Геннадий Евграфов

Пути и встречи Андрея Седых

В 1935 году, накануне празднования 25-летнего юбилея, главный редактор газеты «Новое русское слово» Марк Вейнбаум отправил всем ведущим сотрудникам письма с просьбой прислать для юбилейного номера статьи и автобиографические сведения о себе. Самым кратким был ответ Андрея Седых^[1] из Парижа: «Биографии у меня нет. 18-летним юношей я продавал на улицах Константинополя русские газеты. Теперь сотрудничаю в этих газетах. Это всё. И для журналиста этого вполне достаточно^[2] . Можно только предполагать, почему молодой журналист ответил так, как ответил, но биография у него все-таки была. И весьма богатая к его тридцати годам.
Он оставил родную Феодосию в 1920 году. Город переходил из рук петлюровцев в руки махновцев, от них – к Добровольческой армии, пока не стал окончательно «красным». Каждые новые хозяева устанавливали в городе свои жесткие порядки. Только-только окончивший гимназию юноша устроился матросом на корабль, который шел в Ялту – из Ялты в Болгарию. Хотелось не только вырваться из Крыма, раздираемого Гражданской войной, но и посмотреть мир. В Болгарии, как и в Турции, куда он вскоре уехал, делать было нечего. Правда, вскоре в Константинополе он нашел работу – продавал  русские газеты. Но работа быстро кончилась – эмигранты на берегах Босфора не задерживались, все стремились в Берлин, Прагу, Париж.  
Яков Цвибак (так его звали до 1930-х годов, пока он не взял псевдоним – Андрей Седых) сумел через Италию добраться до Франции. Париж казался «раем» только издалека. Без жилья, без работы, без денег – там было не слаще, чем в Константинополе. Утешало, что это все-таки был не неугомонный пестрый Восток, а спокойный цивилизованный Запад. Ему повезло – он попал в поле зрения М. М. Федорова. В России Федоров был высокопоставленным царским чиновником – управляющим министерства торговли и промышленности; в Париже стал общественным деятелем – главой Комитета помощи русским молодым людям за границей. Бывший петербуржец дал бывшему крымчанину шанс – устроил его в Школу политических наук. Молодой человек шанс оправдал – Школу закончил в 1926 году. Но политическими науками заниматься не стал – стал журналистом. П.Н. Милюков обратил внимание на молодого журналиста и взял к себе в «Последние новости».  
В Париже было довольно много русских газет и журналов самых разных направлений, среди них – «Воля России», «Иллюстрирован-ная Россiя», «Возрождение»», «Современные записки», «Числа». Среди газет самой авторитетной и популярной были «Последние новости». Может быть из-за авторитета Милюкова, которым он пользовался в кругах русских эмигрантов (хотя не все в эмиграции любили бывшего министра иностранных дел Временного правительства и не все разделяли его политические взгляды); может быть потому, что он собрал лучшие за рубежом русские перья – в газете сотрудничали не только известные журналисты, но и известные писатели (о чем Седых подробно расскажет в 60-х в своих воспоминаниях). Может быть потому, что газету интересовали события, происходившие не только в России, но и во Франции. А может и потому, что либеральные «Новости», которые уделяли внимание и политике, и экономике, и литературе, можно было купить на каждом шагу (тираж в лучшие годы доходил до 35 тысяч). Газету читали бывшие военные и профессора, духовенство и государственные чиновники, казаки и мелкие лавочники – все граждане Российской империи, выброшенные октябрьским смерчем на берега Сены. 
Днями и ночами не вылезал начинающий журналист из Палаты депутатов, Сената и Елисейского дворца. Он внимательно следил за политическими дебатами, излагал самое главное и существенное – Милюков часто ставил его репортажи на первую полосу газеты. Но интересы Цвибака не ограничивались только политическими дебатами. Он писал о похищениях генералов Миллера и Кутепова, которых знал лично, – об этих преступлениях говорил не только русский Париж: генералов похитили среди белого дня агенты ГПУ, что не могло не волновать законопослушных французов.Он писал о ночной жизни Парижа, о богатой публике, ищущей развлечений в районах с сомнительной репутацией (Лас-Пигаль, Сен-Дени, Булонский лес), о славящихся во всей Европе притонах и о проститутках, предлагающих на полуосвещенных улицах свои незамысловатые услуги.
