Леонид Левинзон
Рассказы
В ГЛУШИ
Высокий сутулый мужчина за пятьдесят, одетый в легкую куртку и мятые брюки, в руке портфель, заходит в подъезд старого дома. На полу валяется бумажная реклама, у одной из стен стоит поломанная детская коляска. Мужчина зацепляется за нее ногой и недовольно ворчит:
– Что ж темно-то так!
Нажимая на кнопку, пытается зажечь свет, но свет не зажигается. Тогда он достает карманный фонарик и, светя под ноги, спускается по лестнице. Нужная квартира находится в самом низу, ее дверь облита чем-то жирным. Звонка нет, мужчина поднимает руку и, найдя относительно чистое пространство, стучит.
– Кто там? – хриплый женский голос.
Мужчина делает суровое лицо, поднимает воротник куртки и, чувствуя шеей жесткость ткани, громко отзывается:
– Это я.
– Волк! Наконец-то! – дверь открывается. – Заходи, Волк!
На пороге черноволосая женщина в стареньком пальто. Пергаментное лицо, в сухих пальцах подрагивает сигарета.
– Волк! Волк! – счастливо повторяет она. – Ну как дела, Волк?
– Да как-то так…
Обращение «Волк» мужчине нравится, и он польщенно улыбается.
– Ну, проходи, Волк!
– Да-да…
Мужчина делает шаг, попадая в салон. Окно в салоне выходит на пустырь, где среди высохшей травы торчит сгоревшая автобусная остановка. За пустырем стройка – здание в лесах, подъемный кран. Сам салон давно не убирался, везде пыль. Мебели мало – диван, кресло, стол, на нем три неработающих телевизора. И десятки пепельниц с окурками.
– Садись, Волк! Чай будешь?
– Не сейчас…
Мужчина, переставляет мешающую пепельницу, садится на диван. Подражая самому себе, закидывает ногу на ногу и начинает свободно качать ботинком. Правда, вскоре перестает. Женщина устраивается в кресле с выцветшей обивкой. В комнате промозгло, и она сильнее запахивается в пальто с прожженной дырой в рукаве.
– Принес?
– Принес.
Мужчина открывает портфель и достает оттуда термос. Осторожно отворачивает крышку.
– Узнаю Волка! – с удовольствием отмечает женщина. – Глинтвейн?
– Глинтвейн. Зима же…
– Зима… Надоело… Холодно…
Женщина оглядывается в поисках емкостей и, не найдя поблизости, слабо машет рукой:
– На кухне, наверное…
– Я принесу.
Быстро найдены и тщательно помыты стаканы, и в них льется горячий глинтвейн.
– За тебя, Волк!
– За нас!
Женщина и гость чокаются.
– Прелесть глинтвейн! Рецепт?
– Да ради Бога …
– А, не надо. Все равно делать не буду.
Женщина вытаскивает из кармана пальто очередную пачку сигарет, открывает, закуривает. Ее глаза полузакрыты. На лице мечтательное выражение.
– На самом деле я не о глинтвейне…
– Да уж знаю.
– Принес?
– Принес. А ты?
Женщина гордо кивает.
– Кстати, Волк…
Мужчина подливает глинтвейн.
– Кстати, Волк, есть кто-то новый? А то давно я в люди не выбиралась.
– Никого! – мужчина пренебрежительно машет рукой. – Измельчали. Болтать-то все умеют, верно? Помнишь, в фильме Тарковского к Даниилу Черному приходит монах из монастыря Андрея Рублева и так говорит, просто заливается… Даниил его слушает, слушает. А потом спрашивает: «Сам-то ты кто? Неужели Рублев?» – «Нет», – отвечает монах. И Даниил отворачивается.
Женщина многозначительно кивает. Она уже захмелела.
– А один, из тех, кто все время около, о моих вещах вдруг что-то пискнуть пытался. Так я сразу отрубил: меня, молодой человек, ваше мнение не интересует!
– Правильно! Кто он и кто ты! – поддерживает женщина.
Мужчине от глинтвейна становится жарко, и он снимает куртку.
– Вот-вот! – недовольно реагирует, вспоминая. – Кто я и кто он! Ну, еще немного?
– Наливай…
Женщина опять закуривает.
Они молча сидят, пока тишину не нарушает ее тревожный голос:
– Кто первый, Волк? Ты? Как всегда?
