Елена Дубровина

 

«Я странником пришел на краткий час»

 

Поэт Владимир Диксон (1900–1929) и его окружение^[1]

 

 

Всё, что есть от Бога прекрасного, дано ему было.

А. Ремизов

 

«И БОГ ОДИН, И ЦЕЛЬ ЯСНА»

 

Каждый раз по возвращении в Париж из многочисленных командировок Владимир Диксон окунался с головой в литературную жизнь города. После Первой мировой войны сюда хлынула волна тех, кто мечтал погрузиться в творческую атмосферу, забыть ужас пережитого. Первая мировая война унесла много молодых и талантливых литераторов – погибли такие французские писатели, как Ален-Фурнье, Эрнест Психари, Шарль Пеги; известный французский прозаик и поэт-сюрреалист Гийом Аполлинер был смертельно ранен и скончался осенью 1918 года; писатель и редактор одного из самых влиятельных французских журналов «La Nouvelle Revue Française» Жак Ривьер, близкий друг Алена-Фурнье, был тяжело ранен, попал в плен, после войны прожил недолго – он умер в 1925 году от брюшного тифа. Литературный критик Юрий Мандельштам в одной из статей отмечал, что на войне погибли не только его сверстники, соратники по перу, «но и та чудесная атмосфера подлинного религиозного возрождения в искусстве», которая их окружала, «на редкость пленительная и духовно насыщенная». В романе Хемингуэя «Прощай, оружие» молодой солдат Фредерик Генри говорит, что после войны такие «абстрактные слова, как честь, мужество, вера, считались непристойными». И всё же многие из тех, кто выжил, сохранили не только свою творческую личность, но и вынесли из огня войны значительные литературные произведения.

В поисках смысла жизни молодое послевоенное поколение обратилось к искусству, которое помогало забыть вызванные войной страдания, хаос, потерю веры. Творчество возвращало их к жизни. «Вокруг нас шумел, цвел, безумствовал послевоенный Париж, ‘грохочущие’ двадцатые годы, вошедшие в историю западного мира, как ‘морепоколенная’ эпоха. Послевоенное поколение буйствовало», – так описывает Париж 20-х Нина Берберова в книге «Курсив мой»¹. Париж стал символом литературного возрождения, домом, в котором нашло приют поколение новых интеллектуалов.

К 1924 году эмиграция в Париж не только русских, но и американских литераторов достигла своей наивысшей точки. Они собираются под гостеприимной крышей магазина «Шекспир и компания»^[2]. В книге «Сильвия Бич и потерянное поколение» автор описывает причину миграции культурной прослойки в Париж: «Как Генри Джеймс приехал в Париж, чтобы познакомиться с Флобером, Ж. Санд, Мопассаном, Золя и Тургеневым, так и молодые писатели двадцатых приехали в Париж, чтобы встретиться с П. Валери, Пикассо, Стравинским и Джойсом. Одной из главных причин было наличие читателя. Литературный центр сосредоточился в Париже: издательства, выпускавшие новейшую литературу, небольшие рецензии на последние поэтические сборники, а также книжный магазин и библиотека, где можно было ознакомиться с этими новыми поступлениями»². О том, с каким уважением относились к С. Бич именитые писатели, говорит такой факт: в 1927 году американский издатель Самуэль Рот переиздает в Америке джойсовского «Улисса» без разрешения «Шекспира и компании» и автора романа, при этом нарушив копирайт и значительно исказив сам текст произведения. Сильвия Бич пишет Роту письмо протеста. В поддержку Сильвии письмо подписали более 150 известных деятелей науки и культуры, включая А. Эйнштейна, А. Жида, Т.С. Элиота, Т. Манна, С. Моэма и многих других. Среди русских писателей свою подпись поставили И.Бунин, А. Куприн, М. Арцыбашев и Д. Мережковский.

В 1921 году эмигрантка из Польши (до революции – часть Российской империи) Франсуаза Френкель³ вместе с мужем, Симоном Райхенштейном, эмигрантом из Могилева⁴, открыла первый в Берлине «Дом французской книги» – книжный магазин и библиотеку французской литературы. Подобно магазину «Шекспир и компания», в нем собиралась интеллектуальная элита – дипломаты, художники, поэты, артисты, включая эмигрантов из России и других стран. Одним из посетителей «Дома французский книги» был Владимир Набоков. Не этот ли магазин он упоминает в своем романе «Дар»? – «В русском книжном магазине был еще свет, – там выдавали книжки ночным шоферам, и сквозь желтоватую муть стекла он заметил силуэт Миши Березовского, протягивавший кому-то черный атлас Петри»... Историю создания магазина Ф. Френкель описала в книге «Rien où poser sa tête» (1945)⁵. В 1939 году в связи с закрытием бизнесов, принадлежавших еврейскому населению, магазин перестал существовать. Возможно, что Владимир Диксон, часто бывавший в Берлине по делам компании «Зингер», был одним из посетителей этого уникального магазина.

По возвращении домой в Париж из длительных командировок Вл. Диксон встречался с друзьями и проводил время с женой и сыном. Страстный любитель классической музыки, Владимир часто играет на рояле. К тому же он почти регулярно бывает в книжном магазине Сильвии Бич «Шекспир и компания», где собирается весь цвет музыкального Парижа. По воскресеньям и по праздникам он с женой посещает службу в соборе Александра Невского на рю Дарю (священник которого крестил его сына Ивана). Здесь он наслаждается храмовым хоровым пением. С 1922 года – с момента учреждения митрополитом Евлогием епископской кафедры в Париже – собор был центром духовной и общественной жизни русского рассеяния.

Значительным событием в жизни Владимира Диксона стало знакомство с князем Дмитрием Шаховским, тогда еще студентом Лувенского университета, – поэтом, взявшим псевдоним Странник⁶. По всей вероятности, знакомство произошло именно в соборе Александра Невского, который посещали многие русские литераторы. Благодаря встрече с Дмитрием Шаховским Владимир Диксон, наконец, становится участником русской литературной жизни. Объединяла этих двух молодых людей не только поэзия, но и глубокая вера в Бога: князь Шаховской впоследствии стал архиепископом Сан-Францисским и Западно-Американским. Узнав, что Дм. Шахов-ской уезжает на Афон для принятия иноческого пострига, Владимир пишет ему 2 июля 1926 г. нежное письмо: «Как я рад за Вас, что Вы будете в Церкви. Вне Христа – гибель... Я сам томлюсь ужасно: но нет во мне благодати, чтоб отречься от всего, чем спутан. И неправы Вы, говоря, что уходите от ‘литературы по слабости’, – по благодати уходите. Не бегство – а исход. И Вы мне теперь сразу стали очень близки, и я Вас очень полюбил... В наши дни (всегда, но в наши дни особенно – я чувствую) Дух Святой веет над Россией...»⁷

Князь знакомит Диксона со своей сестрой, поэтессой Зинаидой Шаховской⁸. Шаховская вспоминает, как, впервые увидев Владимира Диксона, была поражена его внешностью и его застенчивостью: «Владимир Диксон, американец, родившийся в России, как я узнала потом, был необычайно красив и, что смутило меня еще больше, он был прекрасно одет, а я – во что добрые люди послали. Но, несмотря на некоторую разницу наших лет и абсолютную разницу нашего материального состояния, Диксон, видимо, был не менее застенчив, чем я, и мы мирно сидели на наших стульях, безгласные, не глядя друг на друга, слушая, как хрипят часы с кукушкой, висящие на стене»⁹.

Но Владимир поразил не только княжну; среди тех, кто отметил его внешность, был прозаик и литературовед Константин Мочульский¹⁰, который, по словам Ремизова, буквально влюбился в молодого человека, чем раздражал Диксона. А поэт Юрий Иваск¹¹ оставил в 1938 году в дневнике такую запись: «Диксон был необыкновенно красив, так что даже страшно было на него глядеть – ангел!»

Однако во всей суетной парижской жизни Владимир особенно скучает по родителям, брату и сестре, которые находятся в Америке, – он пишет им нежные письма. При всей своей занятости он внимательно следит за развитием авангардных течений в музыке, литературе и изобразительном искусстве. В эти годы он живет творчеством – из-под его пера выходят новые стихи и проза. Жизнь кажется безоблачной и счастливой. Но что-то мучает поэта, и тогда в своей поэзии он обращается к Богу.

 

В грехе, где так больно и низко

Раскинулись дни пустоты, –

С тобою я вечно и близко,

Я ближе, чем думаешь Ты.

 

Диксон начал переводить русских поэтов на английский язык, среди них – своего любимого Александра Блока. Он жаждет познакомить новых англоязычных друзей с русской поэзией. Занимается он и переводами на русский язык «Гамлета», «Фауста», Вильяма Блэйка, а также создает собственную интерпретацию на русском языке нескольких псалмов из Евангелия от Иоанна.

17 августа 1925 года, вскоре после женитьбы на Ваните Вагнер, он пишет Дм. Шаховскому: «…Если будете опять в Париже – очень хотел бы Вас повидать. У меня к Вам просьба: разрешите перевести на английский что-нибудь из ‘Песни без слов’. Меня просят дать заметку в один американский журнал [нрзб.] о молодых русских поэтах – с переводами. Перевожу я почти дословно – как переводил на английский Пушкина дворянин Панин¹². Искать рифмы на чужом языке нельзя, но можно сохранить музыку. P.S.: Недели через две уезжаю в Лозанну – месяца на два или больше»¹³.

Д. Шаховской пригласил Диксона принять участие в готовившемся к изданию в Брюсселе журнале «Благонамеренный». В письме к другу Диксон выражает свое одобрение на открытие этого издания; позднейшим решением закрыть его¹⁴ он явно огорчен и предлагает князю свою помощь: «Нельзя ли как-нибудь устроить, чтоб ‘Благонамеренный’ не исчез? Ведь одними ‘Современными Записками’ человек сыт быть не может. Нет ли таких людей, бескорыстных и достаточных, которые бы приняли на себя денежную часть журнала? Может быть хоть по отдельным номерам выпускать – не как равномерно периодическое издание, а как неравномерно периодическое? Если думаете, что могу Вам помочь поисками, напишите мне; было бы уж очень нехорошо, если бы пришлось остановиться на двух первых книгах»¹⁵.

В первом номере журнала наряду с такими известными поэтами, как Г. Адамович, А. Гингер, Г. Иванов, И. Одоевцева, М. Цветаева и другие, были опубликованы два стихотворения молодого Владимира Диксона: «Зимой и летом одиноко / И в тайном холоде живу», и «В прямых чертах оконной рамы / Плетется облачная сеть», – последнее заканчивалось словами, которыми можно подытожить не только всё поэтическое творчество Диксона, но и его короткую жизнь: «И Бог один, и цель ясна».

Для Диксона – Бог есть любовь; цель – творчество, самообразование. Владимир много читает, знакомится не только с европейской и американской литературой, но и с произведениями писателей русской диаспоры. Впервые прочитав в 1924 году рассказы Ремизова, Владимир Диксон высоко оценил творчество писателя, о чем поведал в одном из писем к родителям, с которыми часто делился своими мыслями. Видимо, тогда и появилось у него желание познакомиться с самим автором, живущим в Париже.

 

«ПИЧКАЛ ДИКСОНА ПРОСТОКВАШЕЙ»

 

Многие находили ремизовский стиль манерным и трудным для восприятия из-за изобилия религиозной и диалектной лексики и архаизмов. Нередко его произведения базировались на житиях святых и апокрифических повествованиях. Что касается знающего читателя, то для него Ремизов отнюдь не упрощал сложные тексты, а только усложнял их, употребляя забытые синтаксические конструкции, а порой и комбинируя в одном тексте сразу несколько сюжетов. Ремизов как бы приглашал своего читателя окунуться вместе с ним в сложные перипетии древней истории, не скрывая при этом первоисточников, а наоборот, пытаясь указать на документальность повествования. В 1928 году в небольшой неподписанной заметке в газете «Возрождение» так охарактеризовано творчество писателя: «Загадочен и смел литературный прием Ремизова, этого выискивателя древних, полузабытых слов, жутких и, вместе с тем, по-детски простых, сказочных символов. В ‘Иродиаде’ ему удался совершенно исключительный сплав из порой бредовых и кошмарных сцен. Тут и русская сказка (бел-терем, ведьмы, медведи, тын, усаженный черепами и ограждающий место Иродова пиршества), тут и трогательные моменты священного сказания, и роковая, знойная эротика, так крепко, со времен Уайльда, связавшаяся с этим сюжетом. Ремизов очаровал звуком слова. Из слов он умеет подбирать гирлянды свистящие, каркающие, журчащие»¹⁶. Надо отметить, что одной из сторон творческого метода Ремизова было использование фонетического звучания слова и словосочетаний, что приблизило его стиль, наряду с другими приемами, к европейским модернистам, в частности, к Джеймсу Джойсу.

