Джудит Мок

В Сибирь

ПО НОТАМ ПАМЯТИ

«Моя бабушка была одесситкой и говорила по-русски», – Джудит Мок сидит у себя дома в Портобелло, живописном районе Дублина, и рассказывает мне про мультикультурные хитросплетения своей судьбы. Стеклянные глазницы ее квартиры обращены на канал. Здесь родились Бернард Шоу и Леопольд Блум, герой романа Джеймса Джойса. В этом районе Дублина, также называвшемся «Маленьким Иерусалимом», в начале двадцатого века селились евреи, прибыв сюда, в Ирландию, в основном из Литвы.

Но еврейские предки поэтессы и певицы Джудит Мок эмигрировали из Одессы не в Ирландию, а в Бельгию, а потом и в Голландию. Бережнее, чем бижутерия, русский язык был вывезен за границу в драгоценном ларце по имени «сердце». Джудит восклицает: «Наша квартира в Голландии была обставлена романами вместо кресел!» И действительно, cтихотворения важнее столов, а ямб и хорей – ячменной каши и хлеба. Родители Джудит, Мауриц Мок, видный голландский поэт, и ее мать, говорящая с Джудит по-русски, познакомили дочку с книгой «Надежда против надежды». Эта книга воспоминаний с английским названием «Hope Against Hope: A Memoir»^[1], написанная женой Осипа Мандельштама Надеждой, вышла на Западе в 1970-м году. Нидерландская интеллигенция бурно обсуждала события этой книги на кухне – в отличие от советских интеллигентов, ни от кого не таясь, – а Джудит, которая была тогда подростком, внимала.

Со слов самой Джудит: «Уже в семнадцать лет я зачитывалась его стихами. Как-то мне нужно было выступать в Риге, и мы поехали с мужем, кстати, тоже поэтом, на курорт в Юрмале… Это волшебное место! Там высятся те же березы, что росли там извечно… и те же домики в югенстиле… и роскошный, деревянный, концертный зал, где мне довелось выступать с классическим репертуаром… И тут меня осенило: ведь тут бывал Мандельштам!»

В «Шуме времени» Мандельштам пишет о Юрмале:

«Рижское взморье – это целая страна. Славится вязким, удивительно мелким и чистым желтым песком (разве в песочных часах такой песочек!) и дырявыми мостками в одну и две доски, перекинутыми через двадцати- верстную дачную Сахару. Дачный размах Рижского взморья не сравнится ни с какими курортами. Мостики, клумбы, палисадники, стеклянные шары тянутся нескончаемым городищем, все на желтом, каким играют ребята, измолотом в пшеницу канареечном песке.

Латыши на задворках сушат и вялят камбалу, одноглазую, костистую, плоскую, как широкая ладонь, рыбу. Детский плач, фортепианные гаммы, стоны пациентов бесчисленных зубных врачей, звон посуды маленьких дачных табль-д’отов, рулады певцов и крики разносчиков не молкнут в лабиринте кухонных садов, булочных и колючих проволок, и по рельсовой подкове, на песчаной насыпи, сколько хватает глаз, бегают игрушечные поезда, набитые ‘зайцами’, прыгающими на ходу, от немецкого чопорного Бильдерлингсгофа до скученного и пахнущего пеленками еврейского Дуббельна. По редким сосновым перелескам блуждают бродячие оркестры: две трубы калачом, кларнет и тромбон – и, выдувая немилосердную медную фальшь, отовсюду гонимые, то здесь, то там разражаются лошадиным маршем пре- прекрасной Каролины

Всю землю держал барон с моноклем по фамилии Фиркс. Землю свою он разгородил на чистую от евреев и нечистую. На чистой земле сидели бурши-корпоранты и растирали столики пивными кружками. На земле иудейской висели пеленки и захлебывались гаммы. В Маойренгофе, у немцев, играла музыка – симфонический оркестр в садовой раковине – «Смерть и просветление» Штрауса. Пожилые немки с румянцем на щеках, в свежем трауре, находили свою отраду. В Дуббельне, у евреев, оркестр захлебывался патетической симфонией Чайковского, и было слышно, как перекликались два струнных гнезда».

