Ара Мусаян

 

Искусство и неистовство

 

I

Попытаться понять, проникнуться как можно глубже идеей, что человек – это не продолжение, а переворот, не эволюция, а революция, не жизнь, а – дух, от слова «дыхание», но уже не как средство поддержания жизни, а как «углекислый газ» выдоха: продукт (остаток, осадок, след...), – то, что остается после нас – памятник.

 

Неистовство, или – фабрика истины...

 

Как, какой ценой можно заслужить, как смогли удостоиться Корбьер, Лотреамон – исключения из школьных учебников, хрестоматий?..

 

Христианство, как болезнь у устрицы, – порождает в теле общества жемчужину искусства... Не как роскошь, а как нечто, что со временем призвано стать всеобщим достоянием.

 

Искусство – то, что не встречается в природе: палитра художника, литеры на бумаге, литавры...

 

Иоганн Себастьян Бах – внесший в мир «успокоительной» (от слова «реквием») церковной музыки живительный пульс «рок-н-ролла»...

 

Доступное – неинтересно: лишь плотина, возведенная перед нами невидимой рукой, способна накопить напор – до излияния (бурного), что лишь и «интересно».

 

Укорительно ли, завистливо – иные отмечали, что Толстой позволял себе писать «пиша»!

«Хороший роман»... А не лучше ли нам хорошего вина, раз отборное определенно не по карману?

А между книгами «хороших» авторов и первоклассных, то бишь классиков, как ни странно, нет разницы в цене – не в цене разница.

Литература не несет материальных последствий: не землетрясение, не война, не революция...

Леонтьев: «Без этих Толстых можно и великому народу долго жить, а без Вронских мы не проживем и полувека».

 

Толстой – «отшельник», слишком поздно решившийся на «шаг» и с катастрофической быстротой достигший своей цели.

 

Удивительно ли, что величайший из поэтов – Гомер  – был слеп? Не отвлекали от дел любовные интриги.

 

Жизнь – что пионерский костер: каждое новое поколение – новая партия дров для продления праздника...

 

Музыка, литература, живопись...

Музыка – утешение либо потеха: песни, пляски – досужее времяпрепровождение.

Литература – веселье ума: радость, к которой прибавляется щепоть мудрости.

Живопись... Что-то от воспоминания, сновидения, порой кошмара (Гойя) – ни литературного выигрыша в «мудрости», ни музыкаль-ного – экстаза... Художники – нарциссы: в центре живописи, как в самовлюбленности, – глаз.

 

Со «временем» – понятием времени – связывают ущерб, старе-ние, дряхление, а забывают, что в этом же измерении протекают и все жизненные, животворные процессы: цветение, оплодотворение, созревание...

 

Литература: перед тем как написать, останавливаемся на минутку над выбором слова, а еще лучше – ждем, пока само не намекнет о себе нам.

 

Долго зревший вопрос: как и почему Гегель усматривал в чтении газет свою «утреннюю молитву»? 

 

Русское «заходи, посидим». Как перевести:

– заходи, у меня есть два стула;

– заходи, поговорим (предварительно устроившись комфортабельно в креслах);

– заходи, перекусим (подразумевается – сидя за столом)?

 

Пишу мало, чтоб не было повода всего меня не читать.

 

Трагическая маска Гегеля: тот, кто вы(м)учился долго выдерживать взгляд Истины (с намерением – благим – чем-то с нами, Прометей! – поделиться).

 

Как слуга логично – о, Гегель! – оборачивается хозяином хозяина (без которого «хозяин» пропащ), так и самец – отчужденная частица самки, с придатком – точно грыжа! – «адамова ребра» (негатив матки), неминуемо и вопреки чьей бы то ни было злой или доброй воле, становится хозяином, и вскоре – палачом...

 

Платон был философ – и какой! – а не знал, в чем, собственно, суть философии; Государства – знал, Прекрасного, Блага и даже Сущего – знал, а вот ни одним из своих пятидесяти «разговоров» не удостоил собственную дисциплину – разве что аллегорично изобразив ее в «мифе о пещере».

Так ребенок – ходит и не знает, что такое «ходьба» (взрослые – знают, и даже беготню...).

Философия – то, «не ведая чего», можно провести жизнь в инвалидной коляске.

