Выпитое шампанское придало ей храбрости.

– Курю, – ответил Макс.

– Пойдем ко мне курить кальян.

Через двадцать минут они сидели на полу Сашиной комнаты, прислонившись спинами к краю кровати и пускали облака серого дыма с терпким ароматом вишни. Сашина комната была завалена одеждой. На полу валялись тюбики от многочисленных кремов, лаки для волос, стеклянные бутылочки из-под духов.

– Сколько ты отдаешь за комнату? – спросил Макс, выпуская изящную струю дыма.

– Четыреста пятьдесят, – ответила Саша.

– Это еще гуд. Я отдаю больше.

– Стоп, ты же жить с мамой? – удивилась она.

– Это тебе бабка сказала, – презрительно ответил Макс, – слушай ее больше. Я живу один, снимаю за семьсот баксов. И комната меньше твоей вдвое.

– Ого, – удивилась Саша.

Дым не собирался выходить в распахнутое окно, ожидая посмотреть интересное кино. Он медленно струился под потолком, словно воды широкой реки. Саша откинулась на кровать и смотрела на эти потоки дыма. От этого у нее сладко кружилась голова. Она достала из джинс телефон и включила первый попавшийся трек. Саша обладала ужасным музыкальным вкусом – его она притащила с собой из Узбекистана, где всё отставало на несколько десятилетий. Комната на мгновение превратилась в узбекскую чайхану.  

– Нравится тебе тут? – спросила Саша, обводя взглядом комнату.

– Как в кишлаке, – улыбнулся Макс. Шампанское вперемешку с ароматным кальяном тоже закружило его. – Есть у меня один знакомый, кажется, из Азербайджана. Тоже любитель покурить кальян. Сейчас сидит в тюрьме за махинации, похоже, депортировать его будут.

– А где ты работать?

– Я деливери-бой, – коротко ответил Макс и выдохнул огромную струю дыма. Он так странно открывал рот, выдыхая дым, что был похож на факира, пускающего огненные шары.

Макс о чем-то сосредоточенно задумался. В его неполные тридцать – глубокие морщины на лбу, прыщи, несколько седых волос, сломанный в детстве нос, красивые ресницы и высшее экономическое образование, полученное в Минске. Его мать в середине нулевых приехала сюда в поисках своего женского счастья. И нашла его в лице местного адвоката – американца с темным бандитским прошлым. Она вышла за него замуж, они поселились в Бруклине, на Ocean Parkway. В Минск она больше не возвращалась и держала связь с родными по телефону и интернету. Долгие годы Макс жил с Аллой Александровной, которая после отъезда дочери взялась за его воспитание. Муж ее к тому моменту уже давно лежал в земле. Алла Александровна не собиралась покидать родной Минск, где прожила всю свою сознательную жизнь и где у нее была огромная квартира в центре города с лепниной на потолке. В конце концов, дочери удалось сломить ее крепкий совковый характер, и бабушка с внуком уже два года как числились новоиспеченными американцами. Макс был рад этой перемене. В родном Минске он не видел никаких перспектив для будущего. Институт окончил «для галочки», даже отношения с девушками не заводил, чтобы не влюбиться и не завязнуть потом в семейном болоте. Но больше всего он был рад наконец-то отделаться от Аллы Александровны. За десять лет жизни он возненавидел ее. Перед матерью Макс поставил условие: либо он живет с ней или один, либо он потеряется по дороге в Америку, и мать никогда его больше не увидит. Мать поддалась на условие, – не видела сына десять с лишним лет, – и сняла Алле Александровне маленькую квартиру на Кропси авеню. Где-то в глубине души дочь тоже не хотела жить с матерью-старушкой.

Алла Александровна поначалу сильно оскорбилась, даже подумывала вернуться обратно на родину. Потом обида ее угасла. Отложенные матерью на учебу Максу доллары ушли на жилье Алле Александровне. Пришлось Максу пойти работать и вкусить всю тягость эмигрантской судьбы. Первую работу он нашел в бруклинском зоопарке в Prospeсt Park. Убирал клетки, мыл ограды, помогал ухаживать за животными. Уволился, когда в обезьяньем вольере на него напала самка и вырвала клок волос на голове. Макс отделался легким испугом и проплешиной на макушке, начальник даже выплатил ему какую-то компенсацию «за причиненные моральный и физический ущерб». В зоопарке Макс познакомился с Джуниором, красивым афроамериканцем из бедной бруклинской семьи. Джуниор был старше Макса на пару лет и успел отмотать срок за ограбление ломбарда. Срок небольшой, но достаточный, чтобы впитать всё самое гадкое, что предлагает тюрьма. Джуниор втянул Макса в какую-то идиотскую авантюру с покупкой серых телефонов из Китая, занял у него внушительную сумму денег и исчез с концами. Макс лишился и денег, и веры в дружбу. Когда мать узнала, куда он потратил все свои накопленные деньги, у нее случилась истерика. Она за долгие годы жизни в Нью-Йорке познала цену каждому заработанному доллару.

Как-то не клеилось у Макса на новой родине. За два года он так и не стал «настоящим американцем». Учеба в ближайшие несколько лет ему не светила точно. Девушку найти нереально, кому нужен нищий полубеженец. Макс пошел в ближайшую к дому пиццерию и устроился деливери-боем. Языком он владел, еще в институте неплохо выучил английский. Оттачивал его, работая официантом в одном из модных минских ресторанов, где тусовалась местная золотая молодежь и куда захаживали иностранцы, работавшие в филиале международной компании, обосновавшейся в соседнем переулке.

Пропавший Джуниор за время их недолгой дружбы пристрастил Макса к азартным играм. Всё свое свободное время они проводили за игровыми автоматами. Теперь он решил завязать с этим. Отдавал деньги матери, которая якобы клала их в банк под проценты. Саша всего этого, конечно, не знала. В эмигрантском мире Бруклина не принято делиться подробностями прошлой жизни. Понятно, что переезжали на новое место не от хорошей жизни. Искали возможности, искали пути, искали доллары, в конце концов. Здесь, в огромной Стране № 1, переполненной деньгами, долларов хватит на всех. Но не все в состоянии раскрыть свои карманы пошире и заполнить их заветными зелеными баксами. Эмигрантская жизнь – ринг, борьба с судьбой. Когда ты стоишь на этом ринге, у тебя всего несколько шансов, тогда как у судьбы их бесконечное множество, и на твой удар она отвечает, как правило, смачным нокдауном. Удар – и ты начинаешь терять сознание, в глазах помутнение, горизонт заваливается, потом еще удар, – и ты лежишь на земле, беспомощный, брызжешь кровавой слюной, рычишь, ненавидишь, но ничего сделать уже не в состоянии. Хочешь жить – вставай и иди дальше. В эмигрантской жизни нет черного или белого, есть только черное и серое. Черное – это поражения, серое – фон жизни. Всё, что могло бы стать белым, ты должен оставить. Иначе сломаешься и уедешь обратно. А там... там тебя уже никто не ждет. Будут показывать пальцем и говорить: «слабак». Эмиграция – это билет в один конец.

Есть у этой жизни главное, самое страшное оружие, какого нет в жизни обычной, – там, на исторической родине: ностальгия. О, да... Этого слова боится каждый второй эмигрант. Каждый первый болен этой болезнью. Ностальгия – это красивая девушка с милым детским лицом и нежными ручками молочного цвета, которые она кладет тебе на плечи. Она приходит к тебе в жизнь незаметно, ты сначала ее не замечаешь. Она изредка мелькает в твоем сознании. Она, вроде, нравится тебе, ты испытываешь удовольствие, призываешь ее, даже заигрываешь. Потом она завладевает тобой и, словно медленный яд, поражает весь организм, поедая каждую его клеточку, проникая во все дыхательные пути, сжирает мозг, делая тебя слабым и бессильным. Ты становишься зависим от нее, как от тяжелого наркотика. Слезть с него удается немногим. Кто проигрывает бой, возвращается обратно. Это борьба, ринг.

Саше повезло. Вспоминать, кроме жалкого существования в селе, было нечего. Да, сейчас ей приходиться работать практически без выходных. Да, у нее нет своей крыши над головой, она, словно крыса, бегает из укрытия в укрытие. Но здесь она точно знает, что у нее всегда будет возможность вступить с судьбой в равный бой и попытаться, хотя бы попытаться, что-нибудь изменить. На родине такой возможности не было. Люди там давно свыклись с полунищенской реальностью, с отсутствием работы, денег и возможностей. Девушки с детства привыкают к побоям и унижениям со стороны старших братьев, отцов. Когда выходят замуж, эстафетная палочка передается от отцов-братьев к мужьям. И они лупят своих жен с остервенением. Быть женщиной там страшная карма. Здесь Саша чувствовала себя в безопасности. Здесь она могла ощущать себя полноценной женщиной, не испытывая притеснений со стороны мужчин.

– Устал я, – вдруг сказал Макс и сделал страдальческое лицо.

– Отчего ты устать? – толкнула его в бок Саша. Она не умела обращаться с мужчинами. От этого все ее движения получались грубыми и резкими.

– Да... – махнул рукой Макс, – вечные эмигрантские траблс. – Слушай, – повернулся он к ней, а можешь меня выручить?

– А что мне за это быть? – ехидно улыбнулась Саша. Она пыталась заигрывать с Максом, но от этого выглядела вдвойне нелепее.

– Я даже не знаю, – замялся Макс. – Что ты хочешь?

– А тебя, – недолго думая, ответила Саша.

Дым продолжал плавать под потолком, боясь вылезти в открытое окно на самом интересном моменте. Макс застывшим мертвым взглядом смотрел на Сашу. Его жизнедеятельность выдавали только гуляющие туда-сюда скулы. Он не хотел ее, он не мог ее хотеть. В ней он не находил ничего из того, что может вызвать желание. Саша одевалась, как на рынке, в стразы и розовое, красилась по максимуму, скрывая морщины, крайне небрежно рисовала себе искусственную родинку над губой, в стиле Мерлин Монро, да и пахло от нее всегда каким-то дешевым лаком для волос, а не вкусными духами. Макс и сам не был Ричардом Гиром – об этом он знал, поэтому высоко не взлетал, боясь упасть и разбиться вдребезги, – но Саша...

