Вадим Ярмолинец

 

Страницы семейной истории Смирновских

 

ЗЯБОЧКА

Перед завтраком бабушка берет миску и идет на огород за клубникой. Минут через пять она возвращается, но не с клубникой, а с каким-то взъерошенным, отчаянно дрожащим существом.

– Зябочка моя, – говорит она ласково и прижимает существо к себе, а то, продолжая дрожать, доверчиво льнет к ней.

– Это еще что такое? – недовольно говорит дед.

– Если бы не шерсть, я бы сказал, что это поросенок, – говорит мой брат Антон.

– Это – Зябочка, – повторяет бабушка и сует существу кусочек печенья, которое то с удовольствием уплетает. Зубы у него при этом стучат, как швейная машинка.

– Зябочка?! – удивляется дед.

– А ты посмотри, как она дрожит, – отвечает бабушка, – как будто зябнет.

– Так это собака или поросенок? – пытается выяснить брат.

Бабушка так увлечена скармливанием печенья своему новому питомцу, что не слышит вопроса. Тот же, пугливо кося на нас глаз, бодро хрустит угощеньем, не забывая время от времени благодарно облизывать руки кормилицы.

– Если это поросенок, то его можно откормить и к Новому году – того... – брат проводит указательным пальцем по горлу.

Но когда бабушка ставит Зябочку на пол и та начинает знакомиться с комнатой, все сходятся во мнении, что это не поросенок: слишком хвост пушистый и, к тому же, полосатый. Как у енота, только больше. Хотя нос точно – пятачком.

– По-моему, это какой-то мутант, – говорит Антон. – Или гибрид. У нас возле мусорника кто только не водится! Там тебе и собаки, и еноты, и даже опоссумы.

– Чудны дела твои, Гос-споди, – крестится бабушка.

На ночь Зябочка остается в доме, но на следующее утро все только и говорят, что Зябочка – зверек, конечно, ласковый и умный, но дышать в доме совершенно невозможно. Видимо, в создании этого гибрида не обошлось без участия хорька.

Поэтому Зябочку селят в сарайчике с садовым инвентарем, куда бабушка три раза в день носит ему объедки со стола. Пока Зябочка ест, бабушка разговаривает с ним. Дедушке это подходит, потому что если бы не Зябочка, бабушка разговаривала бы с ним, а все разговоры у нее только о том, какие мы все бездельники и как ей приходится одной за всеми нами ходить.

К зиме оказывается, что Зябочка так выросла, что садовый инвентарь из сарайчика надо убрать. Вместо него бабушка приносит туда матрасик. Пока Зябочка закусывает, бабушка жалуется на нас или еще на что-то, поводов у нее всегда – хоть отбавляй. Иногда она просиживает в сарайчике часами, а когда возвращается, дедушка не без иронии интересуется, не хочет ли она туда переселиться.

Когда приходит весна, выясняется, что за зиму Зябочка так выросла, что не проходит в дверь. По этой же причине она уже давно не лежит на матрасике, а все время стоит, как лошадь.

– А оправляется-то она как? – интересуется дед.

– А она не оправляется, – отвечает бабушка. – Все в себя вбирает, потому и растет. 

– Как бы ее не разорвало, – качает головой дед.

Но разрывает не Зябочку, а сарайчик. Где-то так в середине мая, когда мы все сидим на веранде за затраком, одна стена сарайчика со скрипом отваливается, крыша съезжает на землю, после чего валятся и другие стены.

От нового вида Зябочки у меня перехватывает дыхание. Антон давится сырником, дедушка багровеет и покрывается испариной.

Описать произошедшие изменения в облике Зябочки так сходу – трудно. Ну, во-первых – рога. Потом то, что мне сначало показалось горбом, оказалось сложенными крыльями. К этому добавлю, что Зябочка, очевидно, так и не отогрелась, потому что дрожь у нее не прошла. Ну и запашок стал более интенсивным.

Завидев бабушку, Зябочка поскакала ей навстречу, а мы, как вы понимаете, поопрокидывав стулья, бросились от этого чудовища наутек.

Уже за домом, отдышавшись и придя в себя от потрясения, мы осознали, что бросили бабушку на растерзание этой нечистой силе. Что же делать? Антон взял вилы, дедушка – грабли, я – совок, и мы, стараясь не шуметь, пошли спасать бабушку.

Это оказалось лишним.

Зябочка сидела за столом, а бабушка угощала ее чаем.

– А я знаю, почему вы убежали, – сказала Зябочка нам негромко, но очень внятно и безо всякого там поросячьего или собачьего акцента, а только сильно постукивая зубами.

– Па-а... па-а-чему? – спросил дедушка, зубы которого стучали теперь не хуже, чем у Зябочки.

– Вам стало стыдно. Бабушка мне про вас все рассказала.

И, отпив чаю, Зябочка добавила:

– Садитесь, будем разбираться.

