Феликс Чечик
Стихи из новой книги
* * *
Молодильное яблоко съев
или выпив 0,5 молодильных,
про себя повторяю напев
в сотый раз, как забытый будильник:
бу-бу-бу-бу-бу-бу-бу-бу-бу...
Все пройдет. И у «выхода-входа»
бесполезно пенять на судьбу
и ругать бесконечность завода.
* * *
перебродивший сок
в стволах моих черешен
созвездием весов
до миллилитра взвешен
не нужный никому
ни людям ни природе
он предпочел тюрьму
возлюбленной свободе
* * *
А справа и слева: родители, дети и внуки –
стихи на могилах – от любящих и дорогих;
граненая стопка, горбушка, пустынные звуки, –
точнее, отсутствие их.
Твои сорок семь – (десять лет, не имеющих право
со мной переписки – пустяк, – их в расчет не беру), –
трехстопным хореем, не Павел, но все-таки справа,
о вечности шепчет Петру.
И Петр не молчит – отвечает на птичьем, на певчем,
где кактус еще не зацвел – зацветет, не спеши.
И я ухожу, и прощаюсь не с каждым, но встречным,
в декабрьской тиши.
* * *
Пусть кто-нибудь другой, не я
и не путем зерна – жнивья,
домой, не выходя из дома,
вернется, чтобы вновь и вновь,
изранившая в кровь солома
тире бессмертная любовь,
вдруг проросла, как зеленя,
путем меня.
* * *
На протяжении двадцати
лет не менялся пейзаж.
И обесценилось время в пути,
взятое на карандаш.
Но карандаш из IKEA, пока
не затупился, – ему
сердце велит и диктует рука
не полагаться на тьму.
* * *
И когда я пойду, – не домой, но вразнос,
сам – на автопилоте и без посторонних,
отвечая вопросом на вечный вопрос,
персонажем пустынь и морских кинохроник.
Потому что в крови португальский портвейн, –
не бывает других – все другие подобья,
и, вернувшись домой, получаю взамен
всепрощающий взгляд исподлобья.
* * *
Чай из мяты. След кометы.
Ветер-листобой.
Провожу эксперименты
над самим собой.
Было? Не было? И снова
память-решето
не просеивает слово,
как небес лито.
* * *
Из всех орудий по... А воробьи
клюют в саду подвешенное сало,
и местного значения бои
их, воробьев, интересуют мало.
Январь морозный. Вьюга и метель.
Шрапнели свист и подвыванье пули.
Не замечая эту канитель,
спокойно есть и думать о Катулле.
* * *
Ум пропьем и честь уроним,
совесть мучая, как жен.
И уже потусторонним
вход обратно воспрещен.
В будущее проторили
путь-дорожку - лишь затем,
чтоб, уйдя на все четыре,
возвратиться насовсем.
* * *
В день независимости от
березового листопада,
я праздную двадцатый год
период полного распада.
Смотрю на небо снизу вверх,
а не наоборот, как было,
и вижу листьев фейерверк
и птиц, поющих легкокрыло.
Иерусалим