Дым, гуляющий под потолком, краем глаза наблюдал: прыщавый парень, будто набрав в себя побольше воздуха, приблизился к девушке. Потом дым услышал звук поцелуя, небрежный и громкий. В ход пошли руки, переплетаясь, царапая друг друга. На пол упали серый свитер, джинсы, черные носки, розовые носки, белая футболка из коттона. Все это перемешалось в одну большую кучу. Потом дым увидел худые ноги в синяках. Худые ноги в синяках цеплялись за белые крупные ляжки. Клубок из двух тел катался по полу, стонал и ревел, разметая всё на своем пути. Когда клубок вскрикнул и, наконец-то, остановился, в комнате воцарилась мертвая тишина. Только глубокое дыхание мешало тишине полностью взять контроль в комнате. Дым, вздохнув, что посмотрел короткометражное кино вместо полного метра, медленно поплыл в сторону открытого окна. Здесь ему уже было неинтересно.

Они лежали неподвижно. Саша почти не дышала. Еще пару часов назад она даже не догадывалась, идя в гости к соседке, что вечер может закончиться так удачно для нее. Она вдруг осознала, чего ей действительно не хватало для полноценного ощущения себя. Пусть коротко и предельно быстро, зато это произошло, наконец-то, произошло. И сейчас она лежала полностью опустошенная, как сосуд, из которого вылили все содержимое, – но гордая и счастливая. Саша нащупала рукой гофрированный шланг от кальяна, поднесла мундштук ко рту и сделала три смачные затяжки. Кальян отозвался жалобным бульканьем.

– Так что ты хотеть? – спросила Саша.

Макс не сразу ответил. Он выждал паузу, во время которой прикидывал разные варианты. Все эти варианты звучали в его голове неоригинально и пошло. Он решил, что проще сказать прямо, не выискивая специальные слова:

– Ты можешь мне одолжить полторы тысячи?

– Полторы тысячи чего? – переспросила Саша.

– Долларов, – ответил Макс и весь съежился, как съеживаются маленькие дети в ожидании родительского подзатыльника.

Поначалу, когда в его голове зародилась идея взять у Саши в долг, он не предполагал, что сумма будет той, которую он только что озвучил, нет... Он надеялся максимум на пятьсот, не больше. Но теперь грех не попросить больше. Именно финал вечера и повысил цену. Саша молча поднялась, подошла к шкафу, достала оттуда красного цвета клатч на длинной золотистой цепочке, открыла его и достала жирную пачку долларов.

– Это так выглядят семнадцать тысяч? – удивился Макс.

– Нет, – строго посмотрела на него Саша, – здесь шесть.

Аккуратно отсчитав из пачки полторы тысячи, она положила деньги на кровать и убрала клатч обратно в шкаф, под пыльные коробки из-под обуви. Макс посмотрел на деньги и увидел, что все они состоят из пятидесятидолларовых бумажек. Вот почему пачка выглядит такой внушительной.

– Бери, – скомандовала Саша.

Макс дрожащей рукой забрал доллары и сложил их пополам. Дрожащей из-за быстроты произошедшего. Ожидал мучительный допрос, сверлящий взгляд, ответа «нет», в конце концов. «Дурень. Надо было просить больше», – промелькнуло в его голове.

Они еще посидели немного в тишине, каждый в своих мыслях. Затем Макс оделся и ушел, пообещав вернуть долг в следующем месяце. Саша закрыла за ним дверь, тщательно проветрила комнату и легла на кровать. Одиноко стоял в углу ненужный теперь кальян, похожий на беспризорное привокзальное дитя. Около кровати валялись расплющенные розовые носки.

Саша прокрутила в голове весь прожитый вечер, ища в нем намеки и скрытые смыслы. Конечно, она мечтала о бесконечной любви с Максом. Если закрыть глаза на его злобу к Алле Александровне, вылечить прыщи на лбу и одеть во что-нибудь более достойное, чем спортивный Nike, то может выйти очень даже ничего. Саша рисовала в своем воображении тихую и скромную эмигрантскую семью с маленькой квартиркой в Бруклине, пусть здесь, на Кропси авеню, пусть даже в этом доме; огромного и ленивого, но доброго сенбернара на длинном поводке, вечно спящего на кухне возле своей миски, забитый до отказа продуктами холодильник, два велосипеда, тесно стоящих в коридоре, на которых они непременно будут кататься вдоль  Lower Bay в выходные дни и устраивать пикники в Prospeсt Park.

Достаточно скудное представление о счастье рождалось в Сашиной голове, но такое представление имело право на жизнь, ведь в нем не было ничего сверхъестественного и неисполнимого.

Ди-трэйн резво мчался в сторону центра. Когда он выскочил из темного тоннеля на Манхэттенский мост, весь вагон внезапно залил яркий солнечный свет, отчего даже у самых серьезных и угрюмых пассажиров на лице проскочила мимолетная улыбка. Второй месяц подряд погода радовала жителей Нью-Йорка. Самые смелые ходили по улицам в одних шортах и парусиновых шлепках. Остальные ограничивались осенними куртками. И только мерзлявые продолжали кутаться, но, скорее, по привычке, чем от холода.

Бездомные радовались солнцу, как дети. Они облюбовали лучшие парки города и валялись на лужайках в форме морской звезды, широко раскинув на сухой траве ноги и руки, подставив под палящее декабрьское солнце свои и без того загорелые физиономии. Город разрывался от бесчисленных туристов, которые съехались на хорошую погоду, словно дикие пчелы на мед. Порой казалось, что в Манхэттене не осталось местных жителей: одни корейцы и китайцы бродили огромными группами, выставив вперед длинные моноподы с телефонами; сверкая вспышками, делали селфи и отправляли их в поисках лайков в бескрайние просторы интернета.

Саша зажмурилась, когда поезд выскочил из тоннеля на мост. Солнце приятно обдало ее своим теплом, мгновенно подняло настроение. Прошел ровно месяц с тех самых пор, как Макс занял у Саши полторы тысячи... и пропал. Саша не искала его, пытаясь выбить долг. Хоть сумма для нее была серьезной, но не такой, чтобы сторожить должника у дома. Было просто по-человечески неприятно, неприятно, что отдалась очередному мерзкому подонку, который мало чем отличается от местных чернокожих бандитов и разводил из бывших соцстран. Саша хотела прополоскать себя, как полощут белье в стиральной машине: тщательно, с порошком с отбеливателем. Смыть с себя любое напоминание об этом человеке. Саше было стыдно за те смешные женские мысли, которые посещали ее во время их первой и единственной встречи. Когда такие мысли возникали в ее голове, она вспоминала молитву, рассказанную в детстве матерью, и шептала, веря в ее целительные свойства. Молитва не помогала. Саша плакала ночами, глядя в открытое окно, считая проезжающие по Кропси авеню автомобили и редких прохожих. Проплакиваясь, зарывалась в подушку и засыпала. Виолетта Борисовна вдруг стала замечать, что Алла Александровна, завидя ее издалека, опускает голову и проходит мимо, не здоровается и отводит взгляд.

– Что случилось, понять не могу? – искренне недоумевала Виолетта Борисовна.

Саша не рассказывала ей про полторы тысячи. Старушка может понять всё неправильно и заболеть сердцем. Не хотела Саша отравлять и без того отравленную ее жизнь. Наконец, Саша дала себе слово, что сегодня она обязательно ей все расскажет. Но только вечером.

«Seven Avenue station», – объявил бодрый мужской голос из динамиков.

Саша пулей выскочила из вагона, мысленно благодаря этот голос. В нью-йоркской подземке не всегда объявляют станции, и Саша часто зевала свою остановку. Проскочив через турникеты она поднялась по лестнице и оказалась на Седьмой авеню: здесь, на 53-й улице, в огромном коричневом здании на шестнадцатом этаже учили Сашу английскому языку.

Как прекрасен был день! В такие беззаботные теплые дни, когда она тратила свободное время исключительно на себя, к ней вдруг приходило понимание этого огромного города. Она чувствовала его ритм, вливалась в него. Город отличался от того, что Саша видела в детстве на картинках и фотографиях. Запечатлеть его со всей присущей ему атмосферой сладострастия и сумбура, искусственности и, одновременно, колоссальной жизненности не удалось ни одному художнику. Этот город нельзя перенести на бумагу или фотопленку, невозможно нарисовать его красками или снять про него фильм, уловив при этом всё его подлинное величие, потому что он получается другим, чересчур выдуманным и конфетным. Поэтому многим так и не удается его покорить. Чтобы стать его частью, надо уничтожить в себе прошлое и принести себя ему в жертву. Нью-Йорк можно и нужно любить, но нельзя ему открыто транслировать свою любовь. Нью-Йорк не любит тех, кто его откровенно любит. Он любит наглых, независимых селфиш, которые хотят и умеют зарабатывать деньги.

Класс, где занималась Саша уже второй месяц, состоял из таких же, как она, недавно прибывших в этот людской океан и потерявшихся в его пучине, не способных самостоятельно переступить языковой барьер, боящихся зайти в магазин и купить еду, постоянно смущенных и забитых. Здесь с ними работал целый штат молодых учителей, которые разжевывали им всё, как детям, и жонглировали учениками, словно разноцветными мячиками, перекидывая их из класса в класс, в зависимости от успеваемости. Новые для себя слова Саша записывала на липкие разноцветные бумажки и развешивала по всей квартире, подходя к каждой по несколько раз. Процесс заучивания протекал медленно и болезненно. Сначала она вроде бы и запоминала, но, выйдя на улицу, мгновенно всё забывала и доводила себя до истерики, пытаясь вспомнить хоть что-нибудь из недавно выученного. С чем ей повезло – так это с произношением. Ее хвалили учителя. Виолетта Борисовна была в восторге и пророчила Саше большое будущее.