 

Он не верил даже самым близким друзьям – исключая такую возможность: дышать и – дыша – не лгать.

 

Фр. âme – душа, и рус. – яма (по-японски – гора).

 

На прогулке – шаг, как на гимнастическом ковре, никуда далеко – ни в стороны, ни вперед не «забегая».

Сосредоточенность на вертикали тела – продлевающей ось Земли.

 

Думал ли я дожить до дней, когда буду спокойно сидеть в автобусе рядом со стоящей – правда, еще довольно крепкой, не пожилой персоной!..

 

Любовь – то, чем богаты «нищие духом».

 

Созвучие анг. after и рус. завтра – за-утро, за предел сего дня, как в лат. утрировании – «перешагивании меры», анг. outer, нем. ausser...

То же с «сорок» – столь далеким фонетически от значимого числа (четыре + нуль), что невольно хочется видеть его как производное от анг. sorrow, нем. Sorge и – соответственно, сорокадневного траурного срока. 

 

В слове «создавать» присутствует приставка со-, как во французском co(n)-struction – строительство.

С кем же это мы созидаем, строим?

Или с – кирпичами, камнем, щебнем?..

 

Русский Золотой век, Возрождение, Афины...

Моцарт, Шуберт – русский Серебряный.

Островки тут и там вулканизма духа, на фоне выветренного, как ледником, – пейзажа истории.

 

Бесконечность прямой (кривой) времен, и – α/ω письмен...

 

Древнее Древнего Рима, Месопотамии, Египта – молодые Альпийские горы.

 

 

II

Продлил сегодня прогулку до бассейна – конец февраля, теплынь; хотел было проведать двух моих землячек – лоховин, по-армянски, пшат...

Ни следа от моих майских, душистых, – лишь на месте одной какое-то новое деревце, а где была вторая – уже сплошной асфальт.

 

И снова повеяло зимой...

 

Первые деревья в цвету – и уже вспоминается осень, ущерб, листопад...

 

Парки – наши городские, современные – что библейский рай, но без плодовых деревьев (однажды на этом уже поймались)...

 

Возраст и – воздух: чем больше один, тем тяжелее переносится недостаток другого: июль – 23,5°C, и уже одышка.

 

На даче – спускаясь со второго этажа, впервые за столько лет застать на себе взгляд «Девушки с жемчужной сережкой» – приколотой кнопками (цветная репродукция) к ширме умывальни.

 

Единственное зрелище, в котором ничего не меняется от близорукости, – облака, как в сегодняшнем летнем небе Вандеи.

Утром на пляже...

Прохлада.

Синева.

 

Аристократический тембр голоса у женщины – несколько неожиданный в этих краях, – бранящей чьих-то (своих?) детей, с чуточку утрированной рассерженностью в тоне, – за то, что, играя в мяч, они будто мешают и обсыпают песком соседей на пляже...

«Никто тут никому не мешает» – мелькнуло и, при первом случае (раскаты грома где-то высоко в небе), оглянулся:

вся вширь – отточенный профиль – короткая модная стрижка, подозреваю, она – из местной пролеткультской прослойки: библиотекарша или преподавательница, расположившаяся в раскладном кресле метрах в пяти-шести от нас, с развернутым чтивом в руках и парой в раскрученных до максимума половинках купального лифчика – точно рукава мужской рубахи в знойный день – персей...

Не дожидаясь первых – в тот день так и не выпавших капель, – жена подала сигнал отбоя.

 

Яблоня «шампанская» (сразу, еще при первом «знакомстве» в этом моем втором после Абхазии эдемском саду вспомнилась гудаутская – такая же душистая, неизвестно какими судьбами сюда занесенная...), которую ищу сегодня утром в глубине сада (куда так далеко не заходил еще с прошлого, а то и позапрошлого лета) и в упор не вижу, и угадываю вдруг под «саваном» плюща и мха, успевшим покрыть ее с головой за эти два-три года, – свалившуюся набок и уже не поднявшуюся, – и что-то «траурное» мелькнуло в этом зрелище павшего дерева (даже не животного). 

 

Дальнее, но возможно-таки дельное, – созвучие между анг. but, арм. байц и рус. бац: все было тихо-спокойно, и – б-бац!..

Чистый горизонт, ни облака в небе, и вдруг...