 

 

ГОЛЯБКИ

Бабушка сидит на раскладном полотняном стуле у стола, где разложены ее сокровища: кукольный домик с сиреневой крышей и голубыми оконными ставнями, куклы в розовых, голубых и желтых платьях, пестрая посуда. Цвета ее детства тихо выгорают на июньском солнце. Облака замерли в ярко-синем небе, словно кроны дотянувшихся до него платанов приостановили их бесконечное движение.

На голове у бабушки треугольная шляпа из газеты. Тень от козырька скрывает ее лицо, поэтому непонятно – дремлет она или бодрствует. Когда кто-то из прохожих подходит к столу, она не меняет позы, кажется ее не интересует, приобретут ли что-то у нее. Если покупатель бросает в банку от голландского печенья доллар-два за какую-то безделушку, то, наверное, из жалости.

Полуденная тишина нарушается криками в доме на другой стороне улицы. Скульптор Твердовски выясняет отношения с очередной подругой. Он называет их «кобетами». Они бранятся на родном языке, и суть их претензий друг к другу нам непонятна.

Кобеты проявляют поразительное единодушие в нежелании жить с ним. Редкая задерживается больше, чем на месяц. Одни уходят со скандалом, другие беззвучно – как рыбы в глубину. Об уходе очередной мы узнаем по появлению возле дома скульптора вызванного по телефону такси.

Крики прерываются звуком разбитого стекла. Какой-то предмет вылетает из окна и падает на середину мостовой. Это – бумажник. Твердовски – в одних шортах, белый живот перевалился через пояс, – выбегает на улицу. Асфальт так горяч, что он старается бежать на пятках. Подняв бумажник, он замечает бабушку.

– Доброго здоровья, – говорит он.

– Что теперь? – спрашивает бабушка.

– Не хочет делать голябки, – негромко докладывает скульптор. – Говорит, что у нее другая специальность.

– Кто хочет делать голябки в такую жару? – вздыхает бабушка.

– Конечно! – говорит скульптор. – Все хотят сидеть на голове и болтать ногами.

– Женщина хочет любви, – замечает бабушка. – А мужчина хочет голябки.

Бабушка берет одну из кукол – в желтом вязаном платьице – и протягивает Твердовски.

– Дай ей.

Возвращаясь к себе, Твердовски ступает по мостовой, как по готовой расколоться под ним льдине.

Тишина снова заполняет улицу. Задремавшее солнце начинает терять высоту.

Бабушка собирает свое хозяйство. Появляется Твердовски. На этот раз он в майке и сандалиях.

– Я хочу купить все, – говорит он и раскрывает бумажник. – Сколько?

Сложив кукол и посуду в розовый домик, он уносит их к себе. Бабушка стоит перед опустевшим столом. Потом она берет банку от печенья и подбрасывает ее содержимое в воздух. Порыв вечернего ветерка подхватывает зеленые купюры, как листья, они взлетают неожиданно высоко и бросаются врассыпную вниз по улице. Глядя им вслед, бабушка беззвучно смеется и в этот момент становится похожей на маленькую девочку. 

 

 

4 ИЮЛЯ

В китайском магазине мы покупаем ящик петард для праздничного фейерверка. По лицу брата я вижу, что нас ждет потеха, которая надолго запомнится нашим соседям. Скорей бы стемнело!

В девять вечера, когда мы выносим наш арсенал на улицу, начинается проливной дождь. Это не останавливает нас. Антон велит мне раскрыть зонт и держать его над ящиком с петардами. Рядом с ним он устанавливает картонную трубу-ракетницу и вкладывает в нее первый заряд. Затем он поджигает шнур и говорит, чтобы я убрал зонт, как только искрящий огонек на нем доберется до отверстия в трубе.

– Отходи-и! – кричит он, становясь вдруг совсем маленьким далеко-далеко у меня под ногами.

Пока я несусь сквозь плотный слой облаков, шутиха искрится и шипит возле моего уха, но звук этот постепенно стихает. Меня окружает бархатное безмолвие, в котором мерцают огромные звезды. Если бы я догадался захватить бинокль, я бы мог проверить – есть ли на них жизнь.

На всякий случай я теперь держусь за зонт двумя руками. Судя по всему, это хорошой зонт. Он, кстати, был куплен в той же китайской лавке, что и петарды. В этой лавке все по 99 центов, но за зонт продавец взял с нас два доллара. По его словам, он сделан из нейлона, который заказывает для своих нужд министерство обороны Китая. Наверное петарды были сделаны по заказу того же ведомства.

Недалеко от меня пролетает международная космическая станция. Из иллюминатора на меня смотрят ее обитатели. На их разноцветных лицах лежит печать неподдельного изумления. Кто-то неуверенно машет мне. Я улыбаюсь в ответ – руки у меня заняты.

На заре я начинаю спуск. Свежий утренний ветерок овевает лицо. Когда я подлетаю к дому, бабушка накрывает на стол. До меня доносится аромат яичницы и свежего хлеба. Я ощущаю, как проголодался за время полета. Я едва успеваю опуститься на балкон, когда она зовет:

– Мальчики, завтракать!

– Иду! – кричу я в ответ.

 

Нью-Йорк