– Ты прям, как в Би-би-си, болтаешь, – хвалила старушка. Телевизор у нее не выключался даже ночью, когда она спала. – Станешь ты, Сашка, ведущей на ТВ. Первой узбечкой будешь, прославишь, Сашка, родину.  

Такие мелочи вселяли в Сашу уверенность и надежду на светлое будущее, в котором она сможет найти работу в Манхэттене, где без знания языка не берут даже в уборщицы. Прозябая в эмигрантском Бруклине, многие за двадцать лет жизни знали только несколько слов по-английски, вроде «хэллоу» и «гудбай».

Дверь в класс открылась, и вошел учитель, молодой чернокожий юноша с шишкой на лбу и огромными глазами, похожими на маленькие бильярдные шары. Он что-то жевал, и его жирные губы извивались, как червяки, насаженные на рыболовный крючок.

Очень хотелось спать. Саша зевнула несколько раз подряд, подперла голову рукой и под скучное и монотонное приветствие учителя погрузилась в мгновенную и сладкую дремоту.

...Пышные розовые облака, похожие на рваные куски ваты, закрывали голубое небо. Кое-где из облаков вырывались прямые лучи солнечного света и падали на город. Отражаясь в зеркальных окнах небоскребов, они устремлялись обратно вверх и терялись в пучине облаков. Город, который лежал под облаками, с кучкой беспорядочно разбросанных небоскребов в центральной части, походил на Нью-Йорк; городские районы слиплись между собой, перекрыв сушею водную гладь, и превратились в одно сплошное поле, усеянное бескрайними крышами. На верхушках небоскребов развивались узбекские флаги. В небе ревел узбекский гимн. Саша летела над городом и махала рукой, приветствуя бездушные здания. В нескольких небоскребах после Сашиного взгляда лопнули стекла и, оттуда фонтаном полилась черная густая жидкость, похожая на кровь и нефть одновременно. В жидкости плескались усатые сомы, и в ответ на Сашину улыбку махали своими скользкими плавниками. Саша подлетела к одному из окон и попыталась поймать сома, но тот лишь ударил хвостом по запястью и исчез в пучине жидкости. В самом низу между небоскребами виднелись ровные линейки городских улиц. По ним сновали люди в одинаковых одеждах с одинаковыми прическами и голосами. Да, Саша слышала их голоса, хоть и была высоко. Люди разговаривали голосом Макса, но разобрать, что они говорят, не представлялось возможным. Саша поднырнула и полетела вдоль длинной авеню, ища глазами хоть одно знакомое лицо. Но лиц у людей не было, вместо них – открывающиеся рты с потрескавшимися губами. Это особенно бросилось Саше в глаза. Она облизнула языком свои губы и почувствовала: сухие и шершавые. Все люди бежали в одном направлении. Саше стало любопытно, куда они бегут, и она полетела вдоль авеню, в конце которой ярко блестели разноцветные огни. Чем ближе Саша приближалась к огням, тем отчетливее слышала она голос отца. Отец стоял на сцене, среди разноцветных огней и обнаженных негритянок и, держа в руках микрофон, орал что-то невнятное на узбекском языке. Таких слов Саша никогда не слышала, но нутром чуяла – это ее родной язык. Она крикнула отцу: «Отаси! Отец!» – Отец посмотрел на дочь. Саша видела, как из его круглых голубых глаз капают хрустальные слезы и разбиваются о дощатый пол сцены. Падение слезы сопровождалось страшным грохотом, похожим на движение гигантских льдин во время ледохода. «Почему ты плачешь, отаси?» – спросила Саша. – «Потому что люблю тебя», – ответил отец. Саша не заметила, как из ее глаз тоже полились слезы. Толпа людей возле сцены замерла в причудливых позах. Остановился весь город, остановились облака, пропали все звуки. Саша почувствовала, что задыхается. Ей хотелось ответить отцу, но она, как рыба, беспорядочно открывала рот и глотала воздух, который становился все горячее и горячее. Саша видела, как отец тоже задыхается и медленно падает на колени. Подлететь она не могла, ее сдерживала неведомая сила. Отец схватился за горло и плашмя упал на деревянный пол сцены. Несколько раз его тело вздрогнуло, как в судорогах, и замерло...

– Эй, не спи, – послышалось позади Саши.

Саша испуганно открыла глаза и увидела перед собой скучающие спины учеников. В конце кабинета губастенький учитель мелом чертил на доске огромными буквами слово «verbs» и не обращал на сидящих в классе никакого внимания.

– Ты чуть не свалилась под парту, – опять послышался голос за Сашиной спиной.

Пребывая в полусонном состоянии, она не сразу сообразила, что обращаются к ней. Сидящий сзади ткнул Сашу в спину кончиком шариковой ручки. Она повернулась к обидчику.

– Привет, – глядело на Сашу сияющее от улыбки лицо, с большим носом картошкой, аккуратной бородкой и невероятной красоты зелеными глазами.

Саша покраснела. Ей удалось только фыркнуть что-то в ответ и, сгорая от стыда, она отвернулась, закрыв лицо руками. В такие моменты ей всегда хотелось одного – реветь. Но в классе было так тихо, что это сразу привлечет к ней внимание.

Содержание своего пророческого сна Саша уже не помнила. Да и зачем помнить, когда с ней, постоянно изнывающей по мужскому вниманию, заговорил настоящий парень, еще и с такими гипнотически красивыми глазами. Сердце билось, как сумасшедшее. Что-то продолжал лепетать губастенький учитель у доски, но Саша не слышала и не видела его. Она видела перед собой только это лицо, сияющее улыбкой, с носом картошкой.

«Кто он, откуда? Что делает здесь?» – Саша попыталась немного привести себя в чувство, подуспокоиться. Как же хочется обернуться к нему, сфотографировать его глазами и уложить в свою память! Нельзя, нельзя этого делать! Тогда он сразу увидит ее неуверенность, определит, откуда она и что из себя представляет на самом деле. Саше вдруг стало стыдно за себя, за свое происхождение и внешний вид.

Что так смутило ее? Может быть, впервые она почувствовала искреннее внимание мужское к себе. Ведь все мужчины, которые ненадолго появлялись в ее жизни, оставляли на память лишь долгие месяцы непрерывных страданий, долги и иногда даже синяки от побоев. Добрых намерений там не было с самых первых секунд, но Саша сознательно подавляла в себе чувство собственного достоинства ради одного только присутствия рядом хоть какого-то мужчины.

– Все свободны, – громко сказал учитель, – встречаемся через неделю.

Саша расценила это как божественный знак, спасение от очередного позора. Она устремилась к выходу. Весело скрипел под ногами паркет. На лестнице она уронила ручку, но поднять ее и задержаться хотя бы на секунду не посмела – ей казалось, что зеленоглазый сосед бежит за ней следом и непременно хочет ее догнать.

Очнулась она уже в вагоне метро, когда Ди-трейн остановился на Манхэттенском мосту, ожидая зеленого сигнала семафора. И опять этот мост, опять Ист Ривер, опять барабанная дробь под ногами. Как она сюда попала? Может, ей это все приснилось? Может, не существует никаких курсов английского, убитой горем Виолетты Борисовны, комнаты на Кропси авеню, денег, солнца, этого беспощадного города...

Стоп. Город есть. Вот же он – смотрит на Сашу своими железобетонными глазами, подмигивает ей зеркальными окнами и смеется ей в лицо теплым декабрьским солнцем. И Виолетта Борисовна, небось, заждалась ее с овсянкой на молоке и яичницей-глазуньей. И комната не убрана. А за тысячи километров отсюда ее любимые родители льют по вечерам слезы по любимой дочери. И брат тоже часто вспоминает сестренку, потому что негде теперь стрельнуть пару узбекских сумов. И английский Саша учит.

– Verbs, – тихо произнесла она.

Конечно, учит... учит. И красивый парень был там, в одном с ней классе, он тоже учит английский. Он сказал Саше «привет». Он первый сказал Саше «привет»! Так не бывает…

...Ди-трейн зашипел тормозами и медленно покатился в сторону Бруклина. Вагон был полупустой: город работал, и до ланча оставался еще час. Саша обратила внимание, что плакат с Аладдином, который сверкал белыми зубами и приглашал всех на свой мюзикл, давно сменился на рекламу водки. Ей стало жаль актера-индуса. Ведь наверняка он талантлив, раз сумел пробиться до подмостков Бродвея. А теперь вместо его белоснежной улыбки на стенах вагона висят плакаты с покрытой инеем бутылкой водки и маленькими дольками лайма. Проглотила индуса водка. Водку проглотит реклама очередного фильма про подруг-нимфоманок, приехавших покорять Нью-Йорк. Фильм проглотит реклама музея пыток, а музей пыток проглотит предвыборная кампания республиканцев-демократов... и так по кругу. Выживает тот, кто больше всего необходим городу в этот момент – или кто больше заплатит. Этот город умеет расставлять приоритеты. Подобная философия не отличается глубиной мысли и непостижимой мудростью. Зато Сашу она вполне устраивает. Жизнь ее не стала сказкой после приезда сюда, но научила смотреть по сторонам и наблюдать жизнь, которая показывает свой оскал. Саше пока удавалось лавировать между острыми ее клыками и оставаться при этом человеком. Город разрешал Саше участвовать в своей жизни и даже по-своему оберегал ее. Другим везло меньше.

– Что с тобой? – охнула Виолетта Борисовна, увидя Сашу, когда та буквально влетела в квартиру и снесла дверью пару только что начищенных старушечьих сапог.

– Ничего! – ответила Саша, ставя сапоги на место. Виолетта Борисовна любила порядок.

– У тебя красное лицо, дарлинг... и глаза. Выдают тебя твои глаза, – на этих словах старушка взяла Сашу за руку и потянула на кухню, где на столе стояли уже остывшие кофе и яичница-глазунья, с двумя кусочками хлебного тоста.

