Алексей Ивантер
* * *
В одном селе, что на Урале, на Пасху церковь обокрали,
Вино и утварь унесли, да вора к вечеру нашли.
Пенькой крученой повязали, слова суровые сказали,
Но местный поп, в миру – в чинах, сказал: «Пустите его нах..»
Поимщики перекрестились, у судей руки опустились,
И, положив воришку в грязь, ушли, негромко матерясь.
А вор проспался под березой, и встал, помятый, но тверёзый,
И, разгрызя лесной орех, решил замаливать свой грех.
В приделе северном – со Святок на ржавых подмостях, внизу
Лежали кисти и остаток пигментов в сплющенном тазу.
И, укрепя пустое чрево яйцом с пасхального стола,
Он написал Марию Деву, волхвов, младенца и вола:
Не по церковному канону, не ремеслом, зато теплом,
Как помнил старую икону в избе у бабки над столом.
И, завершив работу к ночи, такого задал храпака,
Как может выпивший рабочий в цеху холодном у станка.
Наутро, изгнанный из храма ворчаньем собственной сестры,
Он буркнул и ушел от срама за три уральские горы.
С тех пор ни трезвым и ни пьяным, ни бритым и ни в бороде,
Ни с пузырём и ни с баяном его не видели нигде.
А ближе к маю, понемногу, кто были слабы и больны,
Вдруг стали чувствовать подмогу вблизи расписанной стены.
Слепые там не прозревали, и оживали там – навряд,
Но исцелённые – бывали, как наши бабы говорят.
Я там гостил. С попом сидели и доедали соли пуд;
Спросил: «Ну, что там, в самом деле?» Сказал: «Идут».
* * *
Я обрезал зимой сады в предгорьях Южного Урала,
Чтобы бригада до звезды плоды земные собирала,
Чтоб хрустким яблоком большим велась осенняя затарка,
Ведь ждали яблока Ишим, Надым, Челябинск и Игарка.
Но ярче праведных трудов запомнил узкую тропу я
Меж грязных фур и поездов, где встретил девушку слепую.
Она брела вдали села, прикрыв незрячие зеницы,
И что-то длинное плела, закинув голову, как птица.
Я знал, что девушка больна, умом светла, здоровьем шатка,
Она жила в селе одна, как схоронили мать и бабку.
И что-то слышное едва всё время пела, напевала,
Но отдаленные слова моя душа не узнавала.
А в этот раз стояла тишь. Взошла звезда и месяц вышел.
И что-то торкнуло: «Расслышь». Я шаг замедлил и расслышал:
«Един вся веси, – голос креп. – Вся можеши, чтоб всем спастися.»
Я нес бригаде свежий хлеб, чтоб на неделю запастися.
«Даждь ми любити всяк жука, букашку всяк и тварь с рогами», –
Я слышал речь издалека, девичий голос над снегами.
«И даждь ми путь мой обрести, узреть незрячими очами.»
Я молвил: «Господи, прости, спаси с другими сволочами».
В ту зиму были холода. Мы грелись водкой и печами.
И стыла в термосе вода, с собою взятая для чая.
А на исходе февраля был повод в пятницу напиться:
Взяла уральская земля соседку, девушку-слепицу.
В то лето яблоки росли, как кавуны, в садах охранных,
И гнулись ветви до земли у жигулевских и шафранных.
А у садов и ближних сёл я слышал пенье.
А в октябре я в храм вошел принять Крещенье.
* * *
На берегу, где лес свели, и брёвна сплавили плотами,
Цветы на вырубках цвели, и пахло дикими котами.
Гудел буксир издалека, был день назавтра нерабочий,
И два приплывших рыбака костер раскладывали к ночи.
Темнела Мишина Гора, и мошкара столбом держалась,
И гулко эхо топора от края леса отражалось.
А чуть поближе к огоньку, где на сосне висело било,
Как кочки с клюквою, во мху темнели старые могилы.
Тут вовсе не было крестов, но был пяток ржавелых траков,
Как рыжий выводок птенцов, среди щепы и буераков.
Росла черника посреди, и вдруг негромко, за спиною
Услышал я: «Не уходи», – над тишиной и бузиною.
На вёрсты не было жилья, кусты и гарь лесоповала.
...Так говорила мать моя, когда лежала умирала.
...Христе, Спаситель, Боже наш! Хранитель сирых и скорбящих!
Ты сам что можешь, то подашь, попомни о лежащих в чаще.
Ты милосердный Отче чад, вельми повинны наши выи!
Пусть изгубленные молчат, а говорят за них живые.
...И, слов не в силах обрести, я вышел к берегу пустому,
Мне было два часа идти вниз по реке к жилью людскому.
А за вспотевшею спиной сквозь березняк и ельник гиблый
Пластался голос надо мной: «Не уходи», – глухой и хриплый.
* * *
Из всех допотопных событий,
Отсеяв давно мишуру
Бараков и соцобщежитий,
Я помню Былову Гору.
В деревне за летней Кабожей,
Где прятался я от властей,
Жил дядька с экземой на коже
И болестью ломких костей.
Он был нелюдим, и обычно,
Пробуркав: «Желаю и вам», –
В свой мир погружался привычно,
Где не было места словам.
Живя в невербальном общеньи
С деревней, любившей взболтнуть,
Он был, как немое растенье,
Что мне не мешало ничуть.
То в лесе, а то в огороде,
С утра покидая жильё,
Он был сопричастен природе,
Как некая сущность ее.
Мы рядом сидели порою,
И плыл над неспешной рекой,
Мостком и Быловой Горою
Высокий и древний покой.
Случалось, округа вращалась,
А небо вмещалось в реке;
Тому, что в душе ощущалось,
Названия нет в языке.
И все словеса и словечки
От вечера и до утра,
Смолкали у меленькой речки
В деревне Былова Гора.
Да где та обитель, сказитель?
...Лишь вспомнишь порой впопыхах,
Как мой деревенский учитель
Вертел камышинку в руках.