Вскоре Владимир Диксон становится частым посетителем дома любимого писателя. Возможно, что именно Дмитрий Шаховской познакомил Диксона со многими русскими писателями-эмигрантами, в их числе – с Алексеем Ремизовым, Дмитрием Святополк-Мирским и Владимиром Сириным-Набоковым. По одним источникам, Дм. Шаховской, часто бывавший в гостеприимном доме четы Ремизовых, привел к ним двадцатичетырехлетнего поэта, который произвел впечатление и на Алексея Михайловича, и на его жену Серафиму Павловну не только своей привлекательной внешностью, но и душевными качествами. Неожиданно Ремизов стал близким другом и своеобразным опекуном Диксона. Для Владимира, начинающего литератора и большого поклонника произведений Джойса и Ремизова, знакомство с Алексеем Михайловичем, без сомнения, стало одним из решающих событий в его жизни и творчестве.

Однако и в обыденной жизни самих Ремизовых эта встреча оставила заметный след. Поэт и мемуарист Наталья Резникова¹⁷ вспоминает, как в 1924 году в квартире Ремизовых «появился начинающий писатель Владимир Васильевич Диксон. Он занял большое место в жизни Ремизовых тех лет»¹⁸.

По другим источникам, в дом Ремизова Владимира Диксона привел Г. Г. Шклявер¹⁹, сотрудник издательства «Алатас». Судя по письмам Ремизова, Шклявер часто бывал в его доме²⁰. Можно также предположить, что познакомить Диксона с Ремизовым мог и князь Д. Святополк-Мирский – частый гость в доме писателя и его жены. Каждый раз по приезде в Париж из Лондона, где Мирский был профессором в Королевском колледже и преподавал славистику, он навещал чету Ремизовых.

Посетив в 1924 году Ремизова в его парижской квартире, английский писатель Стефан Грэм, считавший Ремизова «одним из несомненных гениев современной России», тепло нарисовал портрет писателя, обстановку его жилья и его жену, «полную даму с розовыми щеками и блестящими глазами, похожую на огромную куклу»²¹. Сама студия показалась ему странным местом, загроможденным книгами, украшенным картами и разбросанными повсюду игрушками. На кушетке лежала белая подушка, на которой сидел кукольный человечек с длинными усами – единственная игрушка, привезенная Ремизовым из России. Особой ценностью была для писателя маленькая коробочка, в которой хранил он «русскую землю».

Когда читаешь воспоминания Юрия Павловича Анненкова о Ремизове, бросается в глаза деталь, подмеченная зорким глазом художника: «У Ремизова была особая манера говорить: он, в сущности, не говорил, а щебетал. Он щебетал также, забавно улыбаясь из-под очков»²². Тем не менее, Ремизов часто выступал именно в роли чтеца – и не только своих рассказов. Например, в газете «Возрож-дение» автор небольшой заметки о вечере Ремизова характеризирует его чтение таким образом: «Ремизов не только писатель, но и прекрасный чтец. Как никто передает он богатство и глубину русской речи, ее ритмы – особенно прозаические»²³. И сейчас, просматривая письма Ремизова, почему-то четко слышишь его речь, некое манерное «щебетание», в котором была и своя прелесть.

В уютной квартире Ремизовы встретили Владимира Диксона радушно. «Из всех, кого встречал я в Париже, он по душе мне был самый близкий. Какою любовью сияли его глаза, когда он переступал порог нашей двери, и как жгуче было мое чувство, когда я взял его за руку – и рука его безразлично упала ему на грудь, глаза его не на меня, а в себя», – писал Алексей Михайлович в 1926 году жене, лечившейся в это время в санатории в Виши²⁴. Ремизов увидел в Диксоне своего литературного ученика и помощника в финансовых и домашних делах, а что касается Серафимы Павловны, то появление этого юноши в их доме вызвало у нее целый спектр чувств – и дружеские, и материнские, которые «переплетаются с некоторой даже влюбленностью»²⁵. Наталья Резникова вспоминает, что Серафима Павловна воспринимала свои отношения с Диксоном в «эмоциональном и символико-мистическом плане», так как молодой человек был очень хорош собой. В одном из писем Серафима Павловна признается юноше, как «крепко» она по нему скучает, и журит, что не приходит; в другом – приглашает тихо посидеть, когда дома никого не будет.

Посетив однажды Ремизовых со своей американской подругой, будущей женой, Владимир вызвал недовольство влюбленной Серафимы Павловны. «Если бы Вы пришли без американки²⁶, Вы бы так не сделали, Вы бы поняли тот трепет, с которым я просила не брать негативы. Я всю ночь не спала, и у меня сердце болит, и я не могла лекции читать», – пишет она едва разборчивым почерком (см. Приложение к данной статье). Здесь речь идет о каких-то фотографиях, которые она умоляет его ей вернуть. Юрий Иваск сделал в своем дневнике в 1938 году такую запись, вспоминая: «Заговорили о Диксоне, рано умершем поэте. Он Ремизовых обожал и помогал им. Серафима Павловна его будто бы просватала, а когда он женился – выгнала». Действительно, нескоро было разрешено Владимиру Диксону появляться в доме Ремизовых, но приходил он теперь уже без жены.

Со дня знакомства с Ремизовыми Диксон стал их постоянным гостем и корреспондентом, о чем нам говорят письма четы, где имя юноши упоминается довольно часто. Как писатель, Ремизов оставил после себя огромное наследие, включая переписку с друзьями-литераторами, в которой он дает Диксону очень меткую характеристику: «Всё, что есть от Бога прекрасного, дано ему было». Старший по возрасту, Ремизов был привязан к молодому поэту душевно и даже слегка мистически, в своем, ремизовском, духе: по словам Ремизова, Диксон даже участвовал в его сновидениях: «Сколько раз случалось, как мне было открыто, – хотя бы случай с В. В. Диксоном; во время его болезни я видел в моих снах подробности его смерти. И что будет дальше. Я убежден в действии мертвых на судьбу живых»²⁷.

Алексею Ремизову и Серафиме Павловне Владимир Диксон был предан почти как сын, а дружбу их ценил очень высоко, как и творчество самого писателя. Может быть, они каким-то образом смогли заменить ему родителей, которые жили в это время в Америке, или Ремизов стал ему творческим наставником? О преданности Диксона говорит такой факт: когда в 1926 году поэт Вл. Злобин²⁸ опубликовал в журнале «Новый дом»²⁹ рецензию на журнал «Версты»³⁰, где раскритиковал публикацию Ремизова – отрывок из «Николая Чудотворца», – Владимир Диксон настолько негодовал, что готов был вызвать Злобина на дуэль, чтобы отстоять честь писателя. Дуэль эта, конечно, по настоянию Серафимы Павловны не состоялась.

Чем еще мог так привлечь молодой человек чету Ремизовых, взявших юношу под свою опеку, – талантом, внешностью или его материальным благополучием? По воспоминаниям современников, Алексей Михайлович любил людей и очаровывал всех тех, кто попадал в его доме в атмосферу искусства, веселых шуток, необычайного оживления. 24-летний Владимир Диксон, чувствовавший себя одиноко в чужом городе, неожиданно находит здесь теплое гостеприимство и обширный круг новых знакомых. У Ремизова часто за столом собиралось до 30 литераторов. В 20-х годах, по воспоминаниям Василия Яновского, Ремизов был кумиром молодежи, «вначале обязательно влюблявшиеся» в него, потом постепенно разочаровывавшиеся, а «иные даже кончали подлинной ненавистью, не вынося этой ложно-классической атмосферы» («Поля Елисейские»³¹). Василий Яновский с присущей ему иронией описывает, что раздражало его в личности Алексея Михайловича больше всего: «Какая-то хроническая, застарелая, всепокрывающая фальшь. По существу, и литература его не была лишена манерной, цирковой клоунады, несмотря на все пронзительно-искренние выкрики от боли. В этом доме царила сплошная претенциозность... Вечные намеки на несуществующие, подразумеваемые обиды и гонения». Возможно, скромный, застенчивый, несколько наивный юноша, неожиданно попавший в дом известного литератора, всего этого не замечал. Владимир Диксон окружил Ремизовых вниманием, оказывал услуги.

Наталья Резникова, которая неоднократно встречала Вл. Диксона у Ремизовых, позже вспоминала: «С детства он тянулся ко всему русскому, говорил и писал по-русски, увлекался Блоком. С. П. (Серафима Павловна. – Е. Д.) рассказывала ему о России, о Блоке; замечательно, как она одна умела, читала на память стихи. Диксон стал частым гостем у Ремизовых и сблизился с ними, особенно с С. П., которая приобрела огромное влияние на этого слабого характером, мало мужественного молодого человека. Диксон обоготворял С. П., преклонялся перед нею духовно. Он окружал Ремизовых заботами и вниманием, оказывал многочисленные услуги. Ремизов более реально и прагматично оценивал возникшие дружеские контакты, рассматривая этого поэта, начинавшего писать также и прозу, как своего, во многом еще только потенциального ученика, который также был готов помогать своему учителю в житейских вопросах»³². Не исключено, что Наталья Резникова имела в виду именно материальную помощь, когда писала, что Диксон «готов был помогать своему учителю в житейских вопросах». Но и саму Н. Резникову, часто посещавшую их гостеприимный дом, Ремизов не оставлял без дела – то она ему «штаны чинила», то всё в порядок приводила.

Надо заметить, что с 1925 года материальное положение четы Ремизовых ухудшилось. И хотя Алексей Михайлович глубоко жалел своих бедствующих друзей-эмигрантов, по словам Н. Резниковой, он «выделял себя, рисуя черную картину своей жизни». И – как подтверждение – читаем у Ремизова от 20 февраля 1925 года: «Опять был в банке и опять попусту. Напишу Диксону», – рассчитывая, конечно же, на материальную помощь. Берберова, описывая жизнь Ремизовых, обращает внимание на то, как «мифологизировал» и «разукрашивал» свою бедность Алексей Михайлович, «преувеличивая ее и питаясь ею»; однако на премьере И. Стравинского он сидит в первом ряду, ссылаясь на расточительность жены.

В письме к жене от 21 августа 1925 года Ремизов расскажет: «Поздно вечером (в час) ушел Диксон. Долго мы с ним возились: отвинчивали гайку – всё зря. Зажег лампадку. Посветлело и кротче стало, а то из всех углов исподлобья и моя нелюдимость. Он всё съел, что ты оставила: и виноград, и шоколад, и твой ‘хворост’… Забыл я про черный хлеб, а то, как ‘повеленное’, он и хлеб бы кончил. Читали Библию – для объяснения ‘Рва львиного’»³³.

И еще письмо об очередном посещении юношей дома Ремизовых: «Приходил Диксон. Показал, где о нем в ‘Современных записках’, – не знаю, должно быть, доволен, очень покраснел³⁴. А принес он мне перушков, не писчих, а птичьих. В ящиках так и нет полок, пил нет. Хоть бы догадался принести доски. Вызову Оболенского, он сделает». 16 июля 1926 года Ремизов пишет Серафиме Павловне, что Диксон должен прийти и поставить полки и ящики – и еще: «Диксон принес красные розы. Еще два пакетика сушек и черный хлеб. Хлеб я попробовал: много солода. А доски для полок забыл. И нарочно ездил за ними. Я их выкрасил красным. Высохло. Поставили книги. Надо шторки и тогда будет чисто»³⁵.