 

С «катастрофически» страшным шумом, треском и грохотом рухнувшая сегодня утром, около 11 ч. (безветрие, чистое небо), одна из двух главных («коренных»?) ветвей второй нашей яблони...

Так же катастрофически – мелькнуло вдруг, – но под тяжестью не плодов, а времен, рухнула западная, одна из двух ветвей древней армянской нации.

Есть ли шансы на выживания – возрождения второй, «неповрежденной» ветви столь ветхого дерева?.. 

 

Голуби в оконных проемах сервисных помещений, выходящих в глухой двор гостиницы, как в некую вольеру под открытым небом, – взлетающие вдруг на крышу, слетающие так же неожиданно вниз, к сородичу, который – словно бильярдный шар – тут же отлетает в соседнюю нишу, на кровельный скат, карниз... Вечно что-то находят поклевать у себя под ногами – каких-то микронасекомых или ветром заносимые крохи чего-то съестного. Болезненно реагируют на наше присутствие в непосредственной близи, с шумом вспархивают, а когда мы оставили на минуту-две распахнутыми обе оконные створки, один бандит влетел и демонстративно вылетел, – пришлось, несмотря на жару, держать окна едва приоткрытыми, а уходя – наглухо закрывать.  

 

Самый рядовой француз – как в этой рабочей харчевне Сен-Мексан-л’Эколь (колыбель французского протестантизма) – выше духом – свободой духа – любого, увы! российского чиновника – со времен Фонвизина и до недавнего; вспоминается премьер Косыгин, самый шекспировский – в гамлетовском смысле – член хрущевского Политбюро, не знающий, как – во время (первого?) своего визита за границу – и чтó сказать в микрофон, нагло протягиваемый ему иностранным журналистом.

 

Портрет жены Моне на смертном одре –

(составить список таких – отдельно стоящих – произведений искусства: «Шагреневая кожа», того же Моне – «Сорока»; «Детство» Аполлинера, найденное сегодня вывешенным среди всякой поэтической всячины – на улицах Сель-сюр-Бель).

 

Животные (напротив меня присевшая на спинке скамейки ворона) тоже живут «не хлебом единым»: насытившись, не сразу погружаются в сон; возможно, задумываются о будущем строи-тельстве гнезда, – но, в сию минуту, поведение птицы напоминает скорее любопытство – нечто «человеческое», чуть ли не философское...

Сытость – то, что позволяет расширить горизонт за пределы того, что у нас непосредственно под носом (подносом) – еда.

 

Человек – умом богатое двуногое животное.

 

Отталкивающий – отпугивающий эффект от бушующего («расстроенного» – говорят французы) моря;

Манящий – осторожно! как пение сирен – от моря спокойного, гладкого (с обнадеживающим на горизонте видом мыса).

Черные в непогоду, черные под солнцем, черные утром, черные вечером, черные при приливе, черные при отливе – воды Ла-Манша в Кайе. Черные, каким я не помню само Черное море.

 

Голыш – от слова «галька», а пишется через «о»... Соблазни-тельная схожесть гладких камешков – от слова «ком»? – с голизной человеческого тела (мужского, женского – неважно).

 

Едва успел обзавестись – после двухлетней «диеты» – сотовым телефоном с аппаратом, – по пляжу вдоль набережной мне навстречу здоровая (во всех смыслах слова), немолодая (моих лет) женщина, тянущая за собой, можно сказать, волочащая – по голышам – пустую детскую коляску...

 

Прелесть – слушать музыку «на лоне природы», под аккомпа-немент птичьего щебета, лая соседских собак (которым, очевидно, непривычны вокализы из опер, ораторий...), эпизодического гула проезжих легковых и грузовых машин...

 

Ваш любимый цветок – мак, а когда вдруг появляется в саду – уже почти сорняк.

 

Браслеты, колье, ожерелья...

Украшения или – для укрощения?

 

Самосокращение «короткого» – в «кратком» (а то и – в «кру-том»?). А с «крóткого» («крóткой») начинается уже совсем другая история... где дело не в сокращении, а в укрощении.

 

Напалм негро-американской «музыки» по всему неамерикан-скому в мире: как по любовной вчерашней (поздней ночью) chanson française – особенно в женских исполнениях (Паташу «Le bleu de tes yeux», Дамия...), где слышится чувство – а что может быть прекрасней нежного безумия любви!