Живые, колоритные зарисовки понравились своим точным описанием Куприну. Когда молодой журналист пришел к нему за интервью, выяснилось, что Куприн читал его очерки. Знаменитый русский писатель и в России, и во Франции всегда с вниманием и благожелательностью относился к молодым и всячески им помогал. На родине – делом, на чужбине – советом. Очерки о «парижском дне» посоветовал издать отдельной книгой. Гость сомневался, несмотря на то, что у него уже вышли две книги о Париже – «Старый Париж» (1925) и «Монмартр» (1928). Но после разговора с автором «Поединка»,  «Гранатового браслета» и «Ямы» сомнения отбросил. 
В 1985 году Андрей Седых в беседе с американским журналистом Джоном Глэдом вспоминал: «Я писал очерки о ночном Париже. По совести говоря, я теперь их немножко стесняюсь, я никогда за последние 50 лет не раскрыл мою раннюю книжку ‘Париж ночью’. Там были рассказы о парижских улицах, притонах, проститутках – ночная жизнь Парижа. И вдруг Куприну это страшно понравилось, он начал меня хвалить и говорить: ‘Издайте, издайте отдельную книгу. Это очень важно, это очень интересно’. Я колебался, но издал эту книгу, и Куприн написал предисловие, для меня очень лестное...» И затем напомнил Глэду о своей книге «Звездочеты с Босфора»: «У меня, между прочим, есть другая книга, которой я очень горжусь. И предисловие к ней написал Бунин. Бунин пишет там, что он никогда ни для кого не писал предисловий, да я никогда бы и не осмелился у Ивана Алексеевича попросить предисловие для моей книги, но Бунин сам мне сказал: ‘Вы знаете, я напишу для вас предисловие, мне очень нравятся “Звездочеты с Босфора”, это хорошая книга, вы должны писать, из вас выработается хороший писатель, если вас не убьет журналист.^[3] . В «Звездочетах» Бунин особо выделил «живопись» рассказов «Бартыжники», «Хайтарма», «Гидра», а «Миссис Катя Джэксон» и «Пашино счастье» назвал «прекрасными», в то же время заметив, что не все «рассказы равноценны», как почти всегда бывает во всяком таком сборнике.
Книга «Париж ночью» вышла в 1928 году, «Звездочеты с Босфора» в 1948. Несколько ранее «Звездочетов» в Нью-Йорке вышла книга «Дорога через океан» (1942), в которой Седых описал – тщательно и подробно – свой отъезд из оккупированной Франции в 1941 году и переезд через океан, придав воспоминаниям беллетристический характер. В 1950–70-х годах увидели свет сборники рассказов «Сумасшедший шарманщик» (1951) – о жизни русских эмигрантов во Франции и Америке, и «Замело тебя снегом, Россия» (1964), пронизанный печалью и ностальгией по давно оставленной родине.
После поездок на Святую землю, в Прибалтику, Италию, Испанию появились книги «Земля обетованная (1966) и «Пути, дороги» (1969). В своих описаниях Седых был точен и достоверен. Цепкий взгляд журналиста выхватывал детали, детали складывались в выразительные картины быта – уклада жизни испанцев, итальянцев и потомков народа балтов. «Крымские рассказы» (1977), искренние и исповедальные, были о детстве, проведенном среди крымских татар. Он жил с ними бок о бок, хорошо знал народ, любил его, дружил со многими сверстниками. Выдумывать не было нужды.
Седых писал «только о людях» (так называлась книга, вышедшая в 1955 году), писал простым языком без излишних художественных изысков, с юмором и доброй иронией повествовал о жизни героев своих незамысловатых рассказов, умело выстраивая сюжеты и диалоги. И во всех этих книгах сохранил «легкость, простоту», памятливость на «пережитое свое и чужое» и «главный признак таланта» – «свободу», о которых ранее говорил Бунин в предисловии к «Звездочетам с Босфора».
На «большую» прозу Андрей Седых не замахивался, у него была трезвая самооценка – до конца жизни считал себя журналистом и потому предпочитал работать в жанре очерка или эссе. И к себе как к прозаику он относился весьма сдержанно. Поэтессе, критику и доброй знакомой Андрея Седых Валентине Синкевич запомнился такой разговор с ним: «Да, я, конечно, писатель. Но все-таки какого-то необходимого для большого писателя качества, того, что было у Бунина, у меня, в конечном счете, нет... Но журналист я хороший. Даже очень хороший^[4] . 