В одном из писем, от 19 ноября 1929 года, за месяц до смерти поэта, Ремизов дает ему указания по поводу переиздания его книги «Оля» как приложения к «Иллюстрированной России» – чтобы он написал Бреннеру, владельцу книжного магазина³⁶, и сделал подсчет и денежные расчеты на «Олю». («Так узнаете, каков мыший корм – количество экземпляров») (см. Приложение к статье). В книге «Курсив мой» Нина Берберова вспоминает, что Ремизов любил людей, любивших его, помогавших ему, «ограждавших его от жизни заботами о нем», – тех, «которые с благоговением слушали его бредни о чертенятах, обезьяньих палатах³⁷, все его фантазии…»³⁸

«Диксон не уехал и не едет. Можно ему прийти в субботу часов в 9-ть? Чего мне ему ‘велеть’?» – письмо от 14 июля 1926 года. Слова «чего мне ему велеть» дают нам ясную картину отношения Ремизовых к молодому человеку, всегда готовому оказать услугу этой странной чете. «Пичкал Диксона простоквашей. И, хотя ‘велено’, больше одного горшочка не одолел. Правда, простокваша стояла крепкая, ведь я не ем». (Письмо от 3 июля 1926 г.). Думаю, что комментировать эти и другие приводимые ниже письма нет надобности; при всей своей привязанности, Ремизовы часто по-деловому, а иногда даже иждивенчески, подходили к дружбе с юношей, у которого было не только чистое и доброе сердце, но и искреннее желание помочь всем тем, кто нуждался. И только в одном из писем к Серафиме Павловне мы находим фразу об отношении Ремизова к творчеству Диксона: «О его стихах. Он стихов не будет писать, отстанет понемногу, но проза – это его. Описание ‘стола’ и ‘кресла’ – это настоящее» (22 августа 1926 года).

В этой же переписке Ремизов упоминает Владимира Перцова, друга Диксона по Гарварду и «Кружку Живой Этики», делая акцент на материальном благополучии Перцова и как бы укоряя Диксона за женитьбу на небогатой американке: «Перцов женился на очень богатой (Нью-Йорк). Мне чего-то жалко не Перцова, а Диксона. Разговор без значения о журналах и изданиях. Ходил с ним гулять до станции ‘Muette’, а когда возвращались у дверей – звонит Балтамол-Лоллий³⁹. Диксона я представил ‘сын Andre Gide’a’. И говорил с ним по-французски. Лоллию он очень понравился ‘какой красивый мальчик и, должно быть, очень богатый’»⁴⁰. (Позже Ремизов намекнет жене, что жена Лоллия Львова, Нина Григорьевна, была неравнодушна к молодому человеку).

Диксон, живя в Париже, не прекратил дружбу с Вл. Перцовым. В 1927 году в своем издательстве «Вол» Диксон издал книгу стихов и прозы Перцова «Человек и дух», сам перепечатав весь манускрипт друга, который сегодня хранится в Русском архиве Amherst College. В рецензии на книгу Перцова А. Волгин писал: «Вся его лирика устремлена к России, к прошлому и к Богу, но не отвлеченному и абстрактному Богу, а к Богу православному, сросшемуся с ‘дальней русской стариной’, со странниками, со святыми войнами…»⁴¹ Неудивительно, что Диксон напечатал стихи Перцова в своем издательстве «Вол». Они близки ему по духу; в поэзии и того, и другого отсутствовала личная тема, у них почти нет стихов о любви, и вся лирика устремлена к Богу и России.

Дружба между Ремизовым и Диксоном принесла писателю и свои плоды: в 1927 году Владимир Диксон напечатал на свои деньги в издательстве «Вол» книгу Ремизова «Оля», в основу которой легли рассказы Серафимы Павловны о ее детстве и юности. Роман, или как его называли «повесть», привлекла Диксона теплотой повествования о жизни в предреволюционной России. В то же время, по просьбе самого Ремизова Вл. Диксон переводит роман на английский язык. Тогда же Ремизов попросил английского переводчика Алека Брауна доработать рукопись Диксона. Браун согласился ознакомиться с черновиком, но встречно предложил, чтобы ему самому были предоставлены права на перевод, так как он (кстати, как и Вл. Диксон) уже работал над переводами некоторых произведений писателя. Однако перевод Брауна остался незаконченным, а о переводе Диксона стало известно лишь позже из переписки самого Брауна. Тем не менее, Ремизов продолжал ассоциировать Диксона с переводом книги, надписав экземпляр, хранящийся сейчас в Амхерстском Центре русской культуры: «Владимиру Васильевичу Диксону, без которого эта книга не появилась бы. 23.7.27. Париж. Скромно датировано. Алексей Ремизов».

Всё выше сказанное, пожалуй, можно подытожить словами Василия Яновского: «В доме Ремизова старались каждого посетителя немедленно использовать: хоть шерсти клок. Переводчик? Пускай даром переводит. Сотрудник ‘Последних новостей’? Пусть поговорит с Павлом Николаевичем, объяснит, что Ремизова мало печатают. Богатый купец?.. Пожалуй, купит книгу, рукопись, картинку. Энергичный человек? Будет продавать билеты на вечер чтения. Молодежь, поэты? Помогут найти новую квартиру и перевезут мебель… В самом деле, ни к одному из своих современников он не отнесся с участием»⁴².

Между четой Ремизовых и их молодым другом случались и разногласия – в отличие от Диксона, Ремизов с неудовлетворением и некой насмешкой относился к учению Николая Рериха, которого боготворил Владимир Диксон. Ремизов считал, что Рериха-старшего интересует не тайна мира, а деньги. В одном из писем он советует Диксону относиться к Рериху проще, а вернее – циничнее, хотя именно Николай Рерих оказал в свое время Алексею Ремизову и Серафиме Павловне нужную дружескую поддержку после их приезда в Париж, принял активное участие в издании в 1924 году в Париже его первой книги под названием «Звенигород Окликанный». И хотя Ремизов сохранял теплые отношения в переписке с Н. Рерихом, но в письмах к жене он всё же отзывался о нем недоброжелательно. Такая двойственность указывает нам еще раз на неоднозначность и практичность характера писателя. Любил он и посплетничать, а в некоторых случаях давал посетителям своего «гнездышка» – тем, кто часто помогал ему, – насмешливые прозвища; так, Диксона он величал в письме к жене «Шляпа», Лоллия Львова – «Балтамол», Розанова – «Козел», Мочульского, который неоднократно писал рецензии на книги Ремизова, – «Караим», писателя-юмориста В. В. Клетовского – «бездарным болваном» и т. д.

Однако надо отдать должное Ремизову: после смерти Владимира Диксона, будто осознав, что рядом с ним находился одаренный юноша, Алексей Михайлович аккуратно собрал его архив, переписал многие стихи своим разборчивым почерком и в 1930 году издал с помощью друзей (Джеймса Джойса и Макса Джейкоба) посмертную книгу Диксона «Стихи и проза», написав к ней предисловие. В статье «Памяти Владимира Диксона» Ремизов четко (но не совсем точно) обозначил, что объединяло его с молодым поэтом – Россия, книги, Бретонские легенды и православная Византия. «Нас соединяла Россия и книги. Все часы после службы он посвящал ученью. Бретонские легенды и Византия, мне близкое, занимали его, и наши свидания заполнялись кельтами и византийскими веками. Пытливость и жажда знания меня трогала в нем, а и еще – его сердце. В первый раз, когда он пришел к нам, я подумал, глядя на его глаза: ‘вестник с опущенными крыльями!’»⁴³, – писал Ремизов после кончины поэта.

Какие были еще причины того, что взяли Ремизовы под свое «крылышко» начинающего литератора? Как и Владимир Диксон, Ремизов был с детства необыкновенно одаренным ребенком: он обладал великолепной памятью, у него были способности к математике и естествознанию, страсть к чтению и рисованию, музыкальные способности – и постоянное чувство сострадания к бедствующим людям и животным, – а главное, был он человеком глубоко верующим. В предисловии к последней книге стихов Диксона Ремизов скажет: «Диксон был религиозный – верующий и сознающий всю ответственность своей веры». Было ли это важно для Ремизова? Да, несомненно. По всей вероятности, их все-таки связывало одинаковое отношение к религии, к Богу, России, а еще – к литературе. Отказаться от России Ремизовым было очень тяжело: одно время они даже мечтали о возвращении, считая, что, покинув родину, они «утратили почву» и сделали большую ошибку, о чем Серафима Павловна писала своей подруге Зинаиде Гиппиус. Живя вне родины, Ремизов навсегда оставался глубоко русским писателем, почти каждое произведение его было проникнуто любовью к России. Мучился ностальгией и Владимир Диксон, хотя он прожил в России всего 17 лет. Это чувство тоски легко прослеживается в его поэзии, хотя возвращаться в страну своего детства он не стремился.

 

Так было в сказочной России:

Пушистый снег, холодный час,

О вечера мои родные,

Сегодня вспоминаю вас.

 

И всё же, думается, что не только вышесказанное привлекало чету Ремизовых в Диксоне. Восхищение молодого человека Ремизовым-писателем, которому ко времени их знакомства было уже под пятьдесят, а его талант так и не стал общепризнанным, было немаловажно для Алексея Михайловича. При этом посильная помощь, которую Владимир оказывал чете Ремизовых, возможно даже и некая материальная, была оценена Серафимой Павловной по достоинству, – как и другие качества молодого человека, о чем Ремизов написал в предисловии к последней книге Диксона: «Мне хочется говорить о свете – о дарах света, когда я думаю и вспоминаю В. Диксона. Всё, что есть от Бога прекрасного, дано ему было. Мне хочется словами повторить взгляд человека, отмеченного светом. И я ищу это слово, что может быть прекраснее в мире, – и вспоминаю: что может быть прекраснее музыки и книги, хотя это понятно очень немногим, или те редкие минуты обрадованности и благословения, когда вдруг нахлынет… или еще – молитва, соединяющая покинутого человека с Богом. И если подумать о жизни, какая она есть с ее трудом, бедой и страхом, и со всякими ухищрениями победить страх и обойти беду, и если с гоголевскою отчетливостью представить себе мир – ‘Господи Боже мой!– повторяя за Гоголем,– как много всякой дряни на свете!’ – встреча с человеком, отмеченным светом, неизгладима и память до последней минуты жизни».

Алексей Ремизов еще долго считался в литературе фигурой весьма противоречивой. Его символика не всегда была доступна для понимания читателя, хотя сам автор говорил, что его произведения – это не описание событий, «а дуновение, отсвет, который выражается в снах». Жизнь и сон переплетались в его сознании и его книгах. Сам он так писал в предисловии к книге «Мартын Задека. Сонник» (1954): «Как помню себя, всегда мне снились сны… Ночь без сновидения для меня, как пропащий день. После необходимых пробуждений в день, я в жизни только брожу полусонный: в памяти всегда клочки сна – бахрома на моей дневной одежде». В рецензии на книгу рассказов Ремизова поэт Игорь Воинов,⁴⁴ рассматривая его творчество, пишет: «Писателю удается на протяжении всей книги держать читателя в сладостном напряжении и, перелистывая страницу за страницей, словно уходишь далеко от жизни настоящего к тому ‘вчера’, которое, несмотря ни на какие вихревые годы, всегда будет манящею далью для русского сердца»⁴⁵. Однако один из рецензентов на очередной номер «Современных записок», в котором был напечатан рассказ Ремизова, выразил сомнение в искренности его повествований: «Ремизовские сны заставляют читателя подозревать, что автор просто его дурачит, ведь таких снов можно с легкостью придумать целые тома. Ремизов мимоходом вспоминает, что Л. Толстой с необычайной яркостью изображал сновидения, но у Л. Толстого никогда не было безудержного нагромождения нелепостей сновидений»⁴⁶.

Ремизов верил в загробную жизнь и в потусторонний мир. Тема «снов» глубоко его интересовала; он писал, что сам видит пророческие сны, как, например, в случае с Владимиром Диксоном, незадолго до смерти юноши. В 1933 году на французском языке вышла небольшая книга Ремизова «Тургенев-сновидец»⁴⁷, в которой он высказывает мысль, что сны связаны со всем, что есть в жизни таинственного, чем и объясняются пророческие сны. Он рассматривает отношение к снам не только Тургенева, но и Гоголя, по всей вероятности, ассоциируя себя с обоими писателями. «Тургенев, по мнению Ремизова, не только рассказывает нам о снах: он воссоздает в своих произведениях особую сонную логику. Эту способность он унаследовал от Гоголя. Подобно последнему, Тургенев видит в снах скрытую сущность жизни, ее жестокость, власть человека над человеком. В этом смысле творчество его является как бы продолжением ‘Мертвых душ’», – пишет Юрий Мандельштам в небольшой рецензии на книгу Ремизова⁴⁸. Мысль Алексея Ремизова о тайнах сновидения эхом отдается в поэзии Диксона:

 

Мы – не люди, мы – тени, мы – веянья,

Мы – дыханье тлетворных времен;

Нами правит неправдой взлелеянный

Иступленный, блуждающий сон.

