Генрих Иоффе

Невыдуманные истории

КОЛЕНО

                                                                Памяти А. Я. Грунта – замечательного человека и историка

Говорят, через колено только ломать можно. А вот я совсем другую историю расскажу. Сашка Грантский, как раньше говорили, жил на ять. Еще бы! Парню17 лет, силенка в каждом мускуле играла. Спортсмен. Особенно классно «стучал» в футбол. С обеих ног – что с правой, что с левой – точно в верхние углы ворот бил, в «девятки». Тренер самого «Спартака» Борис Матвеич на него «глаз положил», по нынешнему – «на драфт поставил». Живи – не тужи...

Вот стадион от Сашкиного дома был далековат. На трамвае ехать – не меньше получаса. И до остановки идти минут десять. Сашка всегда выходил «с запасом», а в тот черный день чуть припозднился. Когда повернул за угол, увидел, что трамвай уже отходит и набирает скорость. Ерунда! Не первый раз. Сашка легко нагнал последний вагон и прыгнул в открытую дверь. Позднее он вспоминал: с каким-то странным удивлением вдруг ощутил, что трамвайных ручек в его ладонях нет, а ступни не чувствуют твердь железной подножки. Потом он услышал противный, резкий, как будто ржавый скрип трамвайных тормозов и женский крик, переходящий в визг. И все сразу исчезло, пропало.

Сашка очнулся через три дня и сначала не понял, где он. Посмотрел на руки: они были в бинтах. Пощупал голову: тоже. Он сунул руки под одеяло и стал ощупывать тело. Плечи, живот, бедра, колени... А дальше руки как-будто сорвались и легли на простыню. Сашка отшвырнул одеяло и в ужасе увидел две плотно перебинтованные культи. Ног не было.

Дверь в палате была открыта, и Сашкин вой, похожий на волчий в лесной тьме, потряс всех, кто находился в длинном больничном коридоре. Вой этот вырывался из стиснутых Сашкиных зубов, и прибежавшим сестрам пришлось с силой разжимать их, чтобы влить лекарство. Минут через пятнадцать он затих, но весь как бы остолбенел. Глаза его остекленели и смотрели вверх, на потолок.

В какой-то момент Сашку разрешили навестить Женьке Ныркову – капитану команды, в которой Сашка был правым инсайдером. Не таясь, Женька вытер слезы, положил на столик конфеты, пакеты с фруктами, сказал:

– Я сразу про главное. Начальник клуба велел передать: как поправишься, возьмет тебя помощником тренера. Ты как?

Сашка молчал. Остекленевшие глаза его по-прежнему неотрывно глядели в одну точку. Приход Женьки был, наверное, ошибкой. Вечером у Сашки случился припадок. Он скатился с кровати, крутился по полу, рвал бинты. Перепуганная коридорная медсестра бросилась в кабинет главного – старика Семена Николаевича. Главный сел на край кровати, на которую уже уложили Сашку, положил ему руку на лоб и тихо произнес:

– У меня, брат, один сын погиб на Гражданской, другой пришел полным инвалидом. Видишь, как оно в жизни... Не озорничай!

Он поднялся и, чуть сгорбившись, медленно побрел к себе.

 

Семен Николаевич распорядился, чтобы некоторое время в Сашкиной палате ночью дежурила сестра. Ее приход Сашка не заметил: как обычно, лежал на спине, глядя в потолок. Она вошла тихо, присела на стул, приставленный к кровати. и, улыбнувшись, сказала:

– А меня с вами побыть прислали. Вас как зовут?

Сашка повернулся в ее сторону и вяло ответил:

– Александр

– А по отчеству?

– Янович.

– Значит, Александр Янович. Красивое имя. А я – Зинаида, или просто – Зина.

Двигая локтями, Сашка сел, опираясь на подушки, и взглянул на Зину. Полы ее белого больничного халата разошлись, и синяя юбка слегка приоткрыла затянутое в золотистый чулок колено. Сашка машинально схватил это колено рукой, сжимая его сильнее и сильнее. Зина не отбросила Сашкиной руки. Так они молча сидели несколько минут. Потом она встала, сказав:

– Ну, Александр Янович, вам пора принимать лекарства.