Бунин обратил внимание на Седых в 30-е годы – не только на его журналистские способности, но и на юмор, находчивость и умение не теряться в разных житейских ситуациях, – русский Париж, тем более литературный, был узок, все знали всё обо всех. Он читал отчеты журналиста в «Последних новостях» о заседаниях французского парламента, прочитал и сдобренную изрядной долей беллетризма книгу рассказов о бывших соотечественниках, не устроившихся в новой жизни, – «Люди за бортом». Название точно характеризовало местоположение, в котором оказались многие русские беженцы. Книга была написана уверенным пером, автор хорошо знал, о чем писал, и ни в чем не погрешил против правды. Дошел до Бунина и слух, гулявший в эмигрантской среде, о том, как веселый, находчивый Седых ответил на упрек редактора «Новостей» Полякова: «До чего, черт вас возьми совсем, валяете вы отчеты как попало!», – а тот ему в ответ: «А вы что же, хотите, чтобы я за 25 сантимов построчных переписывал свои отчеты по сто раз, как Лев Толстой свои романы и рассказы?» 
Не лишенного чувства юмора «почетного академика по разряду изящной словесности Отделения русского языка и словесности Императорской Академии наук», умевшего ценить это качество и в других людях, всё это изрядно забавляло и веселило. И когда в 1933 году до Бунина долетела весть о присуждении ему Нобелевской премии, 63-летний лауреат решил, что для поездки в Стокгольм без человека, который бы мог взвалить на себя решение чисто организационных вопросов, не обойтись, – на своих спутниц – жену Веру Николаевну, как и на жившую в доме Галину Кузнецову, – надеяться не приходилось. Вряд ли они смогли бы найти удобную для проживания гостиницу, встречать посетителей, составлять расписание встреч с репортерами – дом в Грассе осаждали корреспонденты центральных парижских газет. Можно было представить, что ожидает в Стокгольме. И тогда Бунин вспомнил о Седых и предложил ему исполнять обязанности своего личного секретаря на время путешествия. Седых предложение посчитал за честь и, не раздумывая, согласился. Для молодого журналиста сопровождать Нобелевского лауреата было всё равно что вытащить счастливый билет; для молодого литератора тесное общение с Буниным могло стать хорошей жизненной школой.
3 декабря Иван Алексеевич, Вера Николаевна, Галина Кузнецова и Андрей Седых, новоявленный секретарь и корреспондент «Последних новостей» и «Нувель литтерер» (он должен был освещать визит для этих газет), отправились в путь. В Стокгольме Седых быстро сориентировался и первым делом нашел хороший отель «Мажестик» (администрация выделила Бунину и сопровождавшим его лицам удобные апартаменты). По утрам неутомимо разбирал поступавшую со всего мира почту: шведский издатель извещал о выходе в свет нового собрания сочинений Ив. Бунина в шести томах, читатели желали получить автограф, дама из Дании умоляла, ради Спасителя, быть вместе с Римом и спасти мир... Некоторые обращались с более прозаичными просьбами – просили прислать небольшие суммы денег. Днем Седых встречал поклонников, умело ограждая Бунина от назойливых посетителей, среди которых были сплошь русские эмигранты (Бунин называл их «стрелками»), время от времени осаждавших с разными (зачастую нелепыми) предложениями ставшего знаменитым на весь мир соотечественника. Почти через тридцать лет Седых вспоминал, как десятки людей говорили ему, что «ни один нобелевский лауреат не пользовался таким личным и заслуженным успехом, как Бунин...» И действительно, фотографии лауреата не сходили со страниц газет, их выставляли в витринах книжных магазинов. «Холодные» шведы чествовали русского писателя-эмигранта с несвойственной им теплотой. 
10 декабря, в годовщину смерти Альфреда Нобеля, король Густав V вручал премии в Концертном зале. Зал «был… переполнен – мужчины во фраках, при орденах, дамы в вечерних туалетах... За несколько минут до начала церемонии на эстраде, убранной цветами и задрапированной флагами, заняли места члены Шведской академии... Ровно в пять с хоров грянули фанфары и церемониймейстер, ударив жезлом о пол, провозгласил: ‘Его Величество Король!’». А затем лауреаты, согласно Протоколу, должны были поблагодарить короля. «Бунин, – вспоминал Седых, – хотел сказать нечто большее: подчеркнуть, что Нобелевская премия была присуждена писателю-изгнаннику как знак совершенной независимости, как символ уважения свободы совести и свободы мысли. Это был, в известной степени, и акт политический. Со времени Полтавы и Петра Великого в Швеции недолюбливали всё русское; никогда до Бунина Нобелевская премия не была присуждена русскому писателю…»