Саша села за стол. Виолетта Борисовна села напротив и направила на нее свой испытующий взгляд, полный ожидания. Так голодные собаки ждут что-нибудь съестное от своего жестокого хозяина.

Саша сделала вид, что взгляда не замечает, и принялась уничтожать яичницу, надеясь поскорее покинуть кухню и запереться в своей комнате, предаться сладострастным мечтаниями и прокрутить в голове сегодняшнее утро еще раз, с самого начала, убедиться, что всё это происходит действительно с ней, и что жизнь ее движется, и что она сможет быть по-настоящему кому-то необходима. Не старой развалюхе Виолетте Борисовне, доживающей последние годы своей безрадостной жизни, а настоящему мужчине. Мужчине, который будет в Саше видеть женщину, а не инструмент для займа денег.

Сейчас Саша не замечала Виолетту Борисовну и только слышала ее громкое сопение. Старушка не долечила свой осенний насморк и потому последние два месяца говорила в нос и бегала каждые полчаса в ванную отхаркивать сопли. Она делала это так громко, что бедной Саше приходилось закрывать уши, чтобы не слышать этих тошнотворных звуков.

– Ну, – не удержалась Виолетта Борисовна, – что с тобой было, Сашка?

Та в ответ улыбнулась и ничего не ответила. Виолетта Борисовна расценила это как неуважение к себе и решила обидеться.

– Хорошо, – подняв гордо подбородок, сказала она, – раз ты не считаешь нужным со мною делиться, я удалюсь.

Встала и ушла в свою комнату, демонстративно хлопнув дверью. Саша и этого не заметила. Сейчас она больше всего хотела побыть одна, наедине со своими новыми мыслями. Подобные мысли не приходили ей в голову ни разу в жизни. Хотя нет, стоп…

Было что-то похожее лет пятнадцать назад, когда была она еще совсем юной восьмиклассницей, но уже работавшей посудомойкой в местной поселковой столовой при умирающей автобазе. Тогда какой-то парень, старше ее лет на шесть, приехал в автобазу на практику из далекого села. Они познакомились, когда она вечером уходила с работы домой, а он жил в местной гостинице, и им было по пути. Проводил ее домой раз, потом второй... А на третий Саша зашла к нему в номер гостиницы, где кроме раскладушки и фанерной тумбочки с облезлой краской не было ничего. Внутреннее убранство номера радости у человека вызвать не могло, зато провоцировало радость у полчища тараканов, которые чувствовали себя здесь, как в санатории. Они не стесняясь людей, нагло бегали по едко-зеленым стенам номера, залезали на люстру и с шумом падали на пол, иногда попадая за шиворот зазевавшемуся жильцу. Саша не замечала тараканов. Ее не смутили даже огромные красные волдыри по всему телу, оставленные потревоженными разъяренными клопами, когда Саша тонула в грязном белье гостиничной раскладушки. Саша тонула в белье каждый вечер на протяжении двух недель. Потом парень уехал в Ташкент, обещал звонить… и пропал.

Саша уничтожала лицо слезами, рвала волосы, планировала совершить самоубийство и тщательно изучала вены, чтобы резануть быстро, но без обратного билета в этот мир. Не решилась она на вены и в отчаянии пришла к матери просить совета. Мать перепугалась за дочь, рассказала всё отцу. Тот, недолго думая, выписал Саше рецепт от таких мыслей в виде резинового куска шланга, который выбил из нее всю юношескую дурь. Теперь каждый день отец встречал дочь после работы у ворот автобазы. Такой была в жизни Саши первая любовь.

...Доев быстро приготовленный заботливыми руками старушки завтрак и выпив холодный горький кофе, она бросила посуду в раковину, не помыв ее, чего никогда прежде не делала, и убежала к себе в комнату. В комнате было темно и тихо. Саша сняла джинсы, свитер, кое-как поправила измятую постель и, закрыв лицо одеялом, пустилась в очередные сладостные и полуэротические мечтания. Они были именно полуэротическими, со строго очерченными гранями, – Саше всегда казалось, будто кто-то подглядывает ее киноленту видений. Она мечтала всегда об одном и том же, только действующие лица в мечтаниях менялись. Главная мужская роль отводилась тому, в кого Саша на данный момент влюблялась или кто ей очень нравился. Сейчас ей приходилось напрягать свою память, чтобы собрать по крупицам то мужественное, но простодушное лицо, которое посмотрело на нее таким пронизывающим взглядом в классе. Вслушиваясь в звенящую тишину своей комнаты, она перебрасывала себя мысленно обратно в сегодняшнее утро, искала в нем хоть какой-то знак или намек на приближающееся чудо. Чудо, о котором мечтают все знакомые ей девушки из родного села, о котором мечтают здешние эмигрантки из бывших соцстран, о котором мечтала и ее мать, когда была молодой девушкой, полной возвышенных желаний. Суровая реальность подарила матери Сашиного отца. Мать быстро постарела, ее желания и мечтания превратились в пыль и унеслись далеко в пустынные степи, смешались с песком и навсегда себя в том песке похоронили.

Теперь каждый день после работы Саша бежала в зал. После знакомства с Максом она перестала туда ходить, чтобы лишний раз не встретиться, хоть это он должен был ей денег, а не она ему. Ей казалось, что за неделю до следующего класса английского удастся привести себя в форму. Она перестала влезать в половину своего гардероба после обильных и калорийных ужинов от Виолетты Борисовны. Кстати, старушка не спешила мириться с Сашей. Она ходила по квартире, словно привидение, и пряталась в своей комнате каждый раз, как только Саша снаружи поворачивала ключ у входной двери. Саша приходила уставшая и измученная, поэтому на демонстративное поведение старушки никакого внимания не обращала. Оставшиеся часы перед сном она тратила на изучение русского языка: смотрела в интернете обучающие ролики и бессмысленные русские сериалы. Однако это не особенно ей помогало. Саша продолжала говорить на русском с явными ошибками.

Неделя пробежала быстро, настал долгожданный день класса. Ночь накануне Саша не спала. Прикидывала, как поэффектнее зайдет в класс, окинет взглядом однообразные скучные лица, среди которых поймает его взгляд и, слегка улыбнувшись, сядет на свое место. С пяти утра заперлась в душе и провела там целый час, докрасна распарив тело. Сделала маникюр и намейкапилась до неузнаваемости. В последнем она явно переборщила, но отнеслась к тому философски. Для фриков в Нью-Йорке – настоящий рай. Пока Ди-трейн вез ее в Манхэттен, как мантру твердила про себя одни и те же слова: «Я ехать туда учиться, я ехать туда учиться, я ехать туда учиться». Таким образом она настраивала себя на естественное поведение. Когда Ди-трейн в тысячный раз выскочил на Манхэттенский мост, только тогда она заметила скверную зимнюю погоду, пришедшую в город незаметно, окутавшую серым непролазным туманом бесконечную армию небоскребов. Саша расценила это как недобрый знак. Чем ближе Ди-трейн подъезжал к Седьмой авеню, тем быстрее билось ее сердце.

В классе никого, кроме Саши и двух новых учениц армянской наружности, не оказалось. Опять тот же губастый учитель чертил мелом на доске слово «verbs». За темными, немытыми окнами класса гудела улица. Губастый, зевая, предложил вырезки из статей «Нью-Йорк Таймс». Саша прочла свою статью и осталась довольна собой. В последнее время она рванула далеко вперед в пополнении словарного запаса и построении простых жизненных диалогов. Однако грамматика у нее по-прежнему хромала. Но такой проблемой страдали все ученики в классе.

Сидя в Ди-трейне по пути домой, она могла снова окунуться в бесконечные мечтания. Но чего-то не мечталось Саше сегодня. Она вдруг пришла к очень горькой мысли, что наступила пора мечты воплощать в реальность, иначе убежит жизнь так далеко, что догнать не успеешь. Нельзя, нельзя оставаться одной в этом безумном городе. Кто-то должен защитить ее от этого безжалостного города и его черных небоскребов, в пасмурную погоду похожих на сырые вековые деревья в дремучем лесу. Виолетта Борисовна, может быть, и рада бы ее защищать, но она стара и сама нуждается в поддержке.

– Я же поругалась с ней, – произнесла вслух Саша, глядя перед собой на оранжевые сиденья вагона.

Вспомнила, как слышала недавно глухие рыдания за дверью, когда собиралась на работу. Это рыдала Виолетта Борисовна, вспоминая дочь и держа обиду на единственного близкого человека в этом городе – на Сашу. Саша не зашла, даже не постучалась к ней и не спросила, всё ли в порядке.

– Какая же я дура! – сказал себе Саша громко, как бы давая понять окружающему миру, что раскаивается.

В тот же день Саша забежала в маленький фруктовый магазин на 86-й улице, купила так любимых Виолеттой Борисовной больших красных апельсинов, манго; в винном магазине купила бутылку калифорнийского полусухого и, придя домой, помирилась со старушкой, обняв ее пахнущее лекарствами тело и поцеловав в морщинистую щеку. Примирение закончилось второй бутылкой, припрятанной для праздничных случаев в кухонном шкафу. Виолетта Борисовна сияла, глаза ее горели ярче кухонной люстры.

– Кстати, – вдруг осторожно начала она, поднимая бокал и любуясь содержимым, при этом закрывая им себя от пристального взгляда Саши, – я сегодня видела Аллу Александровну и…

– И?..

– И Макса, – спокойно добавила старушка.

– Они вам сказать что-нибудь?

– Что они мне скажут, Сашенька, – вздохнула Виолетта Бори-совна; было заметно, как ее это волнует. – Даже в мою сторону не посмотрели. Знаешь что, Сашка… Бог им судья! Вот Бог – и никто другой. А я тебе, Сашка, деньги эти отдам. Я же тебя познакомила с такими людьми.

– Как вы узнали про деньги? – удивилась Саша. Ее руки задрожали мелкой, нервной дрожью.