                                   

В эмигрантской прессе изредка, наряду с критическими, появлялись хвалебные рецензии. Ремизов же работал, стараясь не поддаваться ни хуле, ни похвале, и, кроме написания пьес, рассказов, романов, занимался еще переводами, внимательно следя за литературой авангарда. В России после эмиграции Ремизова практически забыли, в Париже – до конца не оценили, называли «заумным человеком», не всегда понимая его творчество. И всё же жизнь Ремизова была особенной; о себе Алексей Михайлович писал, что прожил он богатую, полную жизнь, окруженный пламенной любовью: «Что еще надо человеку?.. И всю мою писательскую жизнь с той же игрой судьбы, как и в моей житейской жизни, у меня была одна цель и единственное намерение: исполнить словесные вещи, как музыкант исполняет музыку на своем инструменте… А слово люблю, первозвук слова и сочетание звуков»⁴⁹.

Неудивительно, что и Ремизов, и Диксон были увлечены книгами Джеймса Джойса и американского поэта-модерниста Эзры Паунда, ценили их как мастеров слова. Ведь недаром Ремизова называли русским Джойсом.

В свою очередь, Джеймс Джойс дружил с Эзрой Паундом, который жил в Париже с 1920-го по 1925 год и был частым посетителем магазина Сильвии Бич «Шекспир и компания» на улице Одеон, в Латинском квартале. И здесь снова странным образом переплетаются судьбы американского поэта Эзры Паунда и русского поэта Владимира Диксона⁵⁰. Однако разговор на этот раз пойдет о музыке.

 

«ГЕОМЕТРИЯ» МУЗЫКИ

 

Новое модернистское течение в музыке, представленное композитором Игорем Стравинским, стало событием в театральной жизни Парижа. Вместе с женой Диксон ходит на его концерты и на спектакли Русского балета Сергея Дягилева. Несмотря на то, что Диксон много путешествует, он внимательно следит не только за литературной жизнью диаспоры, но и жадно читает выходящие на других языках журналы авангардистов.

В ноябре 1924 года в американском журнале «Transatlantic Review» в разделе«Musical Supplement» (Музыкальное приложение) Владимир Диксон обратил внимание на необычное письмо американского поэта Эзры Паунда, касающееся теории музыки. С этого письма и завязывается переписка двух поэтов. Однако началась она не с разговора о поэзии, а как раз в контексте музыкальных экспериментов и тяги творческой личности к модернизму во всех областях искусства.

Но прежде чем перейти к содержанию письма, несколько слов о самом Эрзе Паунде, ибо его человеческие качества и его творческая направленность отразились на переписке двух поэтов – русского и американского. Ничего в жизни не бывает случайным, как и знакомство этих двух одаренных людей.

Эзра Паунд был личностью незаурядной, одним из основоположников американского и европейского модернизма, течения имажизма. Он изучал романские языки, переводил поэзию с итальянского, китайского и др.; в 1914 году, согласно американским источникам, выпустил антологию поэзии «Des Imagistes» («Имажисты»)⁵¹, которая и стала выражением теории имажизма. Джеймс Джойс называл его «непредсказуемым пучком энергии», которая явно била у него через край. Одновременно с публикацией своих произведений Паунд выступал в печати как критик, анализируя творчество своих современников – Т.С.Элиота, Джеймса Джойса, Роберта Фроста, Д.Г. Лоуренса и Эрнеста Хемингуэя, и, конечно, писал стихи. В предисловии к своей книге «Литературные эссе об Эзре Паунде» поэт-модернист Т.С. Элиот провозгласил: он «больше, чем кто-либо другой, ответственен за революцию 20-го века в поэзии». В окружении Эзры Паунда были и эмигранты из Российской империи, сокурсники по Пенсильванскому университету в Филадельфии: Джон Курнос (1881, Житомир, – 1966, Нью-Йорк) – журналист, писатель, поэт-имажист, переводчик русских писателей на английский язык, и Генри Слонимский (1884, Любавичи, – 1970, Нью-Йорк) – философ и литератор. Это Паунд ввел их по приезде в Лондон в 1912 году в круг своих лондонских друзей, англо-американских имажистов. Интеллект молодых людей произвел на англичан глубокое впечатление, о чем позже писал Ричард Олдингтон – поэт-имажист, литературный критик и главный литературный редактор популярного журнала «Эгоист». Однако всё же при жизни у Эзры Паунда не было широкой аудитории, а его усовершенствования в языке поэзии, использование нетрадиционного «материала» порой удивляло даже поклонников его творчества.

Жизнь Эзры Паунда сложилась иначе, чем жизнь Владимира Диксона. За поддержку Муссолини во время войны он был осужден, сидел в тюрьме, а с 1945 по 1948 гг. находился в лагере для военнопленных в Пизе. В 1948 году Паунд был отправлен в Вашингтон и отдан под суд за пропаганду фашизма; однако его поместили в вашингтонскую психиатрическую больницу Св. Елизаветы, так как еще будучи в лагере, Эзра Паунд стал будто бы терять память и «странно себя вести» (его экстраординарная личность, отрицающая общепринятые нормы, всегда вызывала у обывателей реакцию отторжения). И всё же даже в больнице он продолжал работать – писать, переводить. В 1958 году стараниями друзей поэт был выпущен на свободу и уехал в Италию, где он и скончался в возрасте 87 лет. Несмотря на его политические убеждения, он получал от литературного сообщества ведущие награды; в частности, его лидирующую роль в современной литературе четко обозначил Эрнест Хемингуэй в своей Нобелевской речи. Надолго исчез Эзра Паунд из поля зрения Сильвии Бич, с которой до войны находился в дружеских отношениях. И только в июне 1955 года, после смерти Адриенны Монье, она получила небольшую записку от Эзры Паунда, бывшего в то время на лечении: «Sorry you have lost your friend» (Соболезную в потере Вашего друга).

Для Эзры Паунда поэзия была прежде всего искусством, перед которым он ставил определенные задачи. В письме к Гарриет Монро, редактору поэтического журнала, он спрашивает, правильно ли она понимает возложенные на нее задачи: «Можете ли Вы научить американского поэта понимать, что поэзия – это искусство, искусство с приложением техники; искусство, которое должно быть в постоянном движении, в постоянном изменении? Можете ли Вы научить его, что это не пентаметрическое эхо социологической догмы, напечатанной в прошлогоднем журнале? Я могу быть близоруким, но во время моего последнего мучительного визита в Америку я не нашел ни одного писателя, кроме одного рецензента, у которого было хоть какое-то достойное представление о поэзии»⁵².

И хотя Диксон не считал себя поэтом-модернистом (скорее, новое направление отразилось в его прозе), между этими двумя поэтами было много общего. Оба были эмигрантами – из тех, кто никогда не забывал своего происхождения, никогда не отступал от своих убеждений и, в частности, от того, что новое направление в искусстве имеет мировое значение. Достижение совершенства и обучение ради совершенства стали их жизненными принципами, от которых ни один из них никогда не отрекся. Преданность литературе была огромной и у Паунда, и у Диксона, а чувство юмора давало жизненные силы и поддерживало в трудные минуты. Однако здесь можно снова вспомнить и Джеймса Джойса, который был другом Эзры Паунда и его корреспондентом. Это о Джойсе Паунд сказал, что он является «без исключения одним из самых значительных молодых прозаиков». Когда Джойс переехал с семьей в Париж, Эзра Паунд был уже там. Он помог Джойсу материально устроиться на новом месте и… представил его Сильвии Бич, будущему издателю его «Улисса». Но и на этом круг общения творческих личностей не замыкается…

Новое модернистское течение охватило многие виды искусства. В музыкальном мире Парижа 1920–30-х годов наблюдался радикальный пересмотр теории музыки. Шел спор о трансформации музыкальной формы. В 1919 году, когда Эзре Паунду было 34 года, он начал сочинять музыку, написав, в частном порядке, что он намерен восстать против импрессионистической музыки Клода Дебюсси. Паунд назвал свой метод работы «улучшением системы, не подчиняющейся всем нынешним законам». Его опера  Le Testament de Villon и музыкальные композиции были представлены в Лондоне и Париже. Премьера оперы Le Testament de Villon состоялась в июле 1926 года в Salle Pleyel.

Молодой американский композитор Жорж Антейл⁵³ назвал Эзру Паунда «самым выдающимся первооткрывателем мировых гениев». Жизнь и творчество Жоржа Антейла оказались непосредственно связанными с Э. Паундом, Д. Джойсом и с хозяйкой книжного магазина «Шекспир и компания». Жорж Антейл, как и Сильвия Бич, был уроженцем Нью-Джерси: его отец владел в Трентоне обувным магазином, в который часто заходила Сильвия Бич. Она прониклась особой симпатией к молодому композитору, который, наряду с другими уже известными музыкантами, стал постоянным посетителем ее магазина в Париже. Жорж обладал определенным шармом, выглядел очень молодо и своим видом вызвал у Сильвии Бич такое сочувствие, что она сдала ему маленькую комнату над своим магазином. В трудную для него минуту молодой композитор однажды оставил Сильвии Бич такую записку: «Ты мой единственный друг в Париже, и я не хочу тебя терять». В автобиографии, изданной в 1945 году, Ж. Антейл писал, что эта комната стала для него настоящим домом, какого у него потом никогда не было. Сильвия позже познакомила его с Хемингуэем, Джойсом и Паундом.

За два года до знакомства с молодым композитором Эзра Паунд опубликовал тезисы о музыкальной теории Жоржа Антейла – «Трактат по гармонии», однако в «Трактате» содержались в основном тезисы самого Паунда, а не Антейла. Заявление Паунда, что «ритм – это форма, вкрапленная во время, поскольку сам дизайн определяется пространством», отличалось от теории музыки того времени и музыки его друга Жоржа Антейла, ищущего чистую абстракцию. Самая известная работа Антейла, «Механический балет» был написан в 1924 году и исполнен в июне 1926 года в Париже. В зале присутствовали Эзра Паунд, Сильвия Бич и, по всей вероятности, Владимир Диксон, в библиотеке которого среди других бумаг были найдены программа спектакля и другие проспекты об исполнении музыки Жоржа Антейла в Париже. Согласно дневниковым записям самого Диксона от 19 июня 1926 года, ясно, что в это время он как раз находился в городе.

Круг общения между литераторами и музыкантами на этом не замыкается, как и переплетение странных связующих нитей. Жорж Антейл и Владимир Диксон были одногодками. У Э. Паунда, американского поэта-имажиста и модерниста, было достаточно причин почувствовать в молодом русском поэте такую же родственную душу, какую он нашел в молодом американском композиторе. Антейл вращался в том же артистическом кругу, что и Диксон, Джойс, Ремизов, Поль Леон, Дм. Шаховской. Он дружил со Стравинским, Кокто, Пикассо, Хемингуэем и другими – именно с теми, кто часто посещал книжный магазин Сильвии Бич. Ж. Антейл также планировал написать оперу по роману Джойса «Улисс», которую собирался назвать «Блум и Циклопы». В этом начинании его поддерживал сам писатель – правда, в результате композитор подготовил только скетчи. Написанное вносило настолько радикальные изменения и отхождение от музыкальных норм, что, казалось, даже сам Паунд был этим возмущен.

Но вернемся к письму Эзры Паунда, напечатанному в музыкальном приложении к журналу «Transatlantic Review», где он обращается к «серьезному другу», который помог бы разъяснить ему, что такое «геометрия» музыки. Он пишет: «Я не вижу ни одной причины, почему приложение геометрии строго и исключительно к компонентам музыки не может быть наводящим на размышления и, в конечном счете, столь же полезным, как построения Евклида и Декарта. Как мне известно, такая геометрия, возможно, уже существует. И я буду бесконечно благодарен, если кто-то просветит меня касательно ее статуса и места. Музыкальная форма воспринимается органами чувств; о музыкальной форме люди рассуждают веками. Странно, что математики никогда не пытались проанализировать этот факт и не шли дальше арифметики»⁵⁴.