А сегодня объявили кончину Чэка Берри...

 

Любая смерть – даже самая «безобидная», а тем более, когда сами к ней рвемся, – есть самоубийство.

В какой-то момент, порой в глубоком сне, мозг подсказывает сердцу: остановись!

 

Необходимость – благотворность? – зла...

Как дьявол, выглядывающий из-за угла (в средневековой живописи), так и – кто этого не замечал – везде у импрессионистов, тут и там – дымящие трубы, железнодорожные мосты, паровозы (уже у Тёрнера).

Искусство временно (своевременно) закрывает (вынуждено) глаза на «зло» – адские условия работы на чадящих фабриках и заводах – предвестницах, однако, «светлого будущего», во имя которого человечество, в лице пролетариата, приносит себя, как Христос, – самому себе в жертву.

Из этой «терпимости» импрессионистов к злу, смутно понимаемому как необходимому, искусство вскоре переходит на позиции «ускорителя», катализатора процесса, в лице футуристов и их логических преемников – «соцреалистов», пока в силу такой же железной логики не доходит до полного изжития из нормальной сферы бытия не только искусства, но и какой-либо вообще «культуры», и вспоминается хохма с револьвером Геббельса.

 

Слушая (после вчерашнего чтения Рильке) начало Седьмой Малера, – с некоторой досадой нахожу в этом, правда несколько переспелом, опусе композитора точный «аналог» немецкоязычных литератур тех времен – с их вечными графинями, санаториями, Швейцариями и Австро-Венгриями, флаконами, надушенными платками – каблуками шаркающими унтер-офицерами...

О, как все это далеко от современных с ними – Кафки, Пиран-делло, Звево!..

 

«Вавилонская принцесса» Вольтера... Сто лет после лицея и оста-вивших тогда равнодушным «Кандида», «Задига», зачитываюсь одним из последних «философских рассказов», чуточку менее откровенно «дидактическим», и где – точь-в-точь, как в «Орландо» Вирджинии Вульф, – впервые смешаны эпохи, религии, страны... в некоей эпопее-экспромте в сотню от силы страниц – с поразительным в них видением устойчивого в преходящем и, следовательно, прозрением того, что еще будет двести лет спустя: Междуречье, Европа, Россия, Китай... 

 

Самоубийство: избежать чего-то, что страшней смерти: бесчестия или, точнее, – намека, что надо и «честь знать»...

 

Не знаю ничего более «документального» про Штаты, чем «Америка», первый роман Кафки.

Такое же отсутствие «логики» – как у Иеронима Босха.

Такие же прыжки с одной «полки» на другую: с обыденного здравого смысла – в мир сновидений, где, как известно, нет ничего невозможного.

Макс Брод об «Америке» (Кафка в беседах с ним называл свой роман «Без вести пропавший»):

«Кафка прекратил работу над романом самым неожиданным образом. Произведение осталось незавершенным». И – все.

Первое в истории литературы «road movie», или, скорее, road story, – сорок лет до Керуака.

Чаплин, Казан...

Авантюра, в ходе (но можно было бы написать и «в процессе») которой Кафка находит свой истый тон и стиль, и поэтому здесь именно путешествие и должно было прерваться, здесь – поставлена точка и перевернута страница: цель достигнута, и ничего другого от дальнейшей работы ожидаться не могло. Оставалось начать что-то новое – чем и станет «Процесс»...

Стр. 256 моего карманного (французского – в переводе Виалатта) издания, гл. VII «Убежища», где четко проглядывает – для того, кому известны последующие два романа Кафки, – этот ключевой момент обретения стиля или авторского самоутверждения...

Преследуемый сознанием, что, сколько ты ни ищи истину, правду, справедливость, всегда найдутся люди, адвокаты, аргументы и контраргументы, способные сбить с толку наивное и невинное создание или, коллективно, – униженных и оскорбленных, – на этой странице автор впервые сталкивается с понятием «бесконечности» и, стало быть, тщетности подобных поисков, исков, надежд и ожиданий – будь то в личном или коллективном плане (в «Америке» участь рабочего класса составляет одну из центральных тем): именно в ней, в процессе написания этой интереснейшей, но еще не совершенно оригинальной вещи (тень Вальзера парит над всем романом), именно на этой странице –

«Сейчас придем, – повторял Деламарш, поднимаясь по ступенькам, но его обещание никак не хотело сбываться, лестничные марши тянулись один за другим, только неприметно меняли направление. Один раз Карл даже остановился – не от усталости вообще-то, но в отчаянии от лестничной бесконечности», –

преодолевается «дурная бесконечность», и на наших глазах кристаллизуется эстетическая форма, которая станет авторским грифом Кафки.  