Зина дежурила еще несколько ночей, а потом перестала приходить. Сказали, что ее перевели в другое отделение.

Но с ее появлением началось Сашкино возрождение. Его «бессмысленно-потолочный» взгляд исчез. Теперь он все чаще и чаще смотрел в окно, за которым бушевала весна. Женька Нырков и ребята из команды притащили в палату спортивные гири, и Сашка, сидя на краю кровати, по многу раз в день «выжимал» их, тренируя руки и спину. Мускулы его заметно наливались силой. И пришел день, когда ему принесли готовые протезы.

– Ну, Александр Македонский, – сказал лечащий врач, – пора тебе в поход. Надо тебе мир завоевывать.

Сашка поднялся с кровати, взял в руки подаренные ему красиво инкрустированные палки.

– Поддержать тебя для первого раза? – спросил кто-то.

– Не надо, я сам, – твердо сказал Сашка.

Он сделал шаг, второй и... грохнулся на мягкий ковер, вскрикнув от боли. Его подняли, посадили на стул.

– Видно, рановато начали, – пробормотал напуганный врач.

Сашка молчал. Потом он встал, взял за руки двух стоявших рядом врачей и, глубоко выдохнув, резко произнес:

– Пошли!

 

* * *

Эту историю рассказал мне сам Александр Янович Грунт, мой коллега по Институту истории.

– А впоследствии Вам приходилось встречать Зину? – спросил я.

– Нет, – ответил он, – никогда. А фотографию ее я раздобыл и свято храню.

И он показал старую фотокарточку. На меня из далекого 1935 года, улыбаясь, смотрела круглолицая, курносая девушка с чуть раскосыми глазами.

 

 

КОРОВА

В подмосковном поселке с красивым названием Снегири, где осенью 41-го года я встретил войну, мне пришлось побывать только через пятнадцать лет. Хозяйка дома, в котором тогда стояло наше отделение, жила одна: муж и сын погибли на фронте. Она меня вспомнила, хотя в 41-м я был еще совсем мальчишкой. Расплакалась. Потом стала расказывать.

– Ты нашей жизни в войну не знал, а она тяжелой была. Вот покажу тебе старое письмо от тетки моей, Маруси. Осенью в сорок первом годе написано.

Я бережно развернул почти истлевший треугольник, заменявщий в военные годы конверты. Стал читать фразы, намусоленные чернильным каррандашом.

«Добрый день тебе, дорогая Катюша! Все ли у тебя ладно? А про нас писать не знаю, надо ли? Хорошего мало. Вскорости, как наших мужиков в Красную армию побрали, и за баб взялись. Стали направлять нас на рытье окопов. Ну, я тоже попала. Посчитали, что живу с сестрой Любой, и хоть она с девичества без одной ноги, – с хозяйством управится. А сынок мой, Петька, при ней перебьется. Ну, приехали мы, что бабы, что мужики. Роздали нам лопаты, копаем, стараемся – для своих же солдатиков. Кормили ничего. Суп, каша али картошка, бывалоча и с мясом.

Тута и схватила меня беда. Cмена пришла, а с ней соседка моя Анька. Она и рассказала. Коровенка наша Машка слегла и подняться не может. Меня как в туман окунуло. Одна кормилица она у нас. Любка на ее молоко то хлебца, то картошки выменяет, а теперь что делать-то, Господи! Только рассвело, обула я валенки и пошла. 35 верст до деревни своей отмахала. К ночи притащилась, а снять валенки-то не могу. Распухли ноги, как столбы стали. А надо опять идти. Взяла Петьку на подмогу, пошли в городишко наш, там фершал знакомый. Он ни в какую.

– Поздно, – говорит, – тьма, не пойду!

Я и так и сяк, умолила все же. А наутро поднялась наша Машутка. Стоит, качается, а все-таки на выгон пошла! Я ее проводила, расцеловала и в обратный путь двинулась. Еле, веришь, Катюша, к ночи добралась. А меня тут же к старшому требуют. Я ему как есть всю правду рассказала. Он мне говорит:

– Зачем же ты, дура-баба, без спросу-то ушла? Отпросилась бы у начальства, может, тебя бы и отпустили на пару-другую дней. А так под трибунал пойдешь, при военном-то положении.