Присуждение премии писателю-эмигранту в Советском Союзе расценили действительно как политический акт. Иначе и быть не могло – Бунин был откровенный враг советской власти и никогда этого не скрывал. После 1928 года были запрещены не только его книги (изъяты из библиотек и уничтожены), но даже на само имя был наложен запрет (так, в рассказе «Мой процесс» Варлам Шаламов упоминает о том, что в 1943 году ему дали еще 10 лагерных лет только за то, что он посмел назвать «злобного эмигранта» Ивана Бунина «великим русским писателем». Шаламов настаивал на этой подробности, хотя в материалах следственного дела такой детали нет^[5]). Однако вычеркнуть имя Бунина из русской литературы советские власти не смогли. Оставалось предать его забвению. Но сначала решили высмеять торжество в Стокгольме. В 1934 году Ильф и Петров (очевидно, вполне искренне) в своем фельетоне «Россия-Го» (название фельетона пародировало наименование марионеточного государства Маньчжоу-Го, которое Япония создала двумя годами ранее на оккупированной территории Маньчжурии) хлестко и зло, в духе эпохи, писали о «белых русских» как о людях «серых» и об их «невезучей» жизни в Париже, схожей с жизнью «довоенного Мелитополя», которым вдруг неожиданно привалило счастье – Бунин получил Нобелевскую премию. Поскольку какой-никакой пиетет к авторитетной премии всё же оставался в умах фельетонистов, лауреата надумали унизить и развенчать… через Седых, который в своих корреспонденциях подробно описывал, как всё происходило в те торжественные дни. Корреспондент двух газет не забывал о подробностях – от фрака Бунина до наколки горничной, «что ели» и «что пили», – детали, которыми интересовались простые русские и французские читатели. Советские авторы, разумеется, сочли, что «международный вагон, в котором они ехали, отель, где они остановились, белая наколка горничной, новый фрак Бунина… были описаны с восторженностью, которая приобретается только полной потерей человеческого достоинства» (Выделено мной. – Г. Е.), и подвергли осмеянию все эти «буржуазные излишества». Обратили они внимание и на поклон, который Бунин (как того и требовал этикет) «отвесил королю при получении от него премиального чека на восемьсот тысяч франков!» И сыронизировали: «По словам Седых, никто из увенчанных тут же физиков и химиков не сумел отвесить королю такого благородного и глубокого поклона». Фельетон авторы закончили так: торжества кончились, деньги тоже, огни погасли, начались «провинциальные парижские будни^[6] .
«Провинциальные парижские будни» продолжались для Бунина вплоть до самой смерти в 1953 году. Для Седых – до 1941 года, когда ему вместе с женой Евгенией Липовской (сценический псевдоним актрисы – Женя Грей) удалось выбраться из оккупированной нацистами Франции в Америку. Дружеские – уважительные с обеих сторон – отношения между Буниным и Седых, которые завязались с торжественных дней в Стокгольме, не прерывались на протяжении двадцати лет, до кончины писателя. 
В Нью-Йорке главный редактор «Нового русского слова» Марк  Вейнбаум, не мешкая, предложил Андрею Седых место в газете. В 1973 году, после смерти Вейнбаума, Седых возглавил «Новое русское слово». И вытянул газету на новый уровень.
Сошлюсь на свидетельство американского художника, русского эмигранта второй волны Сергея Голлербаха. Вспоминая о тех временах («Новый Журнал», 2011, № 264), Голлербах писал, что за короткий срок Андрею Седых из восьмистраничной газетки удалось сделать серьезное многостраничное издание, в котором публиковались не только статьи, но и рассказы, стихи; были отделы юмора, хроники, – газету с интересом читала вся русскоязычная эмиграция в Америке. Особо подчеркнул Голлербах, что газета не имела определенного политического направления, но, как и ее главный редактор, не признавала два «изма» – коммунизма и фашизма.