Потому и твержу всем, кому не лень меня слушать: «Процесс» у Кафки – вовсе не судебный, а творческий, и искусство – о, Тито-релли! – то единственное пространство, котел, зелье, варево, в котором разрешаются и преодолеваются жизненные противоречия, поражения, беды...

Предлагаю – в качестве курьеза – начало «Америки» и следом – начало «Ассистента» Вальзера:

«Когда шестнадцатилетний Карл Россман, отправленный опечаленными родителями в Америку из-за того, что некая служанка соблазнила юношу и родила от него ребенка, медленно вплывал на корабле в нью-йоркскую гавань, статуя Свободы, которую он завидел еще издали, внезапно предстала перед ним как бы залитая ярким солнцем. Ее рука с мечом была по-прежнему поднята, фигуру ее овевал вольный ветер.

– Какая высокая! – сказал он себе, меж тем как все более густой поток носильщиков, тянувшийся мимо, мало-помалу, хотя он вовсе не думал пока выходить, вынес его к самому борту. Молодой человек, с которым Карл немного познакомился во время плавания, сказал ему мимоходом:

– Ну, вы все еще не решаетесь сойти?

– Я готов, – сказал Карл, улыбнувшись ему, и с вызовом, так как был сильным парнем, вскинул на плечо свой чемодан. Но, взглянув на своего знакомого, который, помахивая тростью, уже смешался с толпой других пассажиров, он растерялся, вспомнив, что забыл в каюте свой зонт.»

----------

«Однажды часов около восьми утра некий молодой человек поднялся по ступенькам чистенького, с виду нарядного особняка. Шел дождь. ‘Чудно, ей-богу, – думал молодой человек, – у меня зонтик.’ Дело в том, что в прежние годы зонтиков у него не водилось. Одну руку ему оттягивал коричневый саквояж из самых дешевых, – видимо, юноша был прямо с дороги. На уровне его глаз красовалась эмалированная табличка с надписью: К. ТОБЛЕР. ТЕХНИЧЕСКОЕ БЮРО. Молодой человек помедлил, точно решил напоследок обдумать еще некоторые мелочи, затем надавил кнопку электрического звонка, после чего какая-то особа, с виду служанка, открыла ему.

– Я новый сотрудник, – сказал Йозеф (так звали молодого человека).

Служанка впустила его в дом и показала, как пройти в контору:

– Хозяин сейчас будет.

Йозеф спустился по деревянной лестнице, предназначенной, казалось, скорее для кур, чем для людей, и без колебаний вошел в техническое бюро. Немного погодя дверь отворилась. По уверенным шагам и по манере открывать дверь гость сразу догадался, что это хозяин. А вид пришедшего лишь окончательно подтвердил догадку: действительно, перед ним был не кто иной, как сам Тоблер, глава фирмы, г-н инженер Тоблер. Он изрядно удивился и, похоже, был рассержен, да, в самом деле рассержен.

– Почему, собственно, – воскликнул он, грозно глядя на Йозефа, – вы явились сегодня?! Вам же назначено только на среду...»

 

Роже Вадим – тот, кто не знал, гений он или так себе, киношник, и, в неопределенности, предпочитал предаваться жизненному – женщинам, лодкам, солнцу...

 

Чтение (сегодня Лукиан – «Жизнь, любовь, расценки и искус-ство наложниц»): гигиена духа, как прогулка, езда на велосипеде, – не обязательно прок, как в молодости.

«ФИЛИНА. – Все присутствующие осыпали меня похвалами; один Дифил, лежа на спине, смотрел в потолок во время всего моего танца, пока не пришлось остановиться от усталости.

МАТЬ. – А правда ли, что ты целовалась с Ламприасом, что ты покинула ложе и подошла к нему целоваться?.. Что значит это молчание? Вот тебе на!..