– Ну, если следовать традиции...
Мужчина достает из портфеля тоненькую стопку листов. Всматривается.
Женщина тревожно скрипит креслом.
– Не видно?
– Да, что-то...
Женщине неудобно.
– Понимаешь, у меня света уже неделю нет.
– Не страшно...
Мужчина достает фонарик. Белый свет направлен на строчки. Заканчивая абзац, он каждый раз поднимает глаза и тревожно скользит взглядом. Женщина слушает благоговейно, не шевелясь, забывая затягиваться, в сухих пальцах дымится забытая сигарета.
– Волк! – кашляет. – Волк...
– ?
– Стихи у тебя красивые. Мудрые, настоящие...
Волк длинно вздыхает. Будто освободившись, расслабленно валится назад, но спинка дивана чем-то неудобна, и он меняет позу.
– А ты?
– Да.
Женщина достает тетрадку. Фонарик переходит к ней. В отличие от Волка стихи у нее написаны от руки.
– Слушай...
За окном становится темнее, а потом совсем темно. Виден огонек сигареты в изящной руке, обрамленной старой тканью. Женщина так глубоко затягивается, что на мгновение становятся видны глубокие черные глаза, щека, крылья узкого носа, и, выдыхая дым, она говорит:
– Мы с тобой, Волк, лучшие поэты в мире. Лучшие поэты…
КУПАНИЕ КРАСНОГО КОНЯ
Вокруг рождаются, живут и умирают люди, а мне все яснее и яснее видится купание красного коня. Как он, огромный и тонкий, пофыркивая, осторожно заходит в воду. Река широкая, плавная, вокруг нее бесконечное зеленое поле, и далеко раздается резкий смех голых худых мальчиков, купающих коня и купающихся рядом с ним.
Недавно я был на спектакле, в котором актер из Санкт-Петербурга читал стихи. На следующий день меня остановила женщина-врач.
– Ну, как вам?
Ухоженная и милая, в том возрасте, когда возрастает значение тщательно сделанного макияжа, женщина-врач ожидающе смотрела:
– Как вам спектакль? Правда, этот актер – настоящий северянин? Такой импозантный, стремительный, вдохновенный мужчина? «Нахлынут горлом и убьют...», – она мечтательно повторила известные строчки в больничном коридоре.
– Мне не понравилось, – сказал я.
– Что, что? Не понравилось?! – женщина-врач даже растерялась. – Но почему?
– Так.
– Что значит – так?! – она начала сердиться.
Я не сказал ей, но на самом деле я видел не импозантного вдохновенного мужчину, а преждевременно постаревшего провинциального актера, смешно вскрикивающего на маленькой сцене:
– Идет, чувствую, – вот сейчас идет, а если идет, то вот, вот!! – как бы забываясь, актер срывается с места, бежит в угол скромной сцены, потом обратно и с выражением произносит: «Нахлынут горлом и убьют!!!»
В руке зажаты белые, явно тесные, перчатки, которые мгновением раньше он так трудно снимал. Актер машет перчатками и уже кричит:
– «Нахлынут горлом и убьют!!!»
Зал взрывается аплодисментами.
И вот на следующий день женщина-врач спрашивает меня, лаборанта в той самой больнице, где сама работает:
– Ну как?
Получает ответ и думает: «Зря спросила. Что он возомнил о себе, этот лаборант?»
И, чтобы окончательно закончить разговор, интересуется:
– А что вы сегодня так поздно?
– Дежурю.
– Ах, дежурите... Спать вам хотя бы есть где?
– Есть.
– Удобно?
– Удобно.
– Это очень важно, чтобы было удобно спать, – размышляет вслух милая женщина-врач, которой я так по-хамски испортил настроение.
Она уходит, направляясь к выходу из больницы, нарядная и женственная, умная и профессионально значимая, растерянная и чуть обиженная.
«Вот дурак! – думает с досадой. – Ну зачем я его окликнула? Что между нами общего?»
В коридоре, где мы встретились с женщиной-врачом, имеется закуток, в котором выставляют картины наши доморощенные больничные художники – лаборанты и санитары, медсестры и шофера. И я, перед тем, как спуститься в свою лабораторию, решил пойти посмотреть, что там нового.