Кто лучше Диксона мог помочь Эзре Паунду разобраться в этом вопросе – ведь именно он был тем человеком, который обладал обширными знаниями не только в музыке, но и в математике?! «Диксон был хороший математик, мысль его изощрилась на отвлеченном. В передаче этого сцепа – толчеи мысли, в которой отражаются и с которой движутся вещи, была бы его сила», – писал А. Ремизов в предисловии к посмертной книге Диксона. Диксон – выпускник Гарварда, его учителем физики был известный профессор Перси Вильямс Бридгман, получивший в 1946 году Нобелевскую премию по физике. К тому же, Диксон был хорошо знаком с публикациями на интересующую Паунда тему о взаимодействии геометрии и музыки, поэтому он мог легко объяснить американскому поэту предполагаемую связь. Итак, произошел обмен письмами двух поэтов, двух интеллектуалов, которые, возможно, так никогда и не встретились – ведь к моменту обмена корреспонденцией Паунд уже уехал из Парижа и поселился в Италии.

Диксон ответил Эзре Паунду письмом, в котором сделал вывод, что связь между геометрией и музыкой действительно существует, однако подход Эзры Паунда к этому вопросу он считает ошибочным: «Такая геометрия существует в действительности. Множество исследований было предпринято в этой области, но, к сожалению, многие из них не были и не будут изданы. Интересная работа была опубликована профессором Казанского университета Самойловым⁵⁵, где он разбирает музыкальные интервалы в пространстве; статью эту прилагаю к письму для Вашего ознакомления; помимо других вещей, Вы найдете там ссылки на книги по этой теме»⁵⁶. Такой подробный ответ отправляет Владимир Диксон Э. Паунду.

Статью Самойлова, по всей вероятности, Диксон перевел для Паунда на английский язык. Паунд в ответной записке благодарит Диксона за статью, которая «с первого взгляда показалась ему очень интересной» и предлагает прислать Диксону свои заметки на ту же тему. В статье Самойлова Э. Паунда вполне могла заинтересовать теория русского ученого, в которой тот утверждал, что от «прямолинейной концепции» музыкального интервала следует отказаться в пользу пространственного представления. Самойлов пришел к выводу, что «система музыкальных интервалов» следует тем же принципам пространственного расположения, что и химические кристаллы. Кстати, Диксон добавил в этом же послании о Самойлове, что его два сына учились в Гарварде, а сам Самойлов «жил в крайней нищете». В дальнейшей переписке они обсуждают возможность публикации статьи Самойлова в американской периодике и проблемы копирайта.

Отсылка к работам Самойлова говорит о том, как широко Диксон был осведомлен в вопросах теории музыки и как серьезно относился он к новым подходам ее изучения. А. Самойлов был именно тем человеком, который мог бы дать ответы на поставленные Паундом вопросы. В своем письме Диксон также указывает на допущенные Паундом ошибки в характеристике связей геометрии с музыкальным произведением. Он считает, что единственный верный способ сравнить музыку с наукой – это применить методы термодинамики и эзотерики, с которыми он был хорошо знаком: «Если использовать метод термодинамики, – пишет он, – то, я верю, будет возможно представить музыку в рамках квантовой физики. Тогда останется только изучить музыку с точки зрения ее эзотерического значения и формы, – учение, за которое взялись люди, в этом вопросе не смыслящие. Единственный человек, который обладает достаточным знанием, чтобы говорить об этом аспекте в музыке, является Рудольф Штейнер»⁵⁷.

Ссылка на антропософа Рудольфа Штейнера – результат серьезного изучения Диксоном теософии и антропософии в кружке Юрия Рериха. Он считает, что Штейнер – тот единственный человек, который может помочь решить проблему. В свою очередь, знания философии Штейнера важны для понимания поэзии самого Диксона. В этом же письме он также отсылает Паунда к работам Андрея Белого, с которыми Диксон был хорошо знаком. Для Белого были важны пространственно-временные измерения поэтической и музыкальной композиции и новые средства передачи поэтичности (музыкальности). Работы Андрея Белого явно заинтересовали американского поэта. В ответном письме Э. Паунд пишет: «Я не знаком ни с какими переводами Белого. Не знаете ли Вы кого-нибудь, кто бы хотел перевести его на английский язык?» В поэзии Белый (который изучал в Берлине философию Рудольфа Штейнера) пытался войти в пределы недосягаемого посредством обращения к музыке, что могло бы оказаться действительно близким Э. Паунду.

Во втором письме Диксон ссылается на работы своего дяди Виктора Мамонтова⁵⁸, семья которого, по его словам, сыграла видную роль в русской культуре: «Вы также спросили меня, что я имел в виду, когда писал, что исследования на тему геометрия и музыка никогда не были напечатаны. И вот причина: было несколько человек – и среди них мой дядя, Виктор Мамонтов, который до войны жил в Москве. Какова судьба этих людей – я не знаю, мой дядя умер в Нью-Йорке прошлой весной, мне кажется, что он оставил после смерти свои рукописи по музыке, но я их не видел…»⁵⁹

И далее Диксон подробно описывает теорию Виктора Мамонтова. Письмо молодого человека указало на его глубокое знание предмета и вызвало огромной интерес, восхищение и любопытство Эзры Паунда к личности адресата. Завязавшаяся переписка между двумя поэтами велась от начала до конца в крайне уважительных тонах. Письма Вл. Диксона по своему стилю, как и письмо, подражавшее манере Джойса, содержали элементы юмора и были несколько экзальтированными.

В Диксоне Эзра Паунд, по всей вероятности, нашел того человека, которому были интересны и близки те же темы и проблемы современного творчества, которые оказались близки и ему самому. Однако страстью Диксона была не музыка, а русская поэзия. В ответ на последнее письмо Паунда Владимир Диксон отправил ему только что напечатанную книгу своих стихов и прозы. Паунд был озадачен, так как русский язык был ему незнаком и учить его он не намеревался, а посему прочитать книгу В. Диксона не мог, на что и указал в письме к другу. На этом переписка двух поэтов – Эзры Паунда и Владимира Диксона – прекратилась⁶⁰.

 

«И В ОГНЕ ДУША БЫЛА ЧИСТА…»

 

Для Владимира Диксона главной целью жизни было творчество. Видимо поэтому открыл он в Париже собственное издательство «Вол», в котором напечатал две свои книги: «Ступени» (1924) и «Листья» (1927) с предисловием Алексея Ремизова. В 1930 году стараниями близких и друзей Владимира, при участии А. Ремизова, Дж. Джойса и Макса Жакоба был выпущен сборник «Стихи и проза» Диксона с предисловием того же Ремизова.

У молодого автора было много планов: издавать переводы, ежемесячный литературный журнал. Диксон обработал и переложил на современный русский язык легенды о бретонских святых и жития русских праведников, писал рассказы-миниатюры о своем детстве, задумал перевести на английский своего любимого Блока. Но этим планам не суждено было сбыться.

Несмотря на постоянные переезды из страны в страну, из города в город, всё свободное время Владимир Диксон отдает сочинительству. Он много пишет, печатается в таких периодических изданиях, как «Русский студент» (Нью-Йорк), «Воля России» (Прага), «Благонамеренный» (Брюссель), «Вестник Русского христианского движения» (Париж). Там же публикуются и его критические и литературоведческие статьи, например, «Родина в русской поэзии. Блок. Гумилев, Белый». И хотя Диксон не успел вырасти в большого поэта, на его первую книгу стихов сразу же обратил внимание Г. Адамович: «В книге Диксона заметно влияние Бальмонта и Блока, скорей второго. От Блока у него текучесть стиха и та ‘весенняя’, молодая безотчетная умиленность, которая была в ‘Нечаянной радости’»⁶¹.

Владимир Набоков в одной из рецензий писал, что у Диксона есть свой «поэтический голос», «образный, чистый язык». В другой статье он не выразил особого энтузиазма по поводу его поэзии, но похвалил прозу: «Такими бесцельными, скучными, хотя вполне грамотными, стихами наполнен сборник Владимира Диксона. Изредка скажешь: недурно (‘Земля, где я родился, земля, где я умру’… или ‘О том, как люди погибают, нельзя живущим говорить…’), но ни один стих не заставит улыбнуться от удовольствия, ни один не вызовет холодка восхищения. Погрешностей особых нет, но нет и прелести. Поэт жалуется, негодует, грустит, скучает, обращается к Богу – и в памяти у читателя не остается ничего. (Зато совсем хороши три маленьких рассказа в том же сборнике. Прекрасный язык, образная простота)»⁶².

Склонность Диксона к фантастике и сказочности в прозе напоминает ремизовскую. Последняя проза Диксона – это вполне сознательная разработка методов Ремизова. В последней книге помещены два рассказа – «Стол» и «Стул» – из начатого им цикла «Описание обстановки». Здесь Диксон, как бы отталкиваясь от произвольных ассоциаций, постоянно переходит из внешнего мира во внутренний и обратно, имитируя, таким образом, прозу Ремизова, который сказал об этих опытах: «толчея мыслей, в которой отражаются и в которой движутся вещи». Недаром Надежда Городецкая⁶³, посетив однажды дом Алексея Ремизова, заметила, что «спросить Алексея Михайловича о милых вещах – всё равно, что осведомиться о близких ему людях… С вещами связан он был личной связью»⁶⁴. Такой подход, в какой-то мере основанный на опытах описания потока сознания по Джойсу, как и своеобразность прозы Диксона, отметил Адамович: «...она интересна, она не лишена прелести и даже в кропотливом психологизме своем прусто-джойсовского толка остается своеобразной»⁶⁵. В рецензии на посмертную книгу стихов Диксона снова была отмечена его проза: «Проза В. Диксона показывает, что молодая зарубежная литература потеряла в нем очень интересного и сулившего многое в будущем прозаика»⁶⁶.

И всё же поэзия занимала в жизни Владимира Диксона место особое. Только в ней мог он открыть душу, вести разговор с незримым собеседником – Богом. «Глубокая религиозность: Господь, Христос, Богородица – почти в каждом стихотворении. Как бы предчувствие ранней кончины…», – писал о нем в газете «Возрождение» поэт и критик Петр Бобринской⁶⁷.

В поэзии Диксон ищет ответы на вопросы о вере, о людских страданиях, о смерти. Понятие страдания является весьма важным в религии. Он – человек глубоко верующий – находит в православии созвучие своим переживаниям и не может пройти мимо страдания других:

 

По путям далеким, снежным,

Тихим странником ступай.

Будь торжественным и нежным.

Заступайся и страдай.

 

В стихах Диксон сумел запечатлеть свой духовный опыт, как бы рассказывая о заключенном им мистическом союзе с Богом, который открыл ему тайны христианского учения. Будучи человеком, прекрасно знавшим Библию, он убежден, что через страдание Господь учит верующего и очищает душу и тело его от грехов – для того, чтобы сделать его праведным:

 

Я узнал – и был мне свет отраден,

И в огне душа была чиста –

Всякий путь не нужен и неладен,

Если нету на пути Христа.

 

Для Владимира Диксона познание страдания – не только философская проблема, а нечто глубоко личное и эмоциональное. 

 

Лежу живым на смертном ложе

Среди столпившихся людей…

За что меня ты выбрал, Боже,

За что воскрес я в жизни сей?

 

Разгромную рецензию на сборник стихов Диксона «Листья» дал Юрий Терапиано, ругая поэта за то, что он «как будто взялся рассуждать в стихах на заданную тему, хочет найти где-то на стороне слова и чувства для нее. Он подсчитывает, протоколирует свои мысли, не будучи в состоянии уловить целостный интуитивный образ: он лишь внешне прилепляется к волнующим его темам – родина, Христос, проблема добра и зла…»⁶⁸ И всё же Терапиано, будучи сам прекрасным поэтом и блестящим литературным критиком, на этот раз ошибался. У Диксона была определенно прекрасно развита поэтическая интуиция, а умение глубоко чувствовать и оценивать свое внутренне состояние и передавать его в поэтических строках не было расчетом или искусственным «прикреплением» к темам, его волнующим. Судя по оригиналам, которые хранятся в архивах, стихи выливались у него одним цельным интуитивным потоком, почти без исправлений или помарок. Если бы не ранняя смерть, можно с уверенностью сказать, что Владимир Диксон мог стать тем поэтом, стихи которого тот же Терапиано высоко оценил бы.