ФИЛИНА. – Но, мама, я хотела отплатить Дифилу за то, что он ухаживал за Таис.

МАТЬ. – Потому ли ты не захотела с ним лежать и пела всю ночь, а он рыдал и сокрушался? Ой, доченька, доченька! Ты забы-ваешь, что мы бедны; ты что, забыла подарки, которые мы получили от Дифила? Как мы провели бы зиму в прошлом году, не будь Афродиты, заславшей нам этого щедрого молодого человека!..»

 

Ганс Цендер – композитор-дирижер (автор совершенно неслы-ханных аранжировок «Лебединой песни» Шуберта): «Никакое исполнение не может претендовать быть ‘аутентичным’, понимаемым как исполнение, которое мог иметь в мыслях композитор; и чем дальше мы во времени от его эпохи, тем дальше должна заходить свобода исполнителя, вплоть до использования отсутствующих в партитуре инструментов. ‘Аутентичное’ исполнение невозможно без творческого подхода к делу, в некоторой степени – соавторства».   

 

Как Мелюзина моментами «ускользает змеей» от мужа, так и любая/ой в супружестве за чужестранцем моментами куда-то «исчезает», оставляя в сердце супруга холодный след.

Мендельсон, столкнувшись случайно с легендой (в пересказе Гёте?), мог заключить о еврейском происхождении принцессы (Лузиньяны, ведущие свое начало от «матушки Лусине», владели титулом «королей Армении, Кипра и Иерусалима») и, в пыле отождествления, написать увертюру; однако у оставшегося до конца холостым Феликса дело не дойдет до оперы.   

Мелюзина, Мелизанда... Что-то мелодическое слышится в имени, и тем более понятен интерес композиторов к легенде: Мендельсон, Дебюсси, Форе, Шёнберг, Сибелиус...

 

Народные танцы в классической музыке: ностальгия воспитанника консерватории по народной жизни, удальству, веселью... но и «впитанное» от школы отвращение к ее дикости.

Удивительное – поразительное – сходство ибсеновского «Пер Гюнта» с гоголевскими «Хуторами»: смесь самого самобытного, из недр веков добытого фольклора – с современными тогда стандартами беллетристики.   

 

Есть что-то бабелевское у Гоголя в стиле (читая «Главу из исторического романа» и вспоминая «Вечера»).

 

Анг. kiss – и арм. к’сел – мазать, тереть...

 

Хочется применить слово «намедни», а кто мне подскажет, куда ставится ударение?

 

 

III

Трудность чтения Малькольма де Шазаля, проводившего, в плане художественного слова, философский принцип единства всего существующего: в каждом тексте, порой всего в две-три строки, отразить все этапы мирового развития, от первичной звездной «пыли» до человеческого сознания.

«Наивный» реализм цветов у Аристотеля, их субъективация Декартом и реабилитация – ре-объективация Гегелем. У нашего автора: «Желтый – самый мощный из цветовых растворителей. Желтый способен растворять все другие цвета, даже самый неподатливый, черный, из которого он создает коричневый».

Сын англоязычного острова Маврикия, потомок обосновавшихся еще при Наполеоне французов; сохранивший, как сокровище, родной язык, а в середине прошлого века поразивший весь цвет французской интеллигенции своим «Чувством пластичности».

Нечитаемо (до конца... в один присест) и – «непереводимо» (чуть ли не триста плотных страниц – порядка трех тысяч коротень-ких, короче моих, – «миниатюр»)...

«Эстетическое», или этимологически, «чувственное»: отнюдь не обманчивое (как у Декарта – хотя кто станет отрицать, что глаз представляет нам землю плоской, солнце – кружащимся вокруг нас и железнодорожную платформу – от нас уплывающей), – как начинал догадываться Кант, уже понимание, уже знание, но знание «интуитивное», непосредственное, без всей этой (бесконечной, как только даем ей начаться) серии предпосылок, выводов, умозаключений, с помощью которых неискушенный ум до чего-то таки, как археолог до скелетов и оснований зданий, докапывается, а искусство – куда отныне перекочевало понятие «эстетики» – составляет сегодня самоё средоточие «истины» – единственной, которая жизненно (не только умственно) нас может интересовать.