Три года лагерей мне дали, Катя. Отправили на лесоповал в Кировскую область. Работа, скажу, не тяжельше, чем на окопах. Кормят тоже сносно. Одно плохо: побаливать я стала сердцем и что-то по-женским. Но ничего, срок уж мой идет к концу и Победа наша совсем, видать, скоро. Так что, может, скоро и свидимся. Приеду к вам в Снегири, уж больно красивое название. Обнимаю тебя, твоя тетка Маруся.»

Я дочитал письмо, помолчал, вытер слезы и спросил:

– А тетя Маруся, Люба – живы?

– Нет, померли. Да и Петька погиб.

– Тетя Катя, – сказал я, – наши бойцы у вас в доме в 41-м стояли. Я тебе сейчас заплачу за тот солдатский постой, а ты в церкви будешь – всем свечи поставь, помолись от меня, хотя я и не верующий.

 

 

«РОДНЫЕ ВЕТРЫ ВСЛЕД ЗА НИМ ЛЕТЯТ»

Вот это был фильм! Всем фильмам фильм. Мы с моим приятелем из нашего шестого «А» 607-й школы, Борькой Горячевым, смотрели его семь раз. Точно – семь. Фильм был про летчиков. Почти все пацаны того времени мечтали стать летчиками, как нынешние хотят быть финансистами или экономистами. Фильм назывался «Истребители». В нем рассказывалось о друзьях – лейтенантах Сергее и Николае. Оба были влюблены в красивую девушку Варю. Все шло хорошо, но случилось несчастье. Сергей, выполняя важное задание, потерял зрение. Совсем. И он решил: Варя не может и не должна быть с ним – слепцом, ему надо навсегда уйти, а она будет с Николаем. Но Николай отверг решение друга, который попал в беду. В тяжелейших условиях, рискуя собой, он полетел за доктором, который мог сотворить чудо – сделать сложнейшую операцию и вернуть Сергею зрение. И доктор сотворил это чудо – Сергей вновь стал видеть и вновь мог летать! И счастливая Варя осталась с ним.

Лейтенанта Сергея играл молодой тогда, а в будущем – кинозвезда, знаменитый Марк Бернес. Изо всех сил старались мы с Борькой хоть немного быть похожим на бернесовского Сергея. Или хотя бы на Николая. А Варя... В Варю мы «выбрали» нашу одноклассницу Инку Корсакову, отличницу и, как мы считали, очень красивую девочку. Когда она болела, мы навещали ее, и тут Инкина мама – коренастая тетя с ощупывающим меня и Борьку настороженным взглядом – использовала нас по полной программе. Она вручала нам объемистые хозяйственные сумки, сосредоточенно отсчитывала деньги и посылала в магазин за овощами. Каким-то образом это стало известно в классе, и над нами дружно потешались. Но ради нашей «Вари» мы были готовы терпеть все. Инка не знала, какую роль мы ей отвели, а мы не знали, да и не старались узнать, кого из нас она предпочитала. И предпочитала ли вообще.

Как-то раз на уроке Борька незаметно бросил мне свернутую в трубочку записку. Я развернул ее и прочитал: «Сегодня в ЦДКА ‘Истребители’. Айда?» «Истребители»! Да я готов был смотреть этот фильм не только в восьмой, но и в двадцать восьмой раз! На борькиной записке я написал: «Айда!», тоже свернул бумажку в трубочку и перекинул ему на парту.

К ЦДКА мы пришли за полтора часа до начала сеанса. Долго бродили. Легкий ветерок шевелил кроны деревьев старинного парка, по аллеям которого когда-то прогуливались воспитанницы Екатерининского института благородных девиц. Со стороны пруда доносились всплески воды от весел лодок. Из раструба радио, укрепленного на высоком столбе, лился голос знаменитого тогда певца Виноградова:

 

Вам возвращаю ваш портрет

И о любви вас не молю!

В моих словах упрека нет,

Я вас по-прежнему люблю!..

 

А мы предвкушали главное – наше кино «Истребители»! И пусть в нем был знаком нам каждый кадр – все равно мы готовы были смотреть его неотрывно. Ведь мы и сами представляли себя лейтенантами Сергеем и Николаем.

И вот кончился сеанс. Взволнованные, мы вышли на площадь, в который раз переживая увиденное. Вдруг Борька остановился как вкопанный и хлопнул себя по лбу.