В закутке висели несколько старательно выполненных графических работ. Человеку на производстве отрубили руку, потом в нашей больнице пришили, и теперь он все время рисует руки и пальцы, свое лицо – и опять руки.
У меня есть знакомый художник. Сначала он мне нравился, потом не нравился, сейчас опять нравится. Я, можно сказать, полон чувств к нему, всякое примешивается, когда знаешь человека давно. Но на самом деле художников лучше не знать, пусть рисуют молча.
У моей бабушки на стене висела репродукция с картины Крамского «Незнакомка». Молодая женщина надменно и чуть лукаво смотрела на меня, пока я рос. Бабушка умерла, и мы, взрослые и умные, увезли из квартиры все ценное – ковер, холодильник, шубу, два одеяла, какие-то кастрюли. «Незнакомку» оставили. Где теперь эти кастрюли?
– Как спектакль? – спросила меня милая женщина-врач.
– Не понравился.
– Но я... – она запнулась. – Я видела, как вы аплодировали? Вы же аплодировали?
– Аплодировал.
– Но почему?
– Понравился спектакль.
Неловкое молчание.
Когда я только приехал, я иногда появлялся с не нашедшими, куда ходить, молодыми людьми у одной старой, очень религиозной и очень милой женщины. Надо отметить, я часто встречаю милых людей. У них есть общее – удивленный взгляд, когда события, не требующие объяснений, воспринимаются их собеседниками не так, как нужно. И вот, эта милая религиозная женщина учила нас, как жить в новой стране, – любить Бога, читать Тору, создать семью. Как-то даже сказала, что книги евреям не нужны, потому что у нас есть самая главная из них.
В ее небольшой квартирке была идеальная чистота, на стенах не было картин, а в книжном шкафу не было книг. Нет, я понимаю заповедь «Не убий», но почему «Не рисуй»? «Не пиши»?
Хотя создать семью я хотел и с любопытством посматривал на приходящих вместе со мной девушек, но они почему-то отворачивались. Я думал, что, приехав из Питера, являюсь импозантным северянином. А девушки видели... Кого же они видели, дуры, вместо меня?
Тот актер, разоткровенничавшись, сказал, что свой спектакль играет уже десять лет. Он играл его на скотном дворе, в лесу, в женской колонии, в сельских клубах под гармошку, и вот теперь привез к нам. В зале рядом со мной сидела женщина. Когда закончился спектакль, она, обратив ко мне круглое лицо с влажными глазами, сказала, что видела много спектаклей, помнит, как играли Плятт и Лебедев, и ее не удивить, но сегодня...
Взмахивая белыми перчатками...
«Нахлынут горлом и убьют!»
На бис!
«Быть знаменитым некрасиво!»
Со скорбной улыбкой...
«На Васильевский остров я приду умирать...»
Я лично не приду. Как понимаю, некогда мне в этот момент будет.
У меня есть соседка – одинокая женщина, очень любящая животных. Ее попросили приютить собаку, а та неожиданно умерла. Соседка позвонила мне. Мы отправились на пустырь, вырыли яму и положили туда собаку. Я уже хотел закопать, но соседка вдруг выкрикнула:
– Подожди!
– Я не успела тебя узнать, Герда, – сквозь слезы сказала она трупику со свалявшейся шерстью, – я думала, что мы подружимся, поверим друг другу, будем вместе гулять, я буду давать тебе сладкие косточки.
У нее не хватило дыхания, она всхлипнула:
– Спи, милая Гердочка. Тут тебя никто не потревожит.
Я стоял на куче старых автомобильных покрышек, было очень жарко, и вдруг мне показалось, что я и эта всхлипывающая женщина – мы на сцене. Мы не умеем играть, всё пошло и плоско, надуманно и излишне патетично. Я стыдливо спустился и, стоя под деревом, ждал, пока партнерша сморкалась и вытирала платочком близорукие глаза.
Может, я все-таки не понимаю? И тот старый актер, он действительно Северянин? Всегда что-то ускользает! Ты выхватываешь одну черту и думаешь – вот оно! Правда! Да даже если правда, что толку с такой правды?
Маленькая сцена, ты в партере, актер кричит:
– Свет! Дайте больше света!
Техник, недовольно посматривая на часы, направляет свет на сцену, и в свете становится видно бесконечное зеленое поле и широкая медленная река. Огромный красный конь, пофыркивая, заходит в воду.
Иерусалим