Несмотря на свое происхождение, Владимир Диксон считал себя поэтом русским. Тоска по России, тоска по родине – его центральные темы. Память о детстве, проведенном в России, становится стержнем его поэзии. Глеб Струве отметил, что «этот русский американец… остро чувствовал и любил свою ‘Русь васильковую’». И действительно, родиной поэта была Россия, которую он часто вспоминал в своих стихах.

 

Это вечное слово – «Россия» –

Словно ангельский свет для меня,

Словно совести зовы простые,

Словно вихри снегов и огня.

 

Выдающийся философ и богослов Иван Ильин признавался, что ни у одного из современных поэтов он не находил такого глубокого и тонкого чутья духовной трагедии России, как у Диксона. В обширной статье «Поэзия наших дней», опубликованной под псевдонимом Антон Крайний, Зинаида Гиппиус, сделав обзор стихотворных сборников молодых поэтов, вошедших в литературу в эмиграции, упомянула и В. Диксона, выделяя его на фоне сверстников: «Несколько живее, новее Диксон, Холчев, даже Перцов, особенно Диксон. Из него мне очень хочется привести несколько цитат, и если я удержусь, то лишь помня, что и это мое отступление в сторону юных эмигрантских поэтов – незаконно»⁶⁹. Георгий Адамович, критик серьезный и придирчивый, писал о том, что поэзия Диксона хоть и слабовата, но «привлекает своей напряженной человечностью, пробивающейся сквозь вялую литературную оболочку»⁷⁰. 

Владимир Диксон был ярким представителем метафизического направления поэзии Русского Зарубежья. Творчество Диксона находится в неразрывном единстве личного мистического опыта и общего вектора развития эмигрантской литературы в целом. Духовная неуспокоенность, страдания, блуждания в поисках покоя, Бога и себя самого, отличающие поэзию Диксона, были характерны для поэтов русской диаспоры первой волны эмиграции. Его душа – ищущая, одинокая – стала центром его поэзии.

 

Ты душа моя безрассудная,

В многолюдье живешь одна;

Тяжела суета непробудная,

И забудет меня весна.

 

Поэт Петр Бобринской в рецензии на второй сборник стихов В.Диксона «Листья» заметил: «Стихи Владимира Диксона отличаются эгоцентризмом. Из тридцати одного стихотворения, составившего его второй сборник стихов, в двадцати пяти он говорит от первого лица», – и заключает: «чистая, непосредственная лирика чужда Диксону. Его стихи умные, с определенным стремлением к объективизации: их предмет – мысли, а не чувства»⁷¹. Однако ровно через год после смерти Диксона Бобринской в рецензии на посмертный сборник стихов и прозы писал: «Волнует глубокая человечность стихов»⁷². Действительно, все стихи поэта строились вокруг переживаний его лирического героя. В стихах Диксона есть не только глубокие умозаключения, но и напряженная эмоция человека, ищущего свою истину, свою правду в чужом для него мире, – ведь поэт, особенно поэт-эмигрант, есть жертва времени и поэтому он крайне чувственно и тяжело переживает происходящее. Николай Бердяев писал, что поэзия ХХ века была поэзией «заката, конца целой эпохи, с сильным элементом упадничества». Владимир Диксон выразил суть страданий русского поэта такими строчками:

 

Давно без Родины живем,

Забыты там, и здесь – чужие,

Горим невидимым огнем,

Не мертвые и не живые.

 

Эмоциональная и мыслительная ткань его поэзии односпектральна, доминанта его стихов – взаимоотношения души и Бога. Жизненный путь Диксона был, как и у многих его друзей по перу, цепью трагических событий: русская революция, Первая мировая война, отъезд из России – всё это наложило тяжелый отпечаток на душевное состояние и положило начало глубокому осмыслению жизни и формированию нового мировоззрения. В душе поэта постепенно назревал «высочайший кризис». Жизнь в творчестве Диксона неизбежно вступает в единоборство со смертью. И если в поэзии побеждает жизнь, то в жизни его побеждает смерть.

 

В душе порывы и горенья,

Но есть какой-то дальний страх:

Придет ли снова вдохновенье –

Иль только смерть в ночных лучах.

                                                                                                           1918

 

Диксон – поэт-фаталист, и фатализм его связан с интуицией глубоко чувствующего человека. Он видит будущее как что-то неизбежное, как нечто заранее предначертанное ему Богом. Он идет по этой дороге, доверяясь Богу, навстречу неизвестности, в конце которой –  смерть. Эта вера в предначертание, в судьбу становится, в конечном итоге, доминантной. Как и у многих поэтов, у В. Диксона были развиты поэтическая интуиция и предчувствие смерти; так, незадолго до своей кончины он написал следующие строки:

 

А на земле останется за мною

Лишь слабый свет моих немногих слов,

Как снег, упавший тонкой пеленою

В прозрачной дали долгих вечеров...

                                                                                                           1929

 

В душе поэта шел процесс самоидентификации не только в творческом плане, но и в плане становления личности. При том, что Владимир Диксон был человеком глубоко верующим, видимо, в этом сложном процессе приспособления к миру не всегда на его пути попадались люди, внушавшие эмпатию. Часто в строчках его стихов звучат ноты недоверия, нелюбви к людям – эта мизантропия точно выражена французским писателем Анри де Монтерланом: «Кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей».

 

Я сам, как зверь, блуждаю слепо,

Я только ветру в мире рад;

Жилье людское хуже склепа,

Слова людские – смертный яд.

 

Владимир Диксон не входил ни в какие поэтические кружки, объединения, не выступал на поэтических вечерах, но направление его поэзии было созвучно общему потоку русской зарубежной литературы. История становления поэзии первой волны эмиграции – одна из наиболее драматических страниц литературы русскоязычной диас-поры. Тема «я не люблю людей» стала неким лейтмотивом эмигрантской поэзии того времени. Подобные мысли высказывали и рано ушедший из жизни Илья Британ, и любимец русской диаспоры поэт Владимир Смоленский, и живший в Абиссинии поэт Павел Булыгин. В одном из четверостиший Булыгин восклицает: «Нет, нет, я не люблю людей!» Творчество как бы сопровождалось «умерщвлением» положительных эмоций. Поэт замыкался в себе, осмысляя в одиночку пережитое.

 

И одиночество мне – свет,

И одиночество мне – мука.

Как дам я Господу ответ,

Когда придет с грехом разлука?

 

Темы мизантропии и одиночества неоднократно звучали в поэзии русской диаспоры. Поэзию Диксона порой пронизывают и нигилистические настроения – презрение к людям, к новизне окружающего. Нигилизм основан на отрицании веры, метафизического мира и Бога. Однако в поэзии Владимира Диксона, наперекор логике, Бог есть единственный спаситель, который выведет его из состояния одиночества. Известный немецкий философ Эрих Фромм писал, что «...человека страшит одиночество. А из всех видов одиночества страшнее всего одиночество душевное». Мы знаем, что душа человека мистична, загадочна и сверхъестественна. Таким образом, душевное одиночество могло стать для Диксона тем толчком, который помог ему заново познать себя, обрести понимание метафизической ценности в отношениях с людьми и окружающим миром, с Богом.

И только вращение в литературных кругах, творчески ему близких, само творчество, – не ненависть, а любовь – и не только к «ближнему своему», – смогли помочь ему выйти из состояния отрицания, из замкнутого пространства, в котором он оказался волею судьбы. Возможно, что переломным моментом его жизни стала встреча с будущей женой и, затем, рождение сына. Еще Николай Бердяев писал о том, что личность есть духовное начало, предполагающее наличие другой личности и их общение; личность не может быть постоянно замкнута в себе, она «по существу предполагает другие личности». Таким образом, нигилизм есть величина временная.

 

У нас не такие дороги.

Совсем иные пути:

Вся наша надежда – в Боге,

Больше некуда нам идти.

 

К концу жизни поэзия Владимира Диксона засветилась новым светом, стала сложнее, эмоциональнее, глубже, в ней появились интонации человека, познавшего новые аспекты жизни. Однако в мире, в котором он жил, зло и добро были сплетены в один клубок, распутать который мог только человек высокой веры.

 

Язык людской мне опостылел,

Как неотвязчивый напев,

Тоску на злое сердце вылил,

Беспомощный, ненужный гнев.

 

Сознание пустоты и бессмысленности жизни, постоянная тоска часто отражаются в стихах Диксона как предчувствие конца его земного существования, словно пророческий дух Лермонтова витает и в поэзии Владимира Диксона. В 1926 году Д. Святополк-Мирский справедливо заметил: «В пророческой же природе современной русской поэзии сомневаться уж нельзя – слишком она очевидна. И дело, конечно, не в отдельных ‘поразительных предсказаниях’ (вроде прославленного и затасканного лермонтовского ‘Настанет год, России черный год’), в конце концов, случайных и лишенных необходимости, а в том, что в наши дни русские поэты снова стали чувствилищем народной души, в которой события совершаются раньше, чем в мире событий гражданских. Флаг поэзии взвивается раньше, чем приходит в движение поверхность народного моря»⁷³.

Русская поэзия всегда отличалась своим пророческим характером. Она обладала каким-то особым даром тайновиденья – или тайнослышанья. Поэты межвоенной эмиграции несли на себе тяжелый груз изгойства, жизни на чужой земле, что обостряло ощущения действительного зла и предчувствия будущей катастрофы – как личной, так и мировой. И когда в душе поэта наступает мрак, ему кажется, что погибло всё: любовь, вера, жизнь.

 

Погибло всё: любовь к молитве

И тишина, и колдовство:

В глазах, привыкших к вечной битве,

Блеснуло с дьяволом родство.

           

О люди, люди, к землям нашим

Губами грешными прильнем,

Чтоб испросить у древних пашен

Покой, обещанный Христом.

 

Эта сосредоточенность на собственной судьбе, вера в предначертанность и скорую смерть были характерны не только для Диксона, но и для целого ряда поэтов первой волны, – вспомним хотя бы Илью Британа, Юрия Джанумова, Ирину Кнорринг, Юрия Мандельштама, Владимира Смоленского и многих других. Тот ангел, что жил в поэзии Диксона, не расправил над ним крылья, когда внезапно пришла смерть, но, взяв его за руку, указал дорогу в другой, лучший мир, ведь Владимир Диксон знал, что смерть – это тот путь, который ведет к бессмертию.

 

Смотрю на синий небосвод

И вижу: в облаках небесных –

Там ангел за руку ведет

Меня по краю туч отвесных.

 

«СТОЮ НА ГРАНИ, ЖИЗНЬ БЛАГОСЛОВЛЯЯ…»

 

В 1928 году вышел роман французского писателя Джорджа Бернаноса под названием «Свет сатаны», то есть черный свет, который светит вокруг и невидимыми лучами проникает в жизнь. Тот Божий свет, которым был одарен Владимир Диксон, не смог спасти его от «света сатаны» – от смерти.

Незадолго до своей кончины Владимир Диксон написал письмо-завещание, адресованное «Моему сыну». Оно было написано перед его первым полетом на аэроплане из Женевы в Париж. Диксон также оставил завещание и письмо жене. Все три документа он отправил в свой офис в Париже на свое имя. Только через полтора года после  смерти Диксона сотрудник нашел эти письма и передал семье.

 

30/5/29

Женева

 

Мой сын, Ваня,

Прости меня за всё. Где бы я ни был, я всегда буду просить Бога оберегать тебя и быть с тобой.

Люби свою мать.

Люби ту землю, которая будет твоей, и думай часто с благодарностью о моей несчастной земле – России.

Будь честным и преданным, люби ближнего своего. Всегда помогай тем, кто страдает.

Да поможет тебе Бог, мой любимый Сынок.