– Ну надо же! Мамка велела после уроков сразу же домой топать, проверить, закрыл ли дверь и окошки отец. Он у нас забывчивый. Сбегаем?

Пошли. Городская окраина. Сплошь двухэтажные деревянные домишки, многие уж и скособочились. Борькина квартира – комнатуха в подвале. Спустились по каменным ступенькам вниз, прошли через общую кухню, в которой горели три керосинки и не очень хорошо пахло каким-то варевом. Борька слегка толкнул дверь своей комнаты, она приоткрылась.

– Точно, – сказал Борька, – ушел и дверь не запер! Ну папанька!

Мы вошли. Около стола лежал человек, уткнувшись лицом в пол и слегка похрапывая.

– Опять напился вдребадан, – сказал Борька. – Как только мать на работу, он – за бутыльон. Ну ничего, она скоро придет, пропишет ему лекарствие. Пошли пока во двор, обождем ее. Чего тут с бухим сидеть.

Борькина мать появилась примерно через полчаса. Она выглядела усталой и равнодушной.

– Вы чего тут ? – спросила она.

Борька насупился

– Опять папка пьяным надрызгался...

Она ругнулась, пошла к дому. Мы с Борькой двинулись за ней. Папка все так же лежал на полу. Мать вдруг обозлилась.

– А ты где шляешься часами? – раздраженно спросила она Борьку.

Тот виновато ответил:

– Да вот мы с ним в кино ходили. «Истребителей» смотрели. С Бернесом.

– «Истребителей»! – сердито проворчала она, – вон он, истребитель-то, на полу валяется! Сколько водки истребил – не сосчитать.. Истребители... В каждом дому энтих истребителей полно, чтоб их...

Она пнула пьяного ногой. Лежавший слегка приподнял голову и что-то промычал.

Я понял, что мне лучше всего удалиться, попрощался и ушел.

День был теплый, ясный. В почти безоблачном небе два самолета, казалось, крылом к крылу, набирали высоту. «Может быть, в них такие же лейтенанты, как бернесовский Сергей и Николай», – подумалось мне. И вспомнилась песня из «Истребителей», которую пел Бернес.

 

В далекий край товарищ улетает,

Родные ветры вслед за ним летят.

Любимый город в синей дымке тает,

Знакомый дом, зеленый сад и нежный взгляд.

 

Я посмотрел вокруг. Вот борькин знакомый домишко, возле него нет никакого зеленого сада. Так, несколько чахлых деревьев во дворе – и все. «Нежный взгляд»...  Лицо борькиной матери – недоброе, мрачное, – мелькнуло, помаячило и пропало. Внутри вдруг шевельнулось тяжелое чувство, название которого я узнал много позже, – тоска... А два самолета в небе уже превратились в еле видимые точки. «Родные ветры» летели и летели за ними.

 

 

ГАЗЕТЫ У МЕТРО «РЭМБО»

Каждый день, еще нет шести утра, я беру свой «стэк» и бреду к станции метро «Рэмбо» за газетами. Слева от меня – густые и как будто бы сросшиеся кроны старых деревьев парка имени президента Кеннеди. Парка! Здесь каждый скверик называют парком. В нем еще пустынно. Смутно видны только две-три темные фигуры, копошащиеся возле мусорных ящиков в поисках бутылок и банок.

Чтобы добраться до вестибюля «Рэмбо», мне надо пройти квартал узкой улицы Лайзмен, подождать у светофора зеленый свет и пересечь магистраль Ван Урн. Газеты «Ниагара» и «21» уже лежат на уличных скамьях и в вестибюле. Их можно брать самому или получить из рук газетчиков. Один – старик с седыми усами, в картузе и плаще, под которым майка с надписью: «Я родился, чтобы стать интеллектуалом, но образование погубило меня». Другая – коренастая женщина в китайской куртке малинового цвета, шароварах и стоптанных кроссовках. Старик раздавал «Ниагару», женщина – «21».

Рано. Метро только открыли. Людей еще мало. Почти у всех хмуроватые, озабоченные лица. Идут, не обращая внимания ни на старика, ни на женщину, ни на газеты. Некоторые, не задерживась ни на секунду, не поворачивая головы, молча протягивают руку, и старик или женщина торопятся вложить в нее газету. Автоматизм... Одни суют газету в карман, другие, взглянув на ходу на первую страницу, сразу швыряют в близстоящий мусорный ящик.

