Михаил Этельзон

НОВЫЙ КРЫСОЛОВ

Когда продажен бургомистр,
а в казначеях – плут и вор,
бездарны канцлер и министры,
в указах глупость, ложь и вздор;
когда в политиках актрисы
и власть прогнила до основ,
когда захватят город крысы,
одна надежда – Крысолов.

Как он красив, речист, бесстрашен,
ему не ведома корысть:
«Морить, ловить, держать под стражей –
всех грызунов, не только крыс».
Уже кричат: «Пора, к ответу! –
купцы, ремесленники, голь, –
и Тех, и Этого, и Эту –
в тюрьму, на каторгу, на кол!»

Мессия, посланный Отчизне,
на ветер не бросает слов,
ведь у него крысиный бизнес
и предок был из грызунов.
У горожан не жизнь – рутина:
точить, ковать, гончарить, печь...
поверишь черту и кретину,
когда тебе по нраву речь.

А он дудит: «Народ в оковах!»
Пророк! – и по его стопам
пойдут вперед – в средневековье,
трубя, ликуя: трамп-пам-пам!
Очнулись поздно – на рассвете,
от горожан простыл и след...

А в городе остались дети,
седой учитель и поэт.

ЭДВАРД МУНК

Видит иначе норвежский взгляд
северное сияние,
в небе природы мазки горят,
а на земле – отчаянье...

Как подобрать для «Разлуки» фон?
«Ревность» – какого цвета?
Что для «Любви» – колорит и тон?
Есть ли фактура «Ветра»?

Нет у картины нот и фонем,
звук – это Пушкин, Моцарт,
если художник – он глух и нем,
краски – его эмоции.

Тучи кровавы, под ними – ад,
волнами, эхом – мука,
небо, земля, человек –
Кричат!
не обронив
ни звука...

МЕТЁТ

...всё метёт и метёт заполняя пленяя пространства и плоскости
эта снежность безнежность не знает пощады не ведает легкости

мы увязли погрязли ослепли облипли – подснежные пятимся
не доедем домой никуда никогда не дойдем не докатимся

это северный ветер колдует и вертит – вертепом задуло нам
и метёт в рождество словно так о земле над землею задумано

исчезают мосты небоскребы дороги пороги и улицы
светофоры безумно на белые площади бельмами щурятся

и окно не окно а экран и кино перед ним как во сне сную
эта манна небесная манит как бес меня в манну словесную...

НИЦШЕ, ТУРИН, 1889[1]

Турин, январь, старик угрюмый –
размерен шаг, отточен слог:
Сверхчеловек уже придуман,
убит Христос, повержен Бог;
пощады нет больным и нищим,
толкни упавшего, добей,
мораль вредна, запреты лишни,
есть воля к власти, дух зверей.

Идей и планов столько было...
На площадь вдруг выходит он.
Там кучер избивал кобылу:
по шее, по глазам – кнутом.
Вот философии экзамен:
сверхкучер, лошадь, воля, власть.
И Ницше, потрясенный, замер,
готовый с лощадью упасть.

Еще ефрейтор спит в утробе
и бога чтит семинарист,
еще в изнеженной Европе
от хлорных газов воздух чист,
и миллионы не пропали
за веру, кайзера, царя,
еще народы не в опале
в гулагах и концлагерях...

А здесь, на площади Турина,
философ лощадь обнимал,
над божьей тварью, над скотиной
сходил от жалости с ума.
Сверхчеловеческая драма –
всей философии конец...
Он плакал, повторяя: мама,
твой сын глупец,
твой сын глупец...

---

1. Инцидент с избиением лощади произошел 3 января 1889 года в Турине.
Фридрих Ницше не смог оправиться от потрясения, был помещен в
психиатрическую больницу, оставался немым и неподвижным до конца
жизни. Никогда больше не писал и не выступал. Умер 25 августа 1900. ↩

ЗАПОВЕДИ

Если смолкают речи – грохочут пушки,
так затихают птицы перед грозой.
Хитрый политик, ставя другим ловушки,
в них попадая, тянет всех за собой.
Сколько познавших Библии и Кораны,
Бог у людей один – результат один:
выбор народа – деспоты и тираны,
ибо – рабы, и нужен им господин.
Сам я рабочий – раб, одевая робу,
с кучей навоза скопленной – скарабей,
в поисках зрелищ, чем бы набить утробу, –
не существует заповедь: «Не рабей!»

Прямосидящи, твёрдоупёрты в ящик,
гомо – не гомо, сапиенс – без затей –
не человек, а вечно голодный ящер,
жрущий своих соседей, жену, детей.
Дайте ему войну где-нибудь, любую,
дайте уйти от скуки и тишины –
прямо с дивана взрывами он любуясь,
будет солдатом верным своей страны.
Как не сойти с ума, не сбежать, не спиться –
слиться с послушным стадом и стать глупей...
В каждом рабе бушует инстинкт убийцы,
не потому ли заповедь: «Не убей!»

МОБИ ДИК

Рыба не рыба – огромный кит...
плаваю в океане,
над головою фонтан кипит –
соль заливает раны.
Тысячи миль за моей спиной,
смерть за спиной всё чаще,
сколько сидит во мне гарпунов –
ржавых, кровоточащих.

Что тебе надобно, китобой? –
я для тебя нажива...
Не поделили киты с тобой
жизни и тонны жира.
Новый гарпун глубоко застрял,
ладно, держитесь в шлюпке,
ваш капитан, проорав – Аврал!
пьет за удачу в рубке.

Я прокачу вас в последний раз –
выверну наизнанку,
рыба не рыба – отдам, смеясь,
жизнь за детей и самку.
С кровью фонтан мой и сердца нет...
Кто там в живых? – берите.
В лампах гореть мне, давая свет,
вы же – в аду сгорите.

КИТЕЖ

И когда ты меня покинешь,
выбрав место теплей и суше,
я останусь тонуть, как Китеж,
купола над водой несущий.

Принимая и эту шалость,
опускаясь на дно всё ниже,
я умолкну, скупой на жалость,
подбирая слова, как нищий.

Без истерик, пытаясь честно
избежать объяснений лишних,
я из жизни твоей исчезну,
только звон иногда услышишь...

59

Поговори со мною, календарь,
какие сроки выпали и даты,
простым числом под ложечку ударь:
не просто годом – пятьдесят девятым.
С него пошел мой жизненный отсчет,
к нему пришел я, поседев, сегодня,
не календарь, а ловкий счетовод:
ты лет моих и дня рожденья – сводня.

Ты хитрый маг, но я не чародей,
а Дон-Кихот – глупец, готовый к бою,
я, словно Лир, лишен своих детей –
так заплатил за право быть собою.
Блуждал в тиши – и слово находил,
сходить с ума и пить – немного проку,
мой календарь, дай мудрости и сил
в толпе немых искать свою дорогу.

Бегут часы, недели семенят,
идут года – хромающие клячи,
куда они еще везут меня,
а может, я их сам тащу и плачу?
Благословив хомут и старый кнут,
теряя слух и зрение за пенни,
приму чужих молву и близких суд...
А дети всё когда-нибудь поймут...
Нет, не поймут...
вернее, не успеют.

                 Нью-Йорк,1959+59