Твой отец⁷⁴

 

Это напутственное письмо сыну, в котором столько любви и мудрости, написано 29-летним поэтом. Некоторые предсмертные послания поэтов русской диаспоры, оставленные родным, дошли до нас через поколения: это письмо Ильи Британа – сыну, Бориса Вильде – жене (оба письма написаны перед расстрелом), письма Юрия Мандельштама, адресованные будущему читателю, – незадолго до  гибели в Освенциме. И в каждом из этих обращений ощущается мужество, мудрость и любовь к ближним своим, к России и Богу.

В мае-июне 1928-го, в своем дневнике, испещренным мелким, витиеватым почерком, Вл. Диксон постоянно жалуется на боль в спине – например, запись от 5 июня: «Сегодня холодный день. Я почти весь день лежу в постели. Болит спина». 8 июня Диксон снова жалуется на боль в спине, предполагая, что это от долгого сидения за письменным столом прошлой ночью. Записи в дневнике заканчиваются 18 июня 1928 года.

В последнем письме к жене, ровно за месяц до смерти, 17 ноября 1929 года он пишет ей из Бухареста: «...Правда, уже несколько дней я чувствовал себя не очень хорошо, но сейчас снова всё идет на поправку. На следующей неделе, когда я буду дома, мне нужно просто отдохнуть» (см. Приложение к статье). По приезде домой, 6 декабря, ему стало совсем плохо, и Диксона срочно кладут в госпиталь – на операцию аппендицита. Уже предчувствуя близкий конец, Владимир Диксон пишет в тот же день:

 

...Я благодарен за всё, чем верно

Был жив, чем радовался и скорбел –

За слово правды, за путь вечерний,

За цепь великих и мелких дел –

За то, что русское ведаю слово,

За то, что Пасха цветет весной.

Боюсь, что душа моя не готова

Покинуть дали земли родной.

И без боязни, но с сожаленьем

Земле оставлю бренную плоть.

Да будет легка дорога к теням.

Да будет милостив ко мне

Господь.

                                                                       6 декабря 1929,

Американский госпиталь

 

17 декабря Владимира Диксона не стало. Он умер после неудачной операции, от эмболии. Похоронили его в американском городе Плейнфилд, штат Иллинойс, где жили родители поэта. Парижская газета «Последние новости» поместила 22 декабря 1929 года некролог памяти Владимира Диксона, где назвала его «значительным, истинно русским поэтом с особым, глубоким даром проникновения».

Ванита оставалась одна до конца жизни. Она умерла в октябре 1987 года. Сын Иван вспоминает, что в госпитале, за день до смерти матери, он спросил ее, девяностолетнюю, после вместе проведенной молитвы: «Как ты думаешь, что будет, когда ты встретишь там своего 29-летнего мужа Владимира?» – «O, – сказала она, – уж там мы с ним разберемся»⁷⁵.

Владимир Диксон не успел стать большим поэтом, но его поэзия, его личность, духовно богатая, оставили глубокий след и добрую память как в русской, так и в мировой литературе межвоенного периода. В предисловии к посмертной книге поэта Алексей Ремизов выразил чувства тех, кто знал Владимира Диксона, и тех, кто сейчас, почти через 90 лет после его смерти, узнает об этом удивительном, одаренном Богом человеке: «Мне хочется говорить о сокровищах человеческого духа – о книгах, когда я думаю и вспоминаю В. Диксона. Любить книгу – это дар. Мне хочется говорить о свете – о дарах света, когда я думаю и вспоминаю В. Диксона. Всё, что есть от Бога прекрасного, дано ему было. Мне хочется словами повторить взгляд человека, отмеченного светом…»⁷⁶

 

Если сегодня в последний раз

Вижу солнце и звезды и сына,

И не обрадует жадных глаз

Родной земли скупая равнина...

Что на дорогу могу сказать?

Прошу прощенья у оскорбленных,

У всех обиженных, раненных мной,

Прошу прощенья у далей зеленых,

У далей снежных земли родной.

(Стихи написаны за 10 дней до смерти)

 

В некрологе Алексей Ремизов писал, что в гроб Владимиру Диксону положили лепестки розы из посмертного венка А. А. Блока,  его любимого поэта. И горсть земли – с родины его матери, где он родился, вырос и «вырастил в себе такую горячую любовь к Родине».

 

 

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Берберова, Нина. Курсив мой. Автобиография / М.: АСТ. 2014. – С. 280.

2. Fitch, Noel Riley. Sylvia Beach and the Lost Generation. A History of Literary Paris in the Twenties and Thirties. / NY: W.W. Norton and Company, Inc. 1983. – P. 163. (Перевод цитаты с англ. – Е. Д.)

3. Френкель Франсуаза (1889 – 1975, Ницца), автор единственной книги «Rien où poser sa tête» («Некуда приклонить голову», на фр.). Франсуаза приехала в Париж в 1914 году, учила французский в Сорбонне, стажировалась в большом книжном магазине на улице Гей-Люссак в Латинском квартале. В 1921-м уезжает вместе с мужем в Берлин, где открывает первый в Германии «Дом французской книги». В 1939 году, в связи с гонениями на еврейское население в Германии, переехала в Париж.

4. В 1933 году Семен Райхенштейн уехал в Париж. 24 августа 1942 г. он был переправлен из Дранси в Освенцим, где и погиб.

5. Книга впервые вышла в швейцарском издательстве «Jeheber». Мемуары были изданы лимитированным тиражом в 1945 году. В последующие годы книга считалась утерянной, пока через 60 лет не нашлась на одной из распродаж во Франции. В английском переводе носит название «A Bookshop in Berlin» («Книжный магазин в Берлине»).

6. Архиепископ Сан-Францисский и Западно-Американский Иоанн (князь Шаховской Дмитрий Алексеевич, литературный псевдоним Странник, 1902–1990). Родился в Москве, учился в Императорском Александровском лицее. Покинул Россию в 1920 году, завершил образование в Париже и в Бельгии. Постригся на Афоне в 1926 году. Был настоятелем Свято-Владимирского храма в Берлине в 1932–1945 гг.; во время Второй мировой войны вел миссионерскую работу среди русских военнопленных. Посвящен в епископы в 1947 году, а в 1950 году возведен в сан архиепископа Сан-Францисского. Кроме философско-богословских трудов, автор нескольких поэтических сборников и литературно-критических статей.

7. Шаховской, Иоанн, архиепископ. Биография юности / Париж: УМСА-Press. 1977.

8. Зинаида Алексеевна Шаховская, княгиня (1906–2001), поэтесса, русская и французская писательница. В 1920 году через Константинополь покинула Россию и поселилась в Париже. Была главным редактором «Русской мысли» (1968–1978). Кавалер французского Ордена почетного легиона.

9. Шаховская, Зинаида. Отражения / Париж: УМСА-Press. 1975. – С. 14.

10. Константин Васильевич Мочульский (1892–1948, Атлантические Пиренеи), филолог, писатель, историк литературы, литературный критик. Окончил историко-филологический факультет С.-Петербургского университета. В 1920-м эмигрировал в Болгарию. Преподавал в Софийском университете. В 1922-м приехал в Париж. В 1923-м вошел в Комитет Лиги борьбы с антисемитизмом. Читал лекции о русской литературе в Парижском университете (1924–1939). Выступал с докладами по программе «Беседы по русской культуре» в Русском народном университете (1928–1930, 1940). В 1941-м был арестован и помещен в лагерь Компьень, освобожден через несколько месяцев. Организовал помощь российским заключенным в лагере Компьень. В марте 1945-го участвовал в работе учредительного собрания Объединения русской эмиграции для сближения с CCCР. В 1946-м переехал в Камбо. Широко печатался в зарубежной прессе. Автор книг на русском и французском языках.

11. Юрий (Георгий) Павлович Иваск (1907, Москва, – 1986, Амхерст, США), поэт, литературовед, критик. В 1920-м уехал с родителями в Эстонию. Окончил юридический факультет университета в Тарту. Участник «Цеха поэтов» в Таллинне. В 1938-м приезжал в Париж, встречался с Г. Адамовичем, Г. Ивановым, Д. Мережковским, 3. Гиппиус, М. Цветаевой. В 1944-м переехал в Германию. В 1946–1949 гг. изучал славянскую филологию, русскую литературу и философию в Гамбургском университете. В 1949-м переехал в США. В 1954 году в Гарвардском университете защитил докторскую диссертацию. Преподавал русскую литературу в американских университетах. Печатался в русской зарубежной периодике. Автор ряда книг.

12. Иван Панин эмигрировал в США в 1878 году из-за преследований за революционную деятельность. В 1888 г. вышла книга его переводов А. С. Пушкина на английский язык «Poems by A. Pushkin».

13. Шаховской, Иоанн, архиепископ. Биография юности. / Указ. издание. С большой долей вероятности речь идет о ведущем американском журнале поэзии «Poetry, a Mаgazine of Verses», выпускаемом Гарриет Монро (Harriet Monroe, 1860–1936), известной американской женщиной-издателем, поэтом, лит. критиком. Гарриет Монро играла ту же роль, что и Сильвия Бич в Париже, стараясь превратить журнал в интернациональный центр поэзии. Она публиковала поэтов разных стран, в частности – Сергея Есенина (1925). Переводы В. Диксона не обнаружены, возможно, он просто не успел осуществить свой замысел. Судя по всему, в книге Шаховского якобы название журнала «This hartev» (такого журнала не было) следует читать как «thitherto» (untill that time, to that point, к данному моменту). Благодарю М. Адамович за указанные ею уточнения в данном вопросе.

14. Вышло всего два номера журнала «Благонамеренный» (1926).

15. Шаховской, Иоанн, архиепископ. Биография юности. / Указ. издание.

16. «Возрождение». 29 апреля. № 1062, 1928.

17. Наталья Викторовна Резникова (урожд. Чернова, 1903–1992), литератор, переводчица, критик, приемная дочь лидера эсеровской партии В. М. Чернова, помощница, доверенное лицо и душеприказчица Ремизова, ухаживавшая за ним в последние годы его жизни. После смерти А. М. Ремизова Н. В. Резникова унаследовала значительную часть архива писателя. Ее книга «Огненная память», одно из главных мемуарных свидетельств о Ремизове, впервые издана в Беркли в 1980 году.

18. Резникова, Наталья. Огненная память. Воспоминания об Алексее Ремизове / Подг. текста, вступ. статья, аннот. именной указ. А. М. Грачевой // СПб.: 2013. – С. 74.

19. Георгий Гаврилович Шклявер (1897, С.-Петербург, – 1970, Париж), поручик Русской Императорской армии, юрист, деятель культуры, масон, участник Первой мировой войны. Эмигрировал во Францию. Читал лекции в Институте высших международных знаний. В 1929-м защитил и опубликовал диссертацию «Le Droit international dans ses rapports avec la philosophie du droit» («Международное право в контексте философии права»). Занимался оформлением «Пакта Рериха» (международного соглашения для охраны памятников искусства) в Европе. Составил «Catalogue méthodique du fonds russe de la Bibliothèque du Musée de la Guerre» («Предметный каталог русского фонда библиотеки Военного музея») (1932). Со времени основания в 1929 году – генеральный секретарь Общества друзей музея имени Н. К. Рериха. Представлял в Европе Музей Н. К. Рериха в Нью-Йорке; член редколлегии журнала «Оккультизм и йога». Издательство «Alatas» (Белый камень) было основано Н. К. Рерихом и Г. Д. Гребенщиковым в 1924 году.

20. Предположение о том, что именно Шклявер привел Диксона в дом Ремизова, сделала Е. Оботнина. См.: Этюды к творческой биографии Ремизова. // «Литературный факт». № 4. 2019. – С. 20. Однако в статье произошла ошибка в инициалах. Шклявер был не Б. Г., а Георгий Гаврилович.

21. Grahm, Stephan. The Dividing Line of Europe / NY: D. Appleton & Company. 1925. – P. 311.

22. Анненков, Юрий. Дневник моих встреч / М: Художественная литература. 1991. – С. 213.

23. «Возрождение». 3 июня. № 4134, 1938.

24. Ремизов, А. М. Петербургский буерак. IX. / Ремизов, А. М. Собрание сочинений в 10 томах// М.: Русская книга. 2000–2003. Т. 10. – Сс. 380-381.

25. Дневниковые записи, оставленные Серафимой Павловной после смерти Владимира Диксона, отражают ее сложное отношение к нему, в них любовные переживания сливаются с неиспытанными до того материнскими чувствами (ГЛМ. Ф. 156. Оп. 2. № 1073).