В первый раз я увидел старика и женщину прошлой осенью. Старик протянул мне газету, я сказал ему «сенкс» и еще по-русски «спасибо». Я часто говорю тут «спасибо», потому что очень многие понимают. Старик удивленно поднял брови и спросил :

– Рашен? Руський?

– Да, – ответил я. – Рашен. Из России. А вы – большой шутник, майка на вас веселая. Вы здешний?

– Но, но. Айриш. Ирландия. Бэн Шэлдон, к вашим услугам. А майка – это обо мне, да и о многих. Разве не так?

Он хлопнул меня по плечу, лукаво сощурился и быстро произнес:

– Пэрестройка, Карпачев, Путин. Рас, тва, тьри, чечире, пьять, высьел сайтщик погулят!

– Точно, – сказал я. – Именно так и происходит в России. Гуляет зайчик. Серенький такой. Каждое утро.

Я тоже хлопнул его по плечу, взял «Ниагару» и направился к женщине, раздававшей «21». На вид ей было лет 40. Ее некрасивое лицо еще больше портило бельмо на глазу. «Боже мой, – подумалось мне. – Как же несправедлива жизнь. Вот шествует красотка на длинных ногах. Всякий винер – удачливый мистер или месье – охотно ‘купит’ ее. Она будет жить в роскошной квартире, работать в какой-нибудь крупной фирме у большого босса и каждую зиму ездить в теплую, солнечную Флориду. А эта ? Кому она нужна?»

Я слышал, как она говорила с кем-то из прохожих по-французски. На французском я мог сказать лишь несколько фраз, но мне захотелось сделать для нее что-то приятное.

– Бон жур, мадам, – сказал я, взяв газету. – Хороший денек сегодня. Как вас зовут?

– Алина Лекавалье.

– Красивое имя. Вам, мне думается, нелегко, надо рано вставать...

– Что делать, это моя работа. Но я привыкла. Я слышала – вы из России. Многие теперь ругают русских, но я с ними не согласна. Всюду разные люди, не так ли?

На утро следующего дня я снова брел к метро «Рэмбо» за газетами. Не переходя Ван Урн, завернул в магазинчик, работающий круглые сутки, и купил плитку шоколада в красивой обертке. Алина Лекавалье была на месте. Я подошел, взял газету и положил в карман ее куртки шоколад. Она с недоумением посмотрела на меня.

– Чейндж, – сказал я. – Обмен. Вы мне – «21» , а я вам – шоколадку «О.Генри».

Она не успела ответить. У тротуара затормозил красный «пежо», и через боковое стекло просуналась рука. Алина побежала вложить в нее газету...

Со временем, замечая меня, ожидающим зеленый светофор чтобы перейти Ван Урн, газетчики – Алина и старик – шли мне навстречу.

 

И вот – конец сентября, время повернуло к осени. Темновато, но горят фонари. И я вижу старика Бэна, направляющегося ко мне с газетами через свободый пока от движения Ван Урн. Вот он подошел, протянул газеты и неожиданно горьковато сказал:

– Финиш. Сегодня встреча – последний раз. Нет больше работы. Уволили. Бай-бай.

– Как так? Не может... – удивился я.

Он не дал мне договорить: заторопился к остановившейся за газетой машине.

С той поры старика Бэна я больше не видел.

А Алина Лекавалье еще работала у метро «Рэмбо». Я по-прежнему приходил туда чуть ли не первым. Спрашивал о старике Бэне. Она качала головой: нет, ничего о нем не знает. Но однажды я не увидел и ее малиновую китайскую куртку. Проходила неделя за неделей, а Алины не было. Я подошел к работнику, собиравшему брошенные на тротуар газеты, и спросил о ней.

– Да, ее нет, – сказал он, – уволили. А зачем она, собственно? Только лишние деньги. Что старый Бэн, что она – люди сами могут взять газеты, если они им нужны. Говорят, финансовый кризис, что поделаешь...  

Я взял газеты и повернул назад. Рассвет еще не наступил.

 

Монреаль