Став главным редактором, Седых перестал брать гонорары за свои статьи – писал, потому что не мог не писать. Никогда не притрагивался к газетным деньгам; нередко, когда денег не хватало, вносил в кассу собственные. Еще работая в Париже, он многому научился у Милюкова – и в Нью-Йорке шел след в след за «Последними новостями», одновременно сохраняя традиции, заложенные своим предшественником (прежде всего – антикоммунистическую направленность). Но на дворе стояло другое время, и, чтобы быть интересной не только старой, уходившей на русские кладбища эмиграции, но и молодой, осваивающей Америку в 70-80-е годы, «Новое русское слово» нуждалось в более серьезном обновлении, особенно ее литературный отдел – материал необходимо было подавать иначе: уходить от навязчивых штампов и клише, в большей степени ориентироваться на новое поколение русских читателей-эмигрантов, появившихся на берегах Гудзона, Сены, Шпрее. Потому что газету читали не только в Нью-Йорке, но и в Париже, и в Берлине. Стремясь не отстать от времени, главный редактор широко распахнул страницы для писателей «третьей волны», в большинстве своем выброшенных в эмигрантскую жизнь под нажимом советского государства. В «Новом русском слове» публиковались практически все известные литераторы третьей волны, среди которых были Солженицын и Аксенов, Гладилин и Войнович, Коржавин и Горенштейн, Некрасов и Галич. Некоторых из этих прозаиков и поэтов объединяло только неприятие советской власти, – в главном же, а именно в средствах художественного постижения мира, многие из них были непримиримыми антагонистами, друг с другом чаще встречались на страницах газеты, нежели в реальной жизни.
Каких душевных мук стоило Седых объединить в газете столь разных людей, можно только догадываться: реалист до кончиков ногтей, воспитанный на классической литературе, новую литературу не принимал, – другая эстетика, другой язык, непривычная стилистика. Непонимание рождало внутреннее неприятие, которое перерастало в отрицание, особенно если речь заходила о Бродском, Мамлееве, Алешковском и Саше Соколове. Главный редактор НРС этого и не скрывал. Издатель газеты Валерий Вайнберг вспоминал такой эпизод: «Я помню, когда Андрей Седых пришел и рассказал историю его знакомства с Иосифом Бродским. Он сказал мне: ‘Я подошел к Бродскому и сказал ему: “Иосиф, я не печатаю Вас только потому, что я Вас не понимаю.” Иосиф посмотрел и сказал: “Ну, всё в порядке^[7].’» . Новые эмигранты воспринимали «Новое русское слово» как слово «старое», и в начале 1980-х создали в Нью-Йорке свою газету – «Новый американец» (директор Борис Меттер). В этой газете действительно всё было новым – соответствующее времени оригинальное оформление, современные слог и стиль. Прежде всего авторы – писатели и журналисты третьей волны эмиграции – обращались к своей же «волне». Писали легко и раскованно, о серьезном говорили с читателем с иронией и юмором. Чувствовалось влияние Сергея Довлатова, который стал главным редактором издания начиная с 13-го номера. «Новый американец» быстро завоевал популярность среди русскоязычных читателей. Однако газета испытывала серьезнейшие финансовые проблемы, подписка не покрывала расходов на издание; с конца 1981-го газета выходила под названием «Новый свет» (Довлатовская редакция разорвала отношения с Б. Меттером, у которого были права на торговую марку). В марте 1982 года вышел последний, 111-й номер.
Конфликт между «Новым русским словом» и «Новым американцем» был неизбежен: водораздел проходил по всем линиям. Это был типичный русский конфликт «отцов и детей». Полемика на первых порах носила вполне приемлемый характер дискуссии – но закончилась жестким противостоянием. Спор между Седых и Довлатовым, по сути, был не идейным, а скорее стилистическим. Это был спор между классическим модернизмом и утверждающимся постмодернизмом, «архаистами» и «новаторами» (если воспользоваться известной формулой Тынянова). Однако довольно быстро спор перерос в конфликт нелитературный; обе стороны не ушли от нелепых обвинений и взаимных нападок друг на друга. В этом коротком, но нешуточном «сражении», за которым внимательно следил «русский Нью-Йорк», победителей не было – проиграли обе стороны. 
И во Франции, и в США Андрей Седых всегда занимался большой благотворительностью – по велению сердца и души. Еще в Париже он устраивал т. н. «голодные пятницы», когда те, кто хотели помочь нуждающимся соотечественникам, отдавали стоимость своего обеда в фонд специальной помощи; в Нью-Йорке организовал фонд срочной помощи, куда все желающие могли сдать деньги. После смерти Вейнбаума он сменил его не только в кресле главного редактора НРС, но и президента Литфонда. «Литературный фонд поддержки русских писателей и ученых в изгнании» имел давнюю историю – и с момента основания в 1918 году был тесно связан с газетой. Организация пользовалась авторитетом в эмигрантской сре-де – в разное время членами