Эдуард Хвиловский

 

ВАРЛАМУ ШАЛАМОВУ

 

В себя уйдя не посреди двора,

а посреди обугленной пустыни,

он полагал, что было всё вчера,

а всё случилось завтра, и отныне

 

и навсегда, как компас ни крути

среди застрявших в соснах астролябий

на вымороженном всегда пути

безликих и окаменевших хлябей,

 

где не живут пчела или оса,

не говоря уже о белых чайках

или следах такого колеса,

что держится не на каких-то гайках,

 

а на какой-то костяной оси,

от нижней точки и до верховодной.

Вот ни о чём другом и не проси.

И не прошу по простоте природной,

 

читаю только и помногу раз

исчезнувшего в воздухе Варлама

и проникаю в его вечный сказ

и прочно, и доверчиво, и прямо.

 

 

ПРАВИЛА ЛЕТОСЛОЖЕНЬЯ

 

Свист сатанинский повсюду,

даже в тотальных приветах

от перекрёстного чуда

до мозголовких ответов,

 

от прототипов иллюзий

смерчеподобного толка

до светло-желтых конфузий,

в коих живёт жизнемолка.

 

Светел посыл неуёмный

с фоном из неба и стыни,

как и момент неподъемный

с шалью из мягкой твердыни.

 

Что-то сжимает запястья,

кто-то играет на скрипке

в поисках нужного счастья

и без малейшей ошибки.

 

Где-то древесные хаты,

где-то одни небоскребы

и расписные палаты,

дабы узреть их всем чтобы.

 

Так и живется прелетно

среди пространного «много»,

и говорит безответно

с камнем большая дорога.

 

Воздух исполнен свет-влаги,

и бесподобны дельфины

в сине-зеленой отваге,

с коей они все едины

 

также, как мы, не напрасно,

с правилами умноженья,

где познаём жизнестрастно

истины летодвиженья.

 

Здесь не конец, не начало

ямба и даже хорея, –

сказанность просто признала

правила летосложенья.

 

 

* * *

Есть кротость запахов и кротость превращений

в другое вещество и в смыслы всяких снов,

есть стансы внутренних во всем перемещений

и сдвиги радостных, мятущихся основ.  

 

Есть кротость дивных, перекрестных изумлений

во времени другом и с почерком его,

никак не связанная с разницей прочтений. –

Возникновение всего из ничего.

 

Есть кротость вкусов и прекрасные мгновенья

в посылах из земель, где нет больших домов,

но где встречаются такие приключенья,

что сразу гаснут все огни прожекторов.

 

Есть кротость огненных прохлад больших пожаров

на медленной воде и даже под водой,

вне всех бульваров и аксессуаров

в земле покоя и в земле прифронтовой.

 

И где-то даже существует кротость взрывов

и смелость заячьих и беличьих прыжков

во время масличных приливов и отливов

в рассказах осознавших всё голов.

 

 

КРУГОВОРОТ

 

Круговорот в круговороте цикла

и цикл в круговороте оборота.

Ответов нет как ни у квадроцикла,

так ни у квадробеглобегемота.

 

Всё решено без наших канцелярий

и даже без предела беспредела:

давно забетонирован розарий,

и все вокруг давным-давно при деле.

 

Светла и память, и при ней не память

в минуты и часы большого сброса

того, что ни убавить, ни прибавить

к решению вопроса-не-вопроса,

 

которого и нет на самом деле 

(разве что, только у галлюцинаций

в их сброженном пределе-беспределе

и на виду у группы личных граций).

 

В не-ящике – повестка-неповестка

лежит со дня творенья-нетворенья,

и нет ни одного святого места

среди любезных всех столпотворений.

 

И нет вчера, сегодня или завтра,

и всё это есть в Книге и в пространстве

за горизонтом, в том холодном замке,

где спрятаны пределы окаянства.

Всё выглядит пристойно даже ночью,

тем более не ночью и при свете,

и иногда до посиненья очень, – 

пусть даже и при суверенитете.

 

 

* * *

Он был незначителен, как незначителен ствол

без пиропатронов и без пулевого снабженья.

Свет был упоителен, ибо неслышно пришел

в свое световое и очень глухое мгновенье,

 

не зная изъянов и всех злоизвестностей их,

засевших в столетьях, где есть неокрепшие души.

Кто просто исчез, кто возник и тотчас же затих –

хоть слушай про это иль вовсе про это не слушай.

 

Лишь день подкует всё, а ночь всё потом раскует,

когда все эксцессы пребудут в местах, где процессы

и где привлекательность лучшие песни поет,

и ей подпевают профессиональные бесы.

 

И быть посему и тому, кто продрог и кто не

в избытках своих длинноствольных и прочих убытков

с отдачей и без при донельзя округлой Луне 

в присутствии всех и в отсутствие всяких напитков.

 

Морали здесь нет. Ее выпил большой моралист

внутри всех страниц безучастных по сути наречий.

Остался на памяти только простреленный лист

вот этот – в присутствии рукопожатий при встрече.

 

 

ТАКОЙ ЧЕЛОВЕК

 

В неподсудном немыслимом сильно изверился, 

не искал утешения, право, ни в чем, 

проверялся всю жизнь и, возможно, проверился.

Если нет, – всё не то, и вообще не о том.

 

Не внимал утешителям, был осмотрителен, 

иногда – как всегда, иногда – напрямик,

вызывая порой, – неизменно почтителен, –

то ли крик, то ли миг, то ли просто тупик,

 

не стыдясь беспощадности радужных критиков

и успешных трибунов на крупной стезе,

и, тем более, мелко раскрашенных нытиков

в поле, в молле, в размоле, в миру и везде,

 

и терпел всякий раз, дорожил всякой мелочью

для других, но сверхважностью для самого,

и какой-то иной неописанной немочью

в чем-то этого, в чем-то, возможно, того,

 

был утерян чрез силу и через задумчивость

вперемежку с классическим звуком октав,

неизбывных всегда, услаждающих чувственность,

в невозможно далеком их раз повстречав.

 

Всё то было при нем, не подобное облаку

или стае пушинок из сказок о них,

но, скорее, древесно-железному мороку,

проскользнувшему в тихо опознанный стих.