– Господи, Сашка! Я человек поживший, советский… Думаешь, я ничего не поняла? Поняла сразу, просто до конца верить не хотела. В этой жизни, Сашка, деньги приносят только беду, прости, Господи, – Виолетта Борисовна трижды крупно и плавно перекрестилась.

Она не стала продолжать. Вместо этого отхлебнула из бокала маленький глоток вина.

– Не надо денег, – подумав немного, ответила Саша. – Это грех евоный, пусть жить с этим грехом.

– «Его», а не «евоный». Дурочка ты, – усмехнулась Виолетта Борисовна. Но усмехнулась по-доброму, по-матерински, с глазами, полными нежности и слез.  

Вместе допили вино, съели все апельсины, половина из которых оказалась гнилыми. Обнявшись еще раз десять перед сном, разошлись, наконец, по своим комнатам.

С этих пор в маленькой квартире, что на Кропси авеню, воцарился мир. Виолетта Борисовна с еще большей заботой и нежностью стала относиться к Саше, обустраивала ее быт таким образом, чтобы ничего ее не отвлекало и не мешало отдыху после тяжелого рабочего дня. Но внимания к себе она требовала в еще большем объеме, чем раньше. Сидя вечерами за ужином, Саша слушала бесконечную старушечью болтовню, моргая тяжелыми от недосыпа веками и проваливаясь иногда в секундный сон, забывая, что держит одной рукой вилку со свисающими макаронами, а другой пытается отломить кусок лаваша из армяно-бруклинской лавки, который по вкусу больше напоминал обычный хлеб, чем настоящий армянский лаваш.

Вечерами они смотрели кино. Саша по просьбе Виолетты Борисовны включала на лэптопе старые советские комедии, и они, сидя вдвоем на кухне, хохотали над однобоким и скучным киношным юмором. Виолетта Борисовна знала все фильмы наизусть. Можно было смело отключить звук, она бы всё озвучивала сама. Другого это раздражало бы, но только не Сашу. Видя искреннюю старушечью радость, она закрывала на такие мелочи глаза.

Однажды, за несколько дней до Рождества, они сидели на кухне и смотрели «Берегись автомобиля». Виолетта Борисовна, как дитя, прыгала на стуле от каждой фразы главного героя. В середине стола стояла наполовину пустая бутылка калифорнийского полусухого, рядом на маленькой тарелке лежал нарезанный тонкими ломтиками копченый сыр «Гауда», а на деревянной доске для хлеба валялась одинокая ветка от винограда. Виолетта Борисовна пребывала в таком превосходном настроении, что даже попросила Сашу зарядить кальян, что случалось крайне редко. Когда фильм был поставлен на паузу и Саша занялась ритуалом приготовления, Виолетта Борисовна неожиданно спросила:

– Как поживают твои занятия?

– Хорошо, – коротко ответила Саша, и в ее голове опять возник тот недостроенный рыцарский образ с красивым лицом, который ей так врезался в память. Образ потихоньку забывался в последние дни, а сейчас заиграл новыми красками в Сашиной голове. Ничего не подозревающая старушка взбаламутила неуемную фантазию. Саша вспомнила, что завтра у нее класс, о котором позабыла ее глупая, мечтательная голова.

Виолетту Борисовну такой ответ удовлетворил, да она и не хотела отвлекать Сашу от приготовления кальяна. Виолетте Борисовне оставалось только с наслаждением наблюдать за игрой Сашиных рук. Когда всё было готово, Саша подпалила спичкой маленький квадратик угля. Уголь весело зашипел и заискрился. Саша сделала несколько коротких и мощных затяжек, и вечерний свет кухонной люстры перемешался с ароматным вишневым дымом. От дыма и бульканья колбы всё вокруг сделалось каким-то мягким и уютным. Сидя за пеленой густого дыма, Виолетта Борисовна от удовольствия крякала.

– Вот так красота, Сашка, – шептала она, глядя на переливающиеся под кухонным абажуром волны дыма, – мастерица ты на все руки. Замуж пора, Сашка, за-а-а-муж...

Саша будто не слышала этих слов и, сделав еще несколько глубоких затяжек, передала мундштук Виолетте Борисовне. Старушка очень смешно схватилась двумя руками за ручку шланга и присосалась к мундштуку, как присасываются дети к соске. Саша расхохоталась во весь голос, а Виолетта Борисовна закашлялась, содрогаясь всем телом.

– Тьфу, – сказала она сквозь кашель, – сейчас задохнусь. – И скривила такую смешную рожу, что Саше оставалось только выбежать из кухни в ванную, чтобы привести себя в чувство от рассыпающегося из нее смеха.

В ванной она быстро смыла с себя всю косметику, завязала волосы пучком и задержала взгляд на зеркале.

– О май гад, – Саша уже вставляла английские словечки в русскую речь, – какой страшный киз^[2].

Она смотрела в зеркало, подробно изучая каждую морщинку на своем лице. Да, лицо в зеркале сильно отличалось от фотографии в паспорте. Как же крепко успел изнасиловать ее этот город за прошедшие месяцы! И не только внешне, но и внутренне. А сколько еще уготовано ей, Саше, – маленькой и хрупкой девушке из далекого Узбеки-стана. Лучше не думать об этом, иначе можно свихнуться, наделать глупостей, психануть и купить билет домой, улететь – и жалеть всю оставшуюся жизнь. Сколько Саша слышала таких историй, в которых финал был один и тот же: обратный билет домой. Нет, нет… С ней такого не будет никогда. Она не вернется. Не для этого она отстояла в бесконечных очередях, боролась с бюрократической машиной, выслушивала хамство и унижения со стороны сотрудников всех мыслимых и немыслимых государственных структур, давала взятки, отдавая последнее, не спала ночами, влезала в долги и т. п. Чтобы в один миг вернуть всё это обратно! Нет, нет и еще раз нет. Бывшая родина должна быть похоронена на многочисленных перегонах нью-йоркской подземки, утрамбована там как следует – и точка. Ее дом здесь. Навсегда.

Сложно сказать, в который раз по счету Ди-трейн вез Сашу в сторону Манхэттена. За этот год он, Ди-трейн, стал для нее почти родным, этаким старшим братом, с кем она делится своими самыми сокровенными мыслями, о которых боится напоминать даже себе. Ди-трейн знал все самые потаенные и грешные мысли всех жителей той части Бруклина, которую он в течение последних пятидесяти лет перевозил в Манхэттен и возвращал обратно в Бруклин. Ди-трейн и о Саше знал всё. То, о чем сложно было думать в будничной сутолоке, возникало в ее сознании в полупустых вагонах сабвея. Сидя на перепачканном оранжевом сиденье и одиноко качаясь в такт колесам,она уходила в себя, переставая слышать окружающий ее мир. Запутанными бывали ее путешествия в себя.

Она рано познала предательства, унижения и позор. Прошла не сгибаясь, держа удар, разбивая лицо и руки в кровь. К двадцати годам прошла такую жизненную школу, какую люди за пятьдесят редко проходят. А если и проходят, то перевоплощаются в жестоких животных, ненавидящих всё и вся. Саша, наоборот, полюбила жизнь и людей еще больше. Любовь в ней никогда не угасала – это был единственный источник ее жизнестойкости, смысл ее пребывания на земле. Что бы она делала без этого!

...В который раз Седьмая авеню. Длинная, нарядная, многолюдная. Саша редко ездила куда-то еще, довольствуясь родным Бруклином и небольшой частью Манхэттена. На Седьмую она попадала раз в неделю, по вторникам. Она зашла купить воды в 7-Eleven на углу. В магазине – никого, кроме продавца и двух маленьких студентов с рюкзаками размером с парашюты.

– Эй, привет! – послышался знакомый голос за спиной, когда Саша стояла на кассе и расплачивалась за воду.

Саша сразу поняла, что обращаются к ней. Что-то стукнуло в районе сердца, задрожали руки, зазвенело в ушах; всё закрутилось перед глазами. Стоящий за прилавком продавец пуэрториканской наружности начал превращаться в цветную массу, расплылся за кассовым аппаратом вместе со своими жиденькими усами. Он что-то говорил Саше, но она его уже не слышала. Не оборачиваясь, она сделала огромный шаг в левую сторону, к двери, всем весом толкнула ее и очутилась на тротуаре. Городской шум сразу привел ее в чувство. Саша быстрыми шагами дошла до угла, свернула и только тут поняла, что в магазин заходила купить воды, и что воду эту оставила на прилавке и не забрала сдачу с двадцатидолларовой бумажки.

– Какой позор, – подумала Саша, сдерживая подступающие слезы. Она даже ущипнула себя за мочку правого уха, иногда это помогало.

Саша успокаивала себя, что можно вернуться за водой и сдачей чуть позже, когда урок начнется, чтобы быть уверенной в том, что не встретится с ним лицом к лицу. Это была последняя, посетившая ее мысль. Парень появился внезапно, как всё появляется в этом городе.

– Ты забыла воду и сдачу! – сказал он, глядя ей прямо в глаза.

Теперь она четко видела его лицо. И ничего впечатляющего в этом лице не было. Обыкновенное лицо обыкновенного человека. Темные волосы, кое-где проскакивает перхоть, кое-где уже прорастает седина. Обыкновенные уши с мясистыми и розовыми мочками. Обыкновенные потрескавшиеся губы. Большой нос картошкой. Но глаза и улыбка... Глаза и улыбка говорили ей, что всё остальное – чепуха, не стоит даже обращать внимание. Надо смотреть в эти глаза, отдаться этим глазам. Таких глаз Саша никогда не видела прежде.

– Спасибо, – ответила она, аккуратно забирая из его рук бутылку воды. Про деньги забыла.

– Почему ты всё время убегаешь от меня? 

В его голосе проскакивала та легкость, от которой даже самый недоверчивый расплывется в улыбке. Саша сама удивилась, как легко ответила на его вопрос и, кажется, без единой ошибки:

– Откуда я знать, что у тебя на уме?