правления были М. А. Алданов, М. В. Добужинский, А. А. Гольденвейзер и другие не менее известные деятели русской культуры за рубежом. Фонд помогал писателям-эмигрантам, жившим в весьма и весьма стесненных материальных условиях, – выплачивал пособия, отправлял посылки – продовольственные и вещевые – в Европу, на вечерах и презентациях книг собирал деньги для нуждающихся литераторов. Помощью Фонда пользовались практически все писатели-эмигранты, пережившие войну во Франции. Седых делал всё возможное, чтобы его любимые Бунин и Тэффи регулярно получали пенсион, иногда добавляя собственные деньги. Тэффи в свойственной ей иронической манере в одном из писем призывала этого не делать – просила «любить даром». Когда Седых «любить даром» отказывался, в очередном письме не могла удержаться от обращения: «Вы типичный Ангел!», и затем сообщала: «Вчера пришла ко мне Ваша милая дама и отвалила мне ни более, ни менее 33.870 франков, за которые от всего моего испорченного сердца благодарю Вас^[8] . А в письме от 24 июля 1950 года, не сдерживая эмоций, высказалась: «Дорогой мой Яша! Вы самая стабильная валюта. Вы один из всех денежных знаков не теряете своей ценности. Вот и лежите в сокровищнице моей души сказочным, неразменным рубликом. Обнимаю Вас и благодарю за все^[9] . Такие слова многого стоили.
Однажды, когда не хватило денег на помощь другим «русским парижанам», он продал несколько литографий, подаренных ему Шагалом. О чем в своих воспоминаниях упомянуть постеснялся. О доброте, отзывчивости и всегдашней благожелательности Седых  вспоминали издательница и поэтесса Софья Прегель, Марк Алданов и другие современники, так или иначе соприкасавшиеся с президентом Литфонда.
В конце сороковых Иван Бунин тяжело заболел, в декабре 1948 понадобились деньги для поездки на юг Франции, чтобы пережить зиму. Он написал своему бывшему секретарю письмо, пронизанное безысходной горечью: «...я стал очень слаб, задыхаюсь от эмфиземы легких, летом чуть не умер (буквально) от воспаления легких, 2 месяца пролежал в постели, разорился совершенно на докторов, потом на бесполезное лечение эмфиземы (ингаляцией), которое стоило мне 23 тысячи, и т. д. – 2 января должен уехать с В. Н. опять на зиму в Juan les Pins, чтобы не свалиться опять от парижского климата и холода в квартире... Короче сказать: мне пошел 79-й год, и я так нищ, что совершенно не знаю, как и чем буду существовать. И вот, от совершенного отчаяния, прошу Вас, – сделайте ради Бога что-нибудь для меня – попросите, напр., Кусевицкого и добрых людей, знакомых его, помочь мне немного^[10] . Седых не только написал С. А. Кусевицкому, известному дирижеру, основателю Бостонского симфонического оркестра, – который немедленно отозвался на просьбу, но и договорился с американским владельцем фирмы «Этан» С. С. Атраном, который с сентября 1949 года стал перечислять писателю по 10 тысяч франков в виде ежемесячного пенсиона. Бунин, как и Тэффи, получал деньги до 1951 года, до самой смерти миллионера. 
Знакомый не понаслышке со всеми «прелестями» эмигрантской жизни, Седых никогда не прекращал помогать нуждающимся. В 1982 году, когда совпали сразу три его юбилея – восьмидесятилетие, шестидесятилетие творческой деятельности и сорокалетие работы в редакции «Нового русского слова» – Литературный фонд выпустил альманах «Три юбилея Андрея Седых», в котором приняли участие известные деятели всех трех волн русской эмиграции – Ирина Одоевцева, Роман Гуль, Глеб Струве, С. Г. Трубецкой, митрополит Феодосий (Лазор), Иван Елагин, Владимир Максимов, Василий Аксенов, Мстислав Ростропович и Галина Вишневская и многие другие. Книгу раскупили. Расходы на издание возместили. Оставшиеся деньги передали Литературному фонду.
Но итоги Седых стал подводить задолго до юбилея. Состоялась не только биография – сложилась судьба. Бывший продавец газет стал журналистом, работал в двух центральных эмигрантских русских газетах, писал очерки и сочинял рассказы, встречался с выдающимися людьми своего времени. Ему было что сказать о жизни, о себе и о других. Пришло время воспоминаний. 