Да, всё так и есть. До 1920-го года евреям запрещалось жить в определенных населенных пунктах Юрмалы, например, Ассарне (Асари), Маойренгофе (Майори). Но в Дубулты – или, как тогда говорили, в Дуббельне, у них не было никаких ограничений…

Джудит Мок продолжает: «И вот, посреди всех этих природных красот, я представила, как Мандельштам навещает своих рижских бабушку с дедушкой, ведь его отец был родом из Риги... и как мальчиком отправляется на Рижское взморье... пляж... березы... и, конечно, украдкой проникает и в концертный зал!»

Да, да, скорей, всё так и было. Теперь послушаем самого Осипа: «Широкие, плавные чисто скрипичные места Чайковского я ловил из-за колючей изгороди и не раз изорвал свое платье и расцарапал руки, пробираясь бесплатно к раковине оркестра».

Джудит говорит: «Ведь его мама, Флора Овсеевна, была музыкантшей. Она играла на фортепиано и учила музыке сына. А еще она постоянно водила своих детей на музыкальные вечера и собирала автографы! И вот, в Юрмале, посреди всего этого великолепия, музыки, природы, нескончаемого желтого песка, который бывает только в песочных часах, я представила, что эти воспоминания Мандельштам взял с собой на Колыму... когда его за стихотворение о Сталине осудили вторично и отправили по этапу... так и не дождавшись продуктовой посылки от своей жены Надежды Мандельштам, он умер в конце декабря в пересыльном лагере Владивостоке. А посылка пришла обратно Надежде...»

Как позже напишет Надежда Мандельштам о своем муже: «Перед смертью он лежал на нарах, и вокруг него копошились другие смертники. Вероятно, он ждал посылки. Ее не доставили, или она не успела дойти… Посылку отправили обратно. Для нас это было вестью и признаком того, что О. М. погиб. Для него, ожидавшего посылку, ее отсутствие означало, что погибли мы».

А может быть, когда он доживал свои последние дни на нарах, ему виделось рижское взморье, палисадники, мама, слышались фортепианные гаммы, «речь матери, ясная и звонкая, без малейшей чужестранной примеси, с несколько расширенными и чрезмерно открытыми гласными, литературная великорусская речь».

Маргарита Меклина

TO SIBERIA

In the train my memories are written on glass

Maybe my head will never touch a cool window again

Or my eyes see a landscape as it was

Painted over the blank one rushing by me

How fast white goes, how still snow stays....

To tap on the birches would cause the silver to sing in their leaves

Parents &sisters playing ball with the soft hands of youth

Mother, making up ghosts while hanging out the sheets

With late spring blossoms raining down on us

And hundreds of stars stuck to our evening skies

We’d out run the sea on long, yellow Jurmala beach.

At the grand wooden hall a glittering crowd in their concert afterglow.

Earlier on we had spied on the music, our skinny legs shaking when we got caught.

What is your name said the man in tails.

Osip, my name is Osip Mandelstam I remember I said when he pulled my ears...

                                                                                  Judith Mok

В СИБИРЬ

В вагоне поезда моя судьба писана вилами по стеклу:

кто знает, прислонюсь ли снова к окну,

увижу ли опять этот пейзаж,

намалёванный поверх пустого холста,

что проносится мимо меня.

Ах как застыли сугробы, как спешит белизна…

Стоит только коснуться ствола,

как в листьях березы начинает звенеть серебро,

зазывая на представление памяти.

Простыня исполняет роль привидения в руках матери,

когда она сушит белье под буйной осыпью поздней весны.

Мы с сестрами берем верх над гребнями волны,

играя в догонялки на желтом юрмальском пляже без конца и без края.

Взлетая, мяч падает на песок, сразу отряхнутый нежными пальцами детства.

К вечернему небу льнут звезды. В деревянной зале

еще остается сиятельная публика в нимбах концерта.

Мы подсмотрели за музыкой. Когда нас поймали,

мои тощие коленки тряслись.

«Ну берегись!» – какой-то господин во фраке пожелал узнать мое имя.

«Осип. Меня зовут Осип Мандельштам», – я сказал глухо,

когда он схватил меня за ухо.

Перевод с английского – Маргарита Меклина

---

[1]  Nadezhda Mandelstam. Hope Against Hope. A Memoir / Intr. by Clarence Brown; transl. by Max Hayward («Vospominaniya». – New York: Izdatelstvo Chekhova). – Atheneum. 1970.↩