Ну – почти правильно. Акцент ее всё равно выдавал. Он это заметил и, конечно же, спросил:

– Откуда ты?

– Из Узбекистана, – гордо ответила Саша. Впервые она так гордо отвечала, откуда родом.

– Как тебя зовут? – спросил он, вцепившись взглядом в Сашины, бегающие от волнения глаза.

 –Это что, допрос? Ты есть полиция?

Поток смеха вырвался из него, как будто он всё это время себя сдерживал. Сашин акцент имел свойство веселить даже самых угрюмых людей.

– Я похож разве?

– Меня зовут Саша...

– Саша? – переспросил он, снова рассмеявшись, но уже не так явно, как в первый раз. – Я думал, что на твоей родине таких имен нет!

– Салима... а сокращенно – Саша. Тебе так будет легче, верь мне! – заметила она, и обратила внимание, что у него над верхней губой под порослью скрывается маленький розовый шрам.

– Красивое имя.

– А тебя как зовут? – спросила Саша, делая вид, что не услышала комплимент.

– Как хочешь, так и называй.

– Я серьезно...

– Алекс меня зовут. Сокращенно от Алексей. Меня здесь так называют. Мне нравится… Так что зови меня Алекс. Может, ну его – этот английский! Давай его прогуляем, – предложил Алекс, вытаскивая из кармана телефон, чтобы посмотреть время.

– Давай, – не задумываясь ответила Саша.

В этот день она совершила свою самую длинную в жизни пешую прогулку. Вместе они прошли весь Бродвей и вышли к Бэттери-парку, где он купил ей большой хот-дог и банку соды «Dr. Pepper» в киоске. Казалось бы, такая мелочь. А ведь никто и никогда ей ничего не покупал! Сашу это немного настораживало. Привыкла она, что за хорошим сразу следует плохое, что расплата за эти живые и волнующие мгновения не заставит себя долго ждать.

По пути в Бэттери-парк он рассказал ей историю своего «побега» из родной страны, как он это сам называл. В этой истории было мало нового для Сашиных ушей, но один момент всё же засел у нее в памяти, а именно – смерть отца. Она сделала вывод, что это и явилось основной причиной «побега». Вообще, он был похож на человека, за которым по пятам ходит его прошлое, мрачное и тяжелое, но какое – знал только он сам. Таких людей очень много в этом городе.

В Нью-Йорке он обитал второй год. Приехал когда-то туристом и остался. Через месяц подал на политическое убежище и до сих пор ждет интервью. Хорошо изучил местную жизнь эмигранта и познал все законы выживания. Сменил десятки комнат и углов от непопулярного Стейтен-Айленда до недружелюбного Браунсвилла. Мог похвастаться количеством профессий, полученных за два года.

– Прокачиваю скиллы, понимаешь! – замечал он на это шутя.

Сейчас работал официантом в баре на Лексингтон авеню и, по его словам, имел неплохие чаевые каждую смену.

В Бэттери-парк они сели на скамейку напротив Гудзона. Саша держала хот-дог и стеснялась его откусить, хоть и была голодна. 

– Видишь там, вдалеке? – спросил Алекс, показывая на маленький островок вдали. – Это статуя Свободы. Ты, вообще, знаешь, что такое статуя Свободы?

– Я видеть ее один раз, – робко ответила Саша, судорожно вспоминая, видела ли она статую в действительности или только на картинке.

– Я в детстве постоянно ее видел по телеку. Мне повезло... мои родаки ни в чем себе не отказывали, и у нас в доме в каждой комнате было по телеку. Я мог уединиться и смотреть круглыми сутками американские фильмы и MTV. Счастливое время было. Я уже тогда знал, что обязательно уеду жить в Америку. – Он на секунду замолчал, закрыл глаза и провел рукой по виску, будто вспоминая какую-то важную информацию. – И вот мне казалось, – продолжил он, – что в Америке меня ждет офигенное будущее, с офигенными перспективами, понимаешь! Пока в институте учился, спал и видел, как выхожу из самолета в аэропорту Кеннеди и ныряю в свою новую жизнь… с перспективами там и всё такое. Оказалось, что мое образование здесь нафиг никому не нужно, можно им смело подтереться. Я почти сразу понял, что к чему. В интернете ничего не читал, никаких отзывов там и форумов, всё на своей шкуре испытал. Мне так нравится больше, это моя ведь школа жизни – и все такое, понимаешь! Я – как волк, но волк сильный… Спасибо этому городу за прокачку, – и он демонстративно встал, поклонился в направлении города и сел обратно на скамейку. – Статую никто не видел вблизи из тех, с кем мне приходилось общаться. Многие даже не знают, где она находится. А ведь для еще не прибывших сюда, но мечтающих, это символ новой жизни, маяк, к которому бегут люди, будто мотыльки.

Саша не знала, что ответить ему. Честно говоря, она слабо понимала, о чем говорит этот симпатичный молодой человек. Но она уже не боялась себя и жевала резиновый остывший хот-дог, запивая вишневым «Доктором Пеппером». Саша давно не ела такой еды; точнее, она ела ее впервые, и живот предупреждал ее о возможных последствиях громким рычанием, будто внутри перекатывались тысячи мелких шариков, лопались и перекатывались вновь.

– Где ты сейчас живешь? – спросила она, чтобы хоть как-нибудь поддержать разговор. Она уже начинала мерзнуть от этой продолжительной прогулки и думала только о горячем душе.

– В Квинсе.

– О, далеко, – покачала головой Саша.

В тот день он проводил ее до дома. Они еще немного посидели в парке напротив и разошлись: Саша пошла домой, а он поехал в аптаун, где у него была какая-то важная встреча.

Встретились они только через неделю, в маленьком и уютном баре на Bay Parkway. Был полдень, и в баре никого не было. Только одинокий хозяин с белыми седыми бакенбардами и недовольным лицом сидел в кресле и смотрел в телевизоре бейсбол. Игра была ответственной, потому что хозяин каждый раз бил по столу ладонью и что-то бубнил себе под свой длинный вороний нос. Он вяло посмотрел на вошедших гостей, моргнул им левым глазом в знак приветствия и уставился обратно в телевизор. Сам бар напоминал логово какого-то монстра, где даже муха без разрешения пролететь не имела права.

– Что будешь пить? – спросил Алекс, аккуратно усаживая Сашу на длинный барный стул, боясь скрипнуть его ножками об пол и потревожить хозяина.

– То же, что и ты, – ответила Саша.

Взяли по бутылке «Короны» с кусочками лаймов внутри. Надо было видеть походку хозяина, чтобы оценить масштаб его ненависти к посетителям. Алекс даже предложил уйти в другое место, но Саша была здесь не в первый раз и успокоила его тем, что хозяин относится так ко всем посетителям.

– Ты думать, что он нас ненавидеть, потому что мы говорим по-русски? – спросила шепотом Саша, будто хозяин понимал, о чем они говорят.

– Откуда я знаю, как у вас здесь относятся к русской речи…

– Не бойся, не убьют, – улыбнулась Саша.

Хозяин небрежно кинул перед ними миску с арахисом, поставил две золотистые бутылки пива и поспешил обратно в кресло досматривать бейсбол.

– Давай выпьем, что ли, – предложил Алекс, ударив горлышком своей бутылки по Сашиной. Получился неприятный звон, который, в общем-то, никак не потревожил скучную обстановку в баре.

Саша не чувствовала теперь никакого смущения, не думала, как выглядит со стороны. Она поняла вдруг, что впервые ведет себя естественно и своею естественностью никого от себя не отпугивает. Она не чувствовала того огня, жара, который пылал в ней при первой встрече с этим человеком, который пылал в ней при встрече с другими мужчинами. Саша вспоминала, что жар этот быстро спадал и становилось холодно. А сейчас… сейчас было просто спокойно. И главное – легко.

– Тебе нравится здесь? – спросил вдруг Алекс.

– Здесь – это где? В баре или в Америке? – уточнила Саша.

– В городе, в Бруклине... в Нью-Йорке.

– Я не знаю пока. Пока мне не очень понятно, – призналась Саша и пожала плечами.

– Пора определиться уже, – заметил Алекс. – Кстати, как у тебя с английским?

– Неважно, но я заниматься. А у тебя? – Саша зачем-то задала этот вопрос, хотя видела и слышала, что язык у него в полном порядке.

– Неплохо. Я на курсы пошел просто попробовать... в первый раз. А во второй... Во второй пришел, чтобы увидеть тебя.

Саша ответила легкой улыбкой и поспешила сделать спасительный глоток пива, чтобы скрыть свое замешательство. Он заметил это и решил не продолжать, тактично сменив тему:

– Я хочу пойти учиться, получить образование, уехать потом в Калифорнию...

– Тебе здесь не нравится? – оживилась Саша.

– Почему не нравится! Нравится… Просто здесь потом наступает зима, типичная такая зима, от которой я в свое время бежал.

– В Калифорнии ты был?

– Еще нет, – признался Алекс, – но планирую. Поедешь со мной?

– Надо подумать, – ответила Саша, хотя сразу представила, как оба они едут на широком хромированном «Кадиллаке» с откидным верхом по длинному пустынному шоссе в сторону голубого океана. Калифорния именно так и представляется тем, кто там не бывал.

Пиво допили. Заказали еще два. На хозяина внимания уже не обращали и болтали о всякой ерунде.

– Иногда хочется вернуться в детство, – говорил Алекс. – Там все было честным каким-то, реальным… Детство у меня всё прошло в Америке, понимаешь. То есть, я вроде и не был здесь никогда, но воспитан на американских фильмах, на американской музыке. Английский еще в школе выучил. В детстве Америка была не такой, какой на самом деле оказалась... Когда я был шестилетним пацаном, мои родители всерьез задумались эмигрировать в Аргентину. Продали мебель, технику. Я хорошо помню пустую квартиру, голые стены и матрасы вместо кроватей. Огромные тюки с вещами лежали в коридоре и ждали своей отправки. Мне хоть и было шесть лет, а помню – как будто всё вчера происходило. И эта обстановка меня заразила. Вот где-то там, наверное, и родился у меня замысел будущего переезда. Я с этой идеей жил. И вот – я тут...