Он дружил с Тэффи, Буниным и Шаляпиным; вел откровенные разговоры с Куприным и Алдановым; переписывался с Ремизовым. А еще были Милюков, с которым он тесно соприкасался в «Последних новостях», Бурцев, который делился с ним подробностями своих разоблачений. В своих воспоминаниях Андрей Седых сумел не впасть в столь свойственный многим авторам мемуаров соблазн, когда на первое место произвольно или непроизвольно выходит собственное «я» – «Я и Бунин», «Я и Рахманинов», «Я и Шагал»... Его очерки лишены напрочь самолюбования – они прежде всего о его героях, выдержанные в доброжелательном духе, тактичны и уважительны по отношению ко всем, с кем ему доводилось встречаться и дружить.  
При всей любви к тем выдающимся деятелям своей эпохи, с кем сводила его судьба, Седых удавалось в общении с ними оставаться самим собой, сохранять независимость, не впадать в угодничество, не льстить и уж тем более не петь осанну. При всем при том понимая и правильно оценивая величину личности собеседника. Двумя-тремя штрихами он рисовал психологический портрет и воссоздавал облик своих замечательных современников. Своими воспоминаниями он дописывал образ, известный читателю по другим немногочисленным мемуарам, появлявшимся в те годы. 
Бальмонт рассказывал ему о своем вызове в ЧК. На вопрос следователя – «К какой политической партии вы принадлежите?» – ответил кратко: «Поэт». И в этом был весь Бальмонт.
Тэффи, как настоящая женщина, о своем возрасте говорить не любила. Когда в 1951 году Седых предложил устроить вечер, чтобы поправить ее финансовое положение, стали думать, к чему бы этот вечер приурочить. Тэффи, дебют которой состоялся в далеком 1901, вспомнила про 50-летнюю годовщину своей литературной деятельности. И, спохватившись, мгновенно, со свойственным ей юмором добавила: «Печататься я начала пятнадцати лет от роду».
А вот несколько высказываний одного из самых замечательных остроумцев своей эпохи, поэта Дон-Аминадо, которые записал Седых. О недобросовестном издателе: «Это не книгопродавец. Это книгохристопродавец». Или – о Чеховском издательстве, в котором публиковались многие русские писатели-эмигранты: «Могила Неизвестного Писателя».
И такие блестки, которые сохранила память автора, во множестве рассыпаны по страницам «Далеких, близких». Не забыл Андрей Седых и о тех, кто прошел тенью по Монпарнасу, не столь известных широкой публике художниках и поэтах – Галине Издебской, Александре Гингере, Сергее Шаршуне, Довиде Кнуте и многих других. В предисловии объяснил название – почему «Далекие, близкие»: «Книга эта родилась из отдельных очерков, написанных в разное время о разных людях, с которыми сводила меня судьба. Отношения складывались не всегда одинаково: одних я просто знал, с другими дружил, – были они людьми близкими. Многие, к несчастью, теперь далеки... Отсюда и название книги». И ответил своим эмигрантским читателям (первое издание вышло в Нью-Йорке в 1962 году), которые упрекали его за некоторые пропуски в отдельных главах, публиковавшихся в периодической печати: «Пропусков нет: это – не биографии и не опыт литературной, артистической или какой-либо иной характеристики. Это – личные воспоминания, только то, что я видел и слышал, что связывало меня с этими людьми. – В книге этой нет вымышленных разговоров, нет ничего выдуманного. Многое из напечатанного в ‘Далеких, близких’ появилось еще при жизни людей, о которых я вспоминаю&^[11] . 
Беллетристика, даже добротная, – штука скоропортящаяся, устаревает быстро, если и интересна, то, как правило, читателям своего времени. Воспоминания же о Бунине, Куприне, Дон-Аминадо, Глазунове, Рахманинове, Шагале и других выдающихся писателях, художниках, музыкантах XX века имеют непреходящую ценность для русской культуры. И поэтому не утратили своего значения и в наше время, несмотря на то, что о многих из них на сегодняшний день опубликовано значительное количество воспоминаний. А для 60-х годов «Далекие, близкие» были даже своего рода открытием, особенно для советских читателей – тех, кто имел возможность (несмотря на все существовавшие преграды) знакомиться с «тамиздатом». 
Следует также заметить, что Седых ввел в литературно-исторический оборот некоторые неизвестные письма Бунина и подробное письмо Веры Николаевны о последних днях мужа, опубликовав их на страницах своих мемуаров. Часть своего личного архива – сохранившиеся письма Бунина, Тэффи, Алданова, Куприна, Мережковского, Шаляпина, представляющие величайшую культурную ценность, Яков Моисеевич передал на хранение в Йельский университет, сделав доступным его для изучения. И это тоже можно поставить в заслугу Андрею Седых.

