Евгений Сливкин

ПЯТНАДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ

Ты учишь проклятый романский
язык при настольной луне,
и час без пяти комендантский
железом скребет по стене.

Над крышею холод планиды,
окно – в ленинградскую тьму:
есть вид на Фонтанку – и виды
на будущее ни к чему.

Ты помнишь, как в этой вот яви,
ко мне прижимаясь плечом,
жила в коммунальной державе,
где ветер пропах кумачом?

Холщовые лица хозяев
и лозунгов белый букварь.
В недвижные рельсы трамваев,
как в реку, смотрелся фонарь.

Товарищи по неуменью
держать кормовое весло,
мы плыли впотьмах по теченью...
И вот ведь куда занесло!

* * *
Среди цветов, больных ангиной,
кустов чахоточных в кругу
я в Оклахоме красноглинной
от крови горло берегу.

Как будто жизнь, себя удвоив,
пошла внезапно по косой
и меж индейцев и ковбоев
легла ничейной полосой.

В полях железные насосы,
как видящие всё насквозь
акмеистические осы,
земную всасывают ось.

А через город, точку то есть,
с судьбой совпавшую как раз,
течет набитый нефтью поезд,
впадая буфером в Канзас.

Не торопясь доставкой груза,
он тормознет и сдаст назад,
протяжный, как гипотенуза,
произведенная в квадрат.

И, заглушая топот стадный
вдоль непроложенных дорог,
ворвется в прерию надсадный
незатихающий гудок.

* * *
И осталось от города Питера
прежних времен
интеллигентных пятеро
белопёрых ворон,

с видом значительным
птиц одного круга
держащихся на почтительном
расстоянии друг от друга.

Хвост волоча, как наволочку,
разодранную на полосы,
ходят они вразвалочку
по полису, словно по лесу.

Не сомневаясь – надо ли,
выжить во всю пытаются,
и с достоинством падалью
день изо дня питаются.

МУРЕНЫ

На рынках приведенные в полон
по драхме шли – и даром не рубали!
И римский всадник Ведий Поллион
мурен кормил отменными рабами.

Под портиком сидел на холодке
и, мальчиков держа за подбородки,
смотрел, как в огороженном садке
всплывают галльских ягодиц ошметки.

А время, провозвестник перемен,
сквозь всадника текло необратимо,
поскольку мясо нежное мурен
смягчало нравы населенья Рима.

АМЕРИКАНСКИЙ МОТИВ
Хоть богата хламом Оклахома,
твой Канзас – нескребаный сусек,
в залежах его металлолома
погребен Железный Дровосек.

Был он механизмом бесполезным
и насквозь заржавленным от слез,
но любил всем существом железным
край земли с названьем кратким Оз.

Дорожил в груди издельем штучным
и, врожденным компасом ведом,
грянул в путь с орудием подручным –
Дороти построить новый дом.

Шел под ветром, темным от половы,
в мир людей, что в свой черед умрут,
на звезду, похожую на плевый,
выброшенный в небо изумруд.

Но за жабры взятое на жалость
сердце по заказу «Made in Oz»
в пустоте канзасских прерий сжалось,
а разжать его не удалось.

* * *
Термометра прозрачна флейта;
в зависимости от широт
она звучит по Фаренгейту,
она по Цельсию поет.

Из пункта А выходишь или
из пункта Б – один ответ,
и в патентованную милю
рекой впадает километр.

Невтоновы подвластны фрукты
эмвэ в квадрате пополам,
когда налившиеся фунты
утяжеляют килограмм.

К земле придавлен атмосферой,
но не привязан к стороне,
не той я пользовался мерой,
которой воздается мне.

Отталкиваю расстоянья
и сам теряю интерес:
зиянье там или сиянье,
где я из памяти исчез...

         Колорадо