Она слушала внимательно и не понимала, что говорит этот молодой человек. Ей было с ним хорошо, но история его детства была диаметрально противоположной ее собственной. Какие к черту фильмы, какая музыка, Аргентина! И где вообще эта Аргентина находится? Саша всего этого знать не знала, да и не было у нее времени в детстве для таких увлечений.

– Ты очень много думать о прошлом, понял, – сказала Саша.

– Как будто ты не думаешь, – возмутился Алекс. Ему не понравилось, что Саша так легкомысленно относится к его словам.

– Я думаю, конечно, – вздохнула Саша, никогда прежде ни с кем на такие темы не говорившая, – но стараюсь убирать это из головы. Убирать, понимаешь... фьюх – и пустая голова, понял? – и она махнула в воздухе рукой, показывая, как опустошает голову от ненужных мыслей.

– С пустой головой в этом городе не прожить, – заметил Алекс. – Надо скиллы прокачивать, постоянно прокачивать. Конкуренция чудовищная.

Алекс прислушался к телевизору. Там обсуждали будущие изменения в эмигрантском законодательстве.

– Ты мусульманка? – вдруг спросил Алекс.

– Да, но… Я плохая мусульманка, – с грустью ответила Саша, – не молюсь, пью вот пиво… – и она стукнула пальцами по бутылке.

– А ностальгируешь часто?

– Что это? – не поняла Саша.

– Ну, как объяснить, – искал подходящие слова Алекс, – это... это когда вспоминаешь прошлую жизнь, родителей, страну…

– А-а-а, это, – засмеялась Саша. – Это я не делать никогда.

Она солгала. За последние месяцы она часто вспоминала родителей, брата. Вспоминать – это один момент, а вот написать, позвонить... Этим она похвастаться не могла. Мать, которая каждый день молилась о ее здоровье и благополучии (о чем мать еще может молиться, когда ребенок живет за тысячи километров от родного дома?), боялась лишний раз Саше написать даже маленькое электронное письмо. Мать придерживалась мнения, что если дочь не пишет – значит, занята обустройством своей нелегкой жизни. Зато отец давал о себе знать почти каждую неделю: то пришлет короткое СМС с упреком, что совсем, мол, позабыла семью, то позвонит во втором часу ночи и, не объясняя причины, попросит перевести несколько сотен баксов. А недавно родители задумали покупку нового дома и попросили у Саши денег. Взаймы, естественно. Она не колеблясь следующим днем переслала все свои накопления. Теперь, в теории, родители должны были Саше двадцать тысяч долларов. Но это в теории. На практике же Саша отлично понимала, что о деньгах можно забыть. Есть такая непреложная истина: если дал родителям в долг денег, назад ты их уже не получишь никогда. Это такой бартер: мы тебе подарили жизнь, а ты с нас еще что-то требуешь! Единственное, что Саша попросила, – прислать подробные фотографии нового дома, как только родители его приобретут. Не хотелось Саше думать плохое, например, что деньги ушли на самом деле к брату, который родителей держал в страхе своими выкрутасами и пьяными выходками.

– Я вот часто вспоминаю, – вздохнул Алекс, – хотя, казалось бы, что там вспоминать. Перед отъездом работал, как негр. Продавал духи по квартирам, представляешь! – и он засмеялся и покраснел одновременно.

– Ты продавать духи? – удивилась Саша и тоже засмеялась.

– Да, представляешь. Продавал по всей стране. Один раз пришлось уехать за сотню километров от дома. Заблудился, телефон кнопочный, зима. От одного поселка в другой шел восемь километров. Там меня чуть не хлопнули, мужик какой-то, на уголовника похож. Открыл дверь и пистолетом в лицо тыкать стал.

– Прямо в лицо? Пистолетом? – переспросила Саша, которая таким историями научилась не доверять.

– Да. Настоящим. А в другой раз мужик открыл пьяный. Сказал, что через две недели помрет от рака и ему все равно. Готов был купить несколько флаконов духов, только чтобы я с ним выпил. Ну, я пригубил. Паленка какая-то была, меня чуть не стошнило. Купил он, в общем, духи, и я убежал от него побыстрее. А потом…

– Что потом?

– А потом приехал в этот поселок через пару месяцев. И первый, кого я встречаю, – этот мужик. Идет, шатается. В руке бутылка водки.

– Причем тут эта… – Саша искала слово, щелкая пальцами, – что ты там называл…

– Ностальгия.

– Ностальгия, да. Причем тут это?

– Я когда там работал, в день видел по сто лиц. По сто, понимаешь! Люди ненавидят людей, в этом я убедился. Они живут с желчью внутри, понимаешь?

– Понимаю, – кивнула Саша, хоть и не совсем понимала значения слова «желчь».

– И вот по всему этому дерьму я иногда очень скучаю. Странно, как человек любит скучать по дому, пусть даже если там и было не очень хорошо.

– Здесь этого тоже хватает, – сказала Саша.

Оба замолчали. Орал только телевизор, отрыгивая свой новостной понос. Саша молчала не потому, что ей нечего было ответить, – наоборот, ей хотелось рассказать ему о своих схожих мыслях. Ее тоже жгла эта самая ностальгия. Саша потихоньку попадала в ее цепкие лапы. Но она не стала ничего говорить, а только подумала, насколько одинаковыми бывают людские судьбы. Ей понравилось, что сперва она не понимала его, а теперь, после такой пустяковой его исповеди, между ними что-то зародилось.

«Такого парня, – подумала Саша, – надо срочно показать Виолетте Борисовне. Что она скажет, интересно?»

И она его показала. Вечером следующего дня Саша встретила Алекса у станции сабвея. Вместе они зашли в магазин, купили две бутылки калифорнийского полусухого и медленно пошли в сторону Сашиного дома.

– Она очень старый, – говорила Саша, – у нее был страшный трагедия год назад.

Алекс выслушал подробную биографию Виолетты Борисовны и про себя наметил те места, куда в разговорах со старушкой лучше не забредать.

Между тем Виолетта Борисовна, зная о приходе гостей, накрыла шикарный стол. Приготовила ужин сама, в лучших традициях русской эмигрантской кухни. На небольшом кухонном столе разместились фирменные котлеты по-киевски, салат из свежих овощей, отварной картофель, тарелка с аккуратно нарезанным салом и миска с фруктами. Всё – более, чем скромно, зато с огромной любовью к сделанному.

Виолетта Борисовна ждала гостей с минуты на минуту. Гости же попали в пустяковую, но очень омрачившую их вечернее настроение ситуацию.

У дома они столкнулись с Максом. Саша напомнила ему о долге, а он кинул в ее адрес какое-то грубое слово на английском. Алекс был не из тех, кто себя умеет сдерживать в таких ситуациях, ведь в юности у себя во дворе он носил прозвище «Алекс-панчер» за свой меткий удар левой. Саше пришлось постараться, чтобы остудить его внезапный пыл. Алекс включил «Алекса-панчера», и Максу осталось только пуститься в бега, что он и сделал, на ходу показывая средний палец и выкрикивая чудовищную брань. Саша рассказала Алексу о Максе и его долге.

– Жаль что мы в Америке, – сказал Алекс, – так бы я его оприходовал до неузнаваемости. Садиться не хочется из-за такого подонка.

Вроде ничего криминального и не случилось, но оба пребывали в унылом настроении.

– Что случилось? – спросила с порога Виолетта Борисовна, хорошо разбирающаяся в настроениях.

– Встретили Макса, – коротко ответила Саша, снимая кроссовки, – щит, хэппенс.

– Какой еще «щит хэппенс»?! – возмутилась старушка, не ожидая ответа, и вопросительно посмотрела на Алекса.

Саша представила ей приятеля. Прошли все коридорные формальности. Затем помыли руки в ванной, и все трое уселись за стол.

– Так что там этот Макс? – вспомнила Виолетта Борисовна.

– Бэд гай, этот Макс, – сказала Саша, – Алекс его чуть не убил.

– Вы простите, молодой человек, – обратилась старушка к Алексу, – мне вот это «Алекс», ну жутко не нравится. Можно я вас по старинке, как привыкла, буду звать просто «Леша»? А вы там между собой уж как хотите.

– Как пожелаете, – улыбнулся Алекс.

– Вот и славно, – обрадовалась Виолетта Борисовна, – а Макс этот сам себе и навредит. Нет у таких людей будущего...

– Поверьте, есть, – перебил ее Алекс, – и здесь, в Америке, они достигают небывалых высот. Я одного такого знал. Где он сейчас, не знаю. Но человек по лезвию ножа всю жизнь ходил, и ему – как с гуся вода.

– Бог им судья, Лешенька, – решила закончить неприятный разговор Виолетта Борисовна, ставя перед гостем тарелку щедро наполненную котлетами и картошкой, – вы лучше ешьте оба.

Алекс откупорил вино и разлил его по бокалам. Виолетта Борисовна первая произнесла тост.

– Вы – молодые, – медленно начала она, держа наполненный бокал на вытянутой руке, – и у вас всё впереди. Главное, будьте людьми. Оставайтесь людьми в этом огромном, страшном и жестоком мире. Любите друг друга, защищайте друг друга и никогда не предавайте. Что бы ни произошло... оставайтесь людьми.

Все трое чокнулись бокалами и застучали вилками о тарелки. Кухня наполнилась разговорами об эмигрантской жизни. Сравнивали страны, искали плюсы и минусы. Говорили об учебе, об образовании, которое так необходимо в Америке.

– Я вот Саше говорю, что надо постоянно учиться, – сказала Виолетта Борисовна с набитым ртом, – а она, дурочка, не хочет!

– Не дурочка, – воскликнула Саша, – я ходить учиться. Мы познакомиться с ним, – она кивнула на Алекса, – на курсах английского.