ПРИМЕЧАНИЯ

_______________________________

1. «Андрея Седыхá», с ударением на последний слог, – так по-свойски принято было говорить среди старых эмигрантов Нью-Йорка. (Ред.)↩

2. Три юбилея Андрея Седых. Сборник. – Нью-Йорк, 1982. – С. 30.↩

3. Глэд, Джон. Беседа с главным редактором «Нового русского слова» Андреем Седых. Ведет профессор Джон Глэд. – «Континент», 1985. № 46. – Сс. 413-426.↩

4. Синкевич, Валентина. Пути-дороги Андрея Седых. В кн.: Мои встречи: русская литература в Америке. – Владивосток: Рубеж, 2010. – Сс. 61-72.↩

5. Вот что пишет исследователь его творчества В. Есипов: «Но донос, ярко характеризующий жестокий колымский закон: ‘Умри ты – сегодня, а я – завтра’, не мог не оказать влияния на следователя, оперуполномоченного НКВД Федорова, который (исключив имя Ивана Бунина из показаний, поскольку оно, судя по всему, было ему неизвестно в силу необразованности, что потребовало бы новых следственных экспертиз), был заведомо предвзято настроен к Варламу Шаламову». URL: https://www.booksite.ru/ varlam/creature_08.htm↩

6. И. Ильф, Е. Петров. Собр. соч. В 5 тт. – М.: ГИХЛ, 1961. Т. 3. – Сс. 339-345.↩

7. Вайнберг, Валерий. О себе и о НРС / Русско-американский новостной портал RUNYweb.com от 30 сентября 2010.↩

8. Андрей Седых. Далекие, близкие. – М.: Прозаик. – Сс. 298-299.↩

9. Там же. – С. 304.↩

10. Там же. – Сс. 230-231.↩

11. Там же. – С. 21.↩