Вячеслав Шаповалов

«Где вера вернее надежды»

EXEGI MONUMENTUM

         Памяти переводчиков эпоса
Мы – памятник. Вокруг – эпох слепая плоть,
гранит чумной гордыни, гений грубой бронзы.
Сквозь камнепад времён – поэзии и прозы
мгновенный вечен вздох. И ведает Господь:

не ранее, чем голос книжного значка
всё скажет со страниц про власть, и брань, и славу,
страстей неисчислимых огненную лаву,
не раньше мы умрем. И секретарь ЦК

с дельфийской службой обозначат гонорар
безродным иммигрантам местного Востока.
Где прокатился вал взбешенного потока,
где кочевал Манас, растрачивая дар,

мы спели первыми силлабы дымных Трой –
но эолийским слогом русского домена.
Арчовой веточкой горящей, Мельпомена,
нас, вечных, помяни, беспамятством укрой...

СУМЕРКИ

Гора, перегораживающая закат и рассвет,
съеживается под восходящей луною.
Дремлют собаки, измученные тишиною.
Шумит река. У времени имени нет.
Местная живность, о четырех ногах,
дарит двуногим зренье всего на свете.
На сосцы матерей притязают дети – и те, и эти.
Млечный шелковый путь, в небесах начавшись, зачах.
Осел, откликающийся на имя Ишак,
повелевает судьбой, т. е. хвостом и ушами.
Ветер ущелья свистит в человечьих ушах,
нескромно липнет к оконной раме
чабанского домика, чей фасад
остановился взором вниз по теченью,
как бы не придавая значенья значенью
будущего. То бишь – не оглядываясь назад.
У девочки, замершей за оконным стеклом,
недоброе солнце зажгло недобрый румянец
на монгольских скулах. Платья ситцевый глянец
оттеняет взрослеющих губ нежный и злой излом.
Безмерные ели на той стороне реки
в упор не видят отар, рассыпавшихся на склонах,
и всадников, к изученью пейзажа не склонных,
хотя оглядывающих всё сущее из-под руки.
Равнодушной кобыле железный кляп вдевая в уста,
путник думает о далекой и вздорной подруге,
хотя больше о потнике и надоевшей подпруге,
ибо ехать придется через глухие места.
Ехать, в сущности, некуда. В никуда
устремляется вслед за рекой свет звезды. А звезда
сквозь ночь уставилась навсегда
на большие и малые исчезнувшие города.
Свет меняет свой цвет. Вечер озяб на ветру.
О поездке, как видно, не может быть и речи.
Варится мясо. Текут слова человечьи.
Девочка выходит из дома и молча идет к костру.

ВСТРЕЧА

вслед за скорбной молвой
ни о чем не расспрашивая
темным ликом светлея в распаде годов
сокровенною поступью ксения некрасова
минует заставы больших городов
мы встречали во тьме эти тени заснеженные
на изломах проспектов в просветах полей
их слепые глаза с отрешенною нежностью
провожали года как толпу журавлей
одинокое небо начертано начерно
звонкий возглас обломит сосульку – и звон
серебристой утратою час обозначивая
ксеня! – молча кричит перекресткам времен
сколько слов виноватых об этом ни сказано
виноватыми кажутся только – слова
среди горькой изночницы ксения некрасова
все читает рассветы светла и слаба
неуслышанной – ей не ютиться над осенью
но продлится над осенью ласковый вздох
под родимой брусчаткой историей тесанной
оскорбленно-обугленный жив скоморох
серый ветер и дождь
а над ними всесильная
и вселюбящая – светит странствий звезда
и с усталой улыбкой некрасова ксения
видит солнечный сон уносясь в никуда

ЧУЖАЯ ЖИЗНЬ

От девочки во тьме, от вымокшего сада
остался легкий вдох, нет, выдох – но туда,
где не дрожат огни в утратах листопада,
не плачут поезда, не падает звезда.
Не жаль, что губы стянуты морозом алым
в железной седине и копоти снегов,
что снилось, что швыряло щепкой по вокзалам,
подвалам, чердакам загаженных годов.
За неким городом, среди зимы и зноя
стоит село Степное, зона – у села.
Здесь оглянулась ты и назвалась собою,
но девочки в саду, конечно, не нашла.
Здесь, в зазеркалье дней, так съеживает тело
прозренье: ты одна и короток твой век,
а за колючкой лет у крайнего предела
дичает яблоня и меркнет человек.
Три ангела в цвету с наколкою кабаньей
вломились в жизнь твою под сенью диких нег:
под куполом небес, под вышкою кабальной
томится автомат, слюну роняя в снег,
и щерится закат, где псы взахлеб рыдали,
и строевая вошь вползает в рупор сна,
и Зона вдаль летит, дыша над городами
бессонницей вакханок, вечная страна.
И в потной тишине над скрюченной планетой
счастливый дремлет дождь и реет мокрый сад,
оплачены на миг все тою же монетой,
что лодочник сгребет, пуская душу в ад.
И ты лежишь в углу, прикрывшись мешковиной,
три твари над тобой творят смурной дележ,
и гавкает с высот – проснись! – призыв целинный,
и слышит все судьба, ржавея, словно нож.

ВЕЧЕРНИЙ ПЕЙЗАЖ

Щекочет ноздри прах веками прежними,
отар на склонах гаснет пентаграмма,
кружась, ткут облака над побережьями
свой млечный холст – для парусов адама.

И правда сумеречна здесь, и кривда,
в ущельях скалы рушатся упруго:
конец пути, парк тюркского периода,
тьма, перекрестье мелового круга.

Где колыхалась песенка пастушья,
за ветер зацепившись покрывалом,
рвет дёрн людская молвь дикорастущая
своим адреналиновым оралом.

И рвется прочь от этой грязи вверх, куда
ей путь заказан с тысячного года,
душа – и плавает в зрачке у беркута
горнило золотого небосвода.

И там, где вновь расцвел костер кочевника,
где тих туман, в лощинах оседая,
прикурит от горящего учебника
вечерняя зарница молодая.
                 Бишкек