26. После смерти Вл. Диксона его вдова, Ванита Вагнер-Диксон, наняла адвоката и потребовала выплатить ей доход от продажи книг Ремизова, напечатанных в издательстве «Вол». Ремизовы оказались в очень неприятном положении. Трагическая смерть адвоката, который вел дело (выходя из вагона метро, он попал под колеса), положила конец тяжбе. Ремизов был убежден, что «...это вышло неслучайно. Воля Диксона с того света подтолкнула враждебного адвоката, чтобы нас защитить».

27. Ремизов, А. Памяти Владимира Васильевича Диксона. Некролог // «Последние новости» (Париж). 22 декабря. № 3196, 1929. – С. 2.

28. Владимир Ананьевич Злобин (1894, С.-Петербург, – 1967, Париж), поэт, критик. Учился в С.-Петербургском университете. Секретарь З. Н. Гиппиус и Д. С. Мережковского. Вместе с ними в 1920-м эмигрировал в Польшу, затем во Францию. Учился в Сорбонне. С 1927-го – секретарь литературного салона «Зеленая лампа», выступал с докладами и чтением своих стихов. Сотрудничал с журналом «Звено». Один их редакторов парижского журнала «Новый корабль». Написал книгу о З. Н. Гиппиус «Тяжелая душа» (Вашингтон, 1970).

29. Журнал «Новый дом» издавался в Париже с 1926 по 1927 гг. Вышло всего три номера журнала.

30. Журнал «Версты» издавался в Париже в1926–1928 гг. под редакцией Д.П. Святополк-Мирского, П. П. Сувчинского, С. Я. Эфрона и при ближайшем участии Алексея Ремизова, Марины Цветаевой и Льва Шестова.

31. Яновский, Василий. Поля Елисейские. Книга Памяти / М.: «Гудьял-Пресс». 2000. – С. 364.

32. Резникова, Наталья. Огненная память / Указ. издание. – С. 74.

33. «Литературный факт». No 1 (15), 2020. – С. 63.

34. Cкорее всего, Диксон покраснел от огорчения, так как в «Современных записках» Федор Степун раскритиковал Диксона за его хвалебную рецензию, напечатанную в «Благонамеренном» (1926. № 2. С. 167) на книгу Святополк-Мирского «История современной русской литературы» (Нью-Йорк. 1926). Степун назвал его статью «ребусом» и сопроводил ремаркой: «Право, я не могу понять, почему Вл. Диксон хвалит Святополк-Мирского за то, что он своей английской книгой усилил в Англии впечатление о России как о медведе, ходящем на задних лапах…» («Современные записки». 1926. Кн. XXVIII. – С. 486). Святополк-Мирский после рецензии Диксона окончательно записал молодого критика в литературные бездарности.

35. «Литературный факт», № 4 (18), 2020. – С. 56.

36. Евгений Александрович Бреннер (1895, Москва, – 1954, Париж). Работал в Москве в издательстве. В 1917 году эмигрировал в Берлин, работал библиотекарем и издателем. В 1926-м переехал во Францию, жил в Париже. Член правления «Товарищества Н. П. Карбасникова» (вышел из состава в 1929-м). Владелец книжного магазина и издательства «Москва» в Париже (9, rue Dupuytren, 6-е) в 1920-х – нач. 1930-х. Держал оптовый склад. В 1934-м уехал в Рабат. Вернулся в 1953 году в Париж.

37. «Обезьянья Великая и Вольная Палата» или «Обезвелволпал» – литературная игра А. М. Ремизова, была воплощением символистской идеи жизнетворчества. Обезьянья Палата, созданная в 1908 году, выражала мифотворческий потенциал Серебряного века и реализовалась как игровое осмысление идеологических и эстетических концептов Ремизова. В нее входило ок. 320 писателей. Вл. Диксон носил титул Кавалера обезьяньего знака.

38. Берберова, Нина. Курсив мой. Автобиография / М.: АСТ. 2014. – С. 280.

39. Речь идет о Лоллии Ивановиче Львове (1888, Москва, – 1967, Мюнхен), поэте, прозаике, историке литературы, литературном и художественном критике, журналисте. Львов окончил историко-филологический факультет Московского университета. В 1919-м эмигрировал в Финляндию, жил в Гельсингфорсе. Сотрудничал в газете «Новая русская жизнь» (1919–1922). В 1920–1922 гг. жил в Эстонии, затем в Софии, Праге, Берлине. В 1924 году обосновался в Париже. В годы Второй мировой войны сотрудничал в пронацистских изданиях. Служил переводчиком в армии генерала А.А. Власова. С 1945-го жил в Мюнхене. Работал на радио «Свобода» и в Институте по изучению истории и культуры СССР. В Париже издал книги: «Сто лет смерти Пушкина. Парижские отклики в 1837 г.» (1937), сборник стихов «Венок» (1938), поэму «Отъезд в Венесуэлу» (1939).

40. «Литературный факт», № 4 (18), 2020. – С. 56.

41. «Возрождение». 29 сентября. № 849, 1927. Волгин Александр Борисович (1903, Херсон, – 1976, Ницца), журналист, писатель, астролог. В эмиграции во Франции. Редактировал «Revue Française d’Astrologie» (1927). В 1929 секретарь Кружка русских масонов на юге Франции. Автор многочисленных работ по символизму и астрологии на французском языке. В 1938 основал журнал «Les Cahiers Astrologiques», выходил до 1983 г. с перерывом во время Второй мировой войны. Участвовал в движении Сопротивления, был депортирован в лагерь Маутхаузен. После войны занимался журналистикой.

42. Яновский, В. «Поля Елисейские» / Указ. издание. – С. 364.

43. Цитата из предисловия к последней книге стихов и прозы В. Диксона.

44. Игорь Владимирович Воинов (Войнов, 1885–1942, Париж), прозаик, поэт. Был секретарем Вел. князя Дмитрия Павловича. Казак Усть-Быстрянской станицы Войска Донского. Участник Гражданской войны. В 1920-м эмигрировал в Финляндию. С 1923 года жил в Париже.

45. Воинов, И. Рассказы А. Ремизова. / «Возрождение». 10 января. № 1318, 1929.

46. Кульман, Н. Зачем молодиться? / «Возрождение». 14 октября. № 499, 1926.

47. Remizoff, A. Tourgueneff, poet edureve / Paris: «Hipocrate», 1933.

48. «Возрождение», 25 января. № 3159, 1934.

49. Резникова, Наталья. А. М. Ремизов о себе. / Дальние берега. Портреты писателей эмигрантов // Сост. В. Крейд / М.: Республика. 1994. – С. 93.

50. Об этом см. первую часть публикации: НЖ, №306, 2022.

51. Поэтическая антология «Des Imagistes» была подготовлена и издана Эрзой Паундом в 1914 году и стала яркой демонстрацией одного из модернистских движений в англоязычных литературах – имажизма. Сначала публикация появилась в американском журнале «The Glebe» в феврале, затем последовала книга, ставшая одной из пяти антологий имажистов. Но только в этой книге были представлены стихи самого Паунда. Среди участников антологий были также Ричард Олдингтон, Хильда Дулиттл, Эми Лоуэлл, Фрэнк С. Флинт, Дэвид Г. Лоуренс и др.

52. Selected letters 1907–1941 of Ezra Pound / NY: New Direction Publishing Corporation. 1971. P. V. (перевод цитаты с англ. Е.Д.)

53. Джордж Антейл (George Antheil, 1900–1959), американский композитор, пианист, изобретатель. Учился фортепианному искусству в Филадельфии, затем в Нью-Йорке у Эрнеста Блоха, у которого получил и начатки композиции. В 1923-м перебрался в Париж. Сблизился со Стравинским, Эриком Сати, Кокто, Пикассо, Джойсом, Эзрой Паундом, Хемингуэем, Натали Барни.

54. Письмо напечатано в «James Joyce Quarterly», vol. 29, #3. – Рр. 533-534. (Перевод с англ. Е.Д.)

55. Александр Филиппович Самойлов (Абрам Фишеливич Шмуль, 1867–1930) – профессор Казанского университета, ученый биолог, физиолог и кардиолог. В 1884 г. поступил на естественно-историческое отделение физико-математического факультета Новороссийского университета (Одесса). Проявил блестящие способности в области математики. Уделял много времени изучению теории музыки, читал лекции музыкантам. С 1917 года преподавал в Восточной Казанской консерватории.

56. Полностью переписка опубликована в «James Joyce Quarterly», vol. 29, #3.  (пер. писем с англ. ЕД.)

57. James Joyce Quarterly. Vol. 29. №3, 1992. – Р. 540. Рудольф Штейнер (Rudolf Steiner; 1861–1925), австрийский и немецкий философ-мистик, эзотерик, литературный критик, общественный деятель, основатель духовного движения антропософии.

58. Виктор Мамонтов (Victor Mamontoff, ок. 1878 – 17 апреля, 1924, New York).

59. James Joyce Quarterly. № 58, February 17, 2021. Рукописи Виктора Мамонтова хранятся в Русском архиве в Amherst College.

60. James Joyce Quarterly. Vol. 29. № 3, 1992. – Сс. 533-556.

61. Адамович, Георгий. [Рец. на «Ступени»] / «Звено». № 108. 23 февр., 1924. – С. 2.

62. Набоков, Вл. Новые поэты. / «Руль». 1927. 31 августа.

63. Адамович, Георгий. Литературные заметки. Книга 1 / СПб: Алитейя. 2002. – С. 70.

64. Надежда Городецкая (1901–1985), прозаик, журналист, литературовед, публицист, доктор философии, профессор. Печаталась на русском, французском и английском языках. Уехала из России в 1919 году. Жила во Франции и Англии.

65. Городецкая, Надежда. В гостях у Ремизова / «Возрождение». 1930. 30 декабря. № 2037.

66. «Числа». № 4, 1930/31. – С. 270.

67. «Возрождение». 18 авг. № 807, 1927. Петр Бобринской/(ий), граф (1893, С.-Петербург, – 1962, Нейи-сюр-Сен, под Парижем), поэт, писатель, журналист, масон. Окончил Пажеский корпус. Учился в Петроградском политехническом институте. В 1915 году издал сборник стихов «Пандора». Участник Первой мировой и Гражданской войн. В 1919-м служил в Отряде особого назначения по охране лиц Императорской семьи. В 1920-м эвакуировался в Константинополь, затем переехал в Париж. Участник группы поэтов «Перекресток». Публиковался в «Иллюстрированной России» и «Числах». Выступал с докладами о поэзии. Автор книги «Старчик Григорий Сковорода: жизнь и учение» (Париж, 1929). Участник французского Сопротивления. В 1941-м арестован и помещен в лагерь Компьень. После Второй мировой войны – постоянный сотрудник журнала «Возрождение». Работал техническим директором радиогенетической лаборатории в Париже. Когда через семь лет после его смерти вдова Мария Юрьевна (урожд. княжна Трубецкая) издала в Париже его «Стихи», Г. В. Адамович написал предисловие к сборнику.

68. Терапиано, Юрий. [Рец. на «Листья»] / «Новый корабль». №2, 1927. – Сс. 52-53.

69. Крайний, Антон. Поэзия наших дней / «Последние новости». № 1482, 22 февр., 1925. – С. 2.

70. Адамович, Георгий. Литературные заметки. Книга 1 / СПб: Алитейя. 2002. – С. 70.

71. Бобринской, Петр. [Рец. на «Листья»] / «Возрождение». 18 авг. № 807, 1927.

72. Бобринской, Петр. [Рец. на «Стихи и проза»] / «Возрождение». 25 декабря. № 2032, 1930.

73. Святополк-Мирский, Д. Поэты и Россия // «Версты». № 1. 1926. – С. 144.

74. Письмо было впервые напечатано в журнале «James Joyce Quarterly», vol. 29. # 3. – С. 485. (Перевод цитаты с англ. Е.Д.)

75. Валтер Диксон, отец поэта, умер в 1935 году; мать Людмила Ивановна – в 1955-м; сын, Иван Диксон, – в декабре 2002 года.

76. Из предисловия к посмертной книге Владимира Диксона «Стихи и проза» / Париж: Изд-во «Вол». 1930.