– Надо же! А я всё стеснялась спросить, где ты нашла такого красавца, – улыбнулась старушка, глядя в его красивые и довольные глаза; по всей вероятности, Алекс давно привык к комплиментам и нисколько не смущался.

– Давайте лучше выпьем, – предложил он и, ловко выхватив бутылку с середины стола, начал разливать вино по бокалам, причем начал с бокала Виолетты Борисовны. Та только хлопала глазками и мурчала от такого к себе внимания.

– Вот Саша, какой кавалер, – восторгалась старушка, слегка наступив под столом своей ступней на Сашину ногу.

В промежутках между тостами много говорили о будущем России, о политике. К полуночи допили вино. Виолетта Борисовна заметно опьянела, и из ее уст посыпались какие-то совершенно немыслимые предложения:

– Оставайся-ка у нас ночевать, Лешенька. Ляжешь у Сашки. Куда ты на ночь глядя?

У Алекса хватило ума ответить вежливым отказом. Он умело перевел разговор на другую тему, рассказал несмешной анекдот и поспешил удалиться.

– Завтра – дела, – улыбнулся он своей фирменной улыбкой, обнял Сашу, еще раз поблагодарил Виолетту Борисовну за вкусный ужин и исчез за дверью.

– Вот это удача, Сашка, дай я тебя расцелую, – кинулась лобызаться Виолетта Борисовна, как только дверь за Алексом закрылась, – вот так повезло! Пойдем еще по бокалу перед сном и go to sleep...

Виолетта Борисовна наполнила бокалы до самых краев, закупорила бутылку и убрала в холодильник.  

– Вот теперь Сашенька, послушай меня внимательно, – шепотом начала старушка, как будто кто-то из посторонних сидел в соседней комнате и подслушивал их разговор. – Такого парня терять нельзя. Шанс – один на миллион. Потеряешь – второго такого не найдешь, и сама утонешь в этой махине под названием «Америка». Я умру – куда ты, Сашка, пойдешь... пропадешь. Хватай его и беги замуж. Деток сделаете – всё, как я тебе говорила. Слушай меня. Я хоть и стара, но советы мои никому никогда зла не делали! И никаких «но», Саша. Нельзя тебе одной здесь жить, сожрут тебя, моя дорогая. Он тебя защитит, видно что парень-то хороший. Эх, прям как мой зять... – лицо Виолет-ты Борисовны как-будто сразу сжалось в кулачок, сморщилось...

– Хорошо, я вас поняла, – немного подумав, ответила Саша.

– Молодец. Давай, зови его сюда, – оживилась старушка, – пусть переезжает к тебе, – предложила она вдруг таким тоном, что возразить было невозможно. Но Саша возразила:

– Мы будет жить сами. Снимем здесь, рядом с вами...

– Нет, нет и еще раз нет, – строго сказала Виолетта Борисовна, – вы будете жить здесь. И мне спокойно, и вы всегда будете сыты, с крышей над головой. Хоть буду знать, что с вами всё в порядке.

Саша долго не решалась осуществить предложение Виолетты Борисовны. Потянулись трудовые будни, Саша не виделась с Алексом, да и звать его в гости не торопилась. Общались по телефону. Он ей лишних вопросов не задавал, хоть и пытался понять, почему больше не зовут. Виолетта Борисовна каждый день спрашивала, когда он придет, а Саша всё списывала на работу и нехватку свободного времени.

– Для таких дел времени не жалеют, – ворчала Виолетта Борисовна.

Сашу еще терзали сомнения. Не могла она представить себе совместной жизни с Алексом, как мечтала раньше о других мужчинах. Как правило, она давала полную свободу своему разбушевавшемуся воображению. А сейчас – пустота в душе; обычная пустота в душе обычной девушки из американского мегаполиса, работающей по шесть дней в неделю с утра до ночи. Саша больше занимала мысль, как бы скопить приличную сумму, накупить тряпья и съездить в Майами. Почему именно в Майами, Саша не могла объяснить. Просто услышала где-то название этого города – и оно прочно засело в голове.

Встретились они с Алексом только через неделю на площади Гранд-Арми у восточного входа в Центральный парк. До этой части Манхэттена Саша прежде не доезжала. Было достаточно прохладно для прогулки, и Алекс, через час гуляния по Центральному парку, привел ее в маленькое уютное кафе на 57-й улице, недалеко от пересечения с Бродвеем. Там они пили кофе и ели пирожные, которые Саша особенно любила. Он как-то совершенно точно угадывал ее вкусы; впрочем, Саша на это не обращала внимания. Сейчас ее больше беспокоил внезапно начавшийся после прогулки насморк.

– Мне нельзя болеть, – переживала Саша, вцепившись двумя руками в горячую кружку с кофе.

– Не заболеешь, – успокаивал ее Алекс, – в противном случае, я выйду на работу за тебя и буду стричь сам твоих клиенток.

– Ты уметь стричь? – на полном серьезе спросила Саша, не понимая шутки.

– Да нет же, – усмехнулся Алекс, – это я пошутил. Всё будет в порядке. Кстати, как там Виолетта Борисовна?

– Хорошо, – коротко ответила Саша.

– Я вот думал вытащить ее куда-нибудь. Сидит, никуда не выходит. Что скажешь?

– Не знаю, – пожала плечами Саша. Она действительно не знала, как к этому отнестись.

– Согрелась? – спросил Алекс, когда Саша осушила до дна кружку с горячим кофе. – Давай я возьму еще.

Он встал и направился к барной стойке. Саша смотрела на его крепкую спину в изящном черном свитере, на такие же крепкие, пусть и кривоватые, ноги в джинсах дудочкой, – и не понимала, что делает рядом с этим молодым человеком, почему продолжает с ним встречаться, тратить свое драгоценное свободное время. Почему не приглашает его в гости, почему не ложится с ним в постель...

– Держи, – Алекс поставил перед ней кружку, из которой валил приятный согревающий пар.

– Thanks, – вежливо ответила Саша.

– Слушай, – придвинулся Алекс, – ты стала лучше говорить на английском. Тебе надо больше практики.

– Я работать с одними русские, – сказала Саша с ужасным узбекским акцентом. Непонятно почему, но ей хотелось нагрубить Алексу, послать его куда подальше за его чрезмерное внимание и доброту, за его услужливость, за его красивую улыбку. Когда Саша злилась, узбекский акцент становился особенно заметен.

Как-то на том беседа и закончилась. Точнее, перетекла в скучные разговоры о грин-картах, зарплатах и прочих эмигрантских вопросах, которые волнуют каждого, кто решил бросить якорь в этой стране. Алексу такие разговоры порядком надоели за годы, но он добросовестно рассказывал Саше всё, что знает. Они дошли пешком до Columbus Сircle и сели в Ди-трейн. Здесь разговор прервался? и каждый задумался о своем. Саша думала о грядущей праздничной распродаже, Алекс... Алекс думал о Саше. Он смотрел на ее отражение в вагонном окне и думал о том, что Саша боится раскрыться, боится настоящих чувств. Он думал, что между ними что-то может получится: он так же одинок, как Саша, так же ищет простой ласки и тепла, одичавший за два года своей сумбурной жизни в Америке. Он был готов любить и заботиться. Да-да, любить и заботиться об этой глуповатой девушке с ярко накрашенным лицом. Собственно, он уже всё давно решил, и в этом его решении было правды больше, чем во всей его предыдущей жизни.

Ди-трейн мчался сквозь Манхэттен по грязным обветшалым тоннелям, забирая и выплевывая на станциях пассажиров. Когда поезд привычно выскочил на Манхэттенский мост, его тормоза громко зашипели и всё его длинное металлическое тело замерло над серыми водами Ист-Ривер. Саша подняла голову и в который раз посмотрела в окно на этот город, на ее новую родину с такими низкими серыми облаками, из которых сплошной стеной шел мягкий и пушистый снег – первый настоящий снег за все зимние месяцы. Внезапно завибрировал в кармане телефон. Она достала и увидела, что пришло сообщение от матери.

– У них там сейчас ночь, прочту потом, – подумала Саша и убрала телефон в карман.

Ди-трейн продолжал стоять на мосту. В вагоне была мертвая тишина, только гудело электричество. Чтобы занять себя, Саша еще раз достала телефон из кармана, открыла сообщение и прочла следующее: «Отец умер сегодня. Больше у тебя нет отца. Мать». Саша положила телефон обратно в карман, закрыла лицо руками и тихо заплакала.

– Что случилось? – спросил Алекс.

Папа умер, – ответила Саша, преодолевая комок в горле, что сдавил дыхание. И зарыдала так громко, что пассажиры в вагоне обернулись в их сторону.

– Ну,  тише, тише, – обнял ее Алекс, – не плачь. Не надо плакать.

Саша плакала всё громче, черные капли слез вперемешку с черной тушью текли по ее почерневшему лицу.

Алекс прижал ее к себе. Она плакала ему на свитер, и теплые черные слезы впитывались в него.

Ди-трейн вдруг тронулся. Саша продолжала тихо всхлипывать, вжавшись лицом в его свитер. Она ощущала, как крепко сжимает ее руку Алекс. Она не понимала, почему раньше не замечала этих красивых рук, его спокойного, равномерного дыхания... – и она вдруг поняла, как права Виолетта Борисовна. Это дыхание никогда не предаст ее, не выкинет на обочину жестокой жизни. Саше вдруг захотелось обнять Алекса, прижать к себе этого одинокого, сильного мужчину. И Саша прижалась к нему еще сильнее, закрыла глаза. Она подумала об отце, которого никогда больше не увидит.

Ди-трейн спокойно катился по чугунным эстакадам Бруклина, честно выполняя свою круглосуточную работу, как и последние полвека. Входили и выходили из вагонов люди, торопясь укрыться в своих теплых домах от непогоды. А Ди-трейн катился и катился в привычном спокойном ритме. И ничто не могло помешать ему катиться по блестящим и мокрым от снега рельсам.

Нью-Йорк – Таллинн

2018–2019