 

«Ко-личество» – читай: «со-личество» – со-присутствие с лицезрящими нас – бог весть какими – «единичными образованиями», «качество» же (лат. qual, заложенное Бёме в основании своей философской системы) – от слова «как» (кал – на греческом, армянском) – сводит все эти будто самостоятельные «индивидуальности» к безличной кашице – жиже, интересующей разве что наш аппетит: «какой» – это, в первую очередь, «не плохой ли – тухлый, ядовитый»?..

И как наука начинается со страха (огонь, гром и молния...), а философия – с «ничто», так и первое «качественное» восприятие начинается с дурного – запаха, вкуса, ощущения,

а чувство прекрасного – соответственно, с худого – откуда и «художество»... 

 

Дело жизни «простых смертных» – всех тех, в ком мы себя в упор не узнаем, это строить – власть имущим сначала, а в перспективе нам всем – человеческие условия существования: дворцы – царские, потом пионерские; прокладывать дороги, разбивать сады, парки, скверы, развивать всевозможные сети сообщения – все самое насущное и призванное долго служить, в отличие от «изящных» искусств, строящихся на «песке» наиболее доступных (недорогих) и хрупких материалов: бумага, холст, бронза (которую можно в любой момент сплавить на колокол или пушку)...

 

Мое «русское писание» – переводы с «идиотического» – идиоматического «родного» моего языка на устоявшийся (в стране, чуть не написал – в стороне...) – русский.

 

Для Хайдеггера, великого Этимолога перед Всевышним, быть –  это обитать (иметь кров) – в «умеренном» климате Европы это не так просто.

Хайдеггер в совершенстве владел родным немецким, древне-греческим, латынью, но, видимо, обошел своим любопытством армянский, где «быть» – это «иметь радость» (довольство, удовольствие...); не может «радость» ограничиваться стенами дома, будь то и царский дворец.

Радость возврата домой (Одиссея), но и радость – отправления.

 

Есть ли у «детища» уменьшительное, пусть даже без ласкательного: когда в книге от силы сотня-полторы (и то – неплотных) страниц?

 

Связывают музыку Вагнера – революционную, по сравнению со всей предшествующей, одни – с влиянием Берлиоза, другие – Листа...

Читая полвека после учебы в лицее – Гюго «Спящего Вооза», строфу – спасибо тебе, Фабрис! – на которую особенно намекал уже Флобер:

 

L’ombre était nuptiale, auguste et solennelle

Les anges y volaient sans doute obscurément

Car on voyait passer dans la nuit, par moment

Quelque chose de bleu qui paraissait une aile

   

И ночь была – как ночь таинственного брака;

Летящих ангелов в ней узнавался след:

Казалось иногда – голубоватый свет,

Похожий на крыло, выскальзывал из мрака.

 

– и другие такие же «революционные» – доселе неслыханные стихи (разве что у Шекспира, Данте или Гомера) – в особенности, из «Созерцаний» –

 

Et l’on voit tressaillir, épars dans les ramées

Le vague arrachement des tremblantes fumées

 

– хочется видеть в них подлинный источник этой новой, «переломной» музыки – без ритма, без мелодии – предвещающей Шёнберга и др.

 

...Я все расшевелил и без пафоса ни позы

Высокопарный стих бросил черным псам прозы

Тональность в музыке, или ее качественность; атональность – «демократизация» – и переход от Моцартов, Бахов, Бетховенов к безличной – безразличной – количественности «современной музыки».

 

Деверю – доверяют? Лист и – Вагнер.

 

Музыка – лучи света в ночи – последняя часть незаконченной Девятой Брукнера – в пучке льющегося в окно лунного света.

 

Спросонья 7 ноября 2017: «История, революции, перевороты – совершаются преимущественно ночью... но наутро ночь не сменяется днем, а длится – годы, десятилетия, иной раз века».

 

Не очень удачное русское «государство» – слишком длинное (по сравнению с западными «штатами») для обозначения чего-то, что просто стоит (с ударением на конечный слог, хотя и стóит тоже – миллионных жертв на алтаре гоббсовского – о, Платон современности! – Левиафана), да и подразумевающее некоего – «государя»!..

 

«Счастье», отныне это – не чугун, не сталь, словом, не материя, а энергия; не в плотности, а в воздушности, в чем и, думаю, весь интерес воздушных же, как мои, – миниатюр.

 

Пруст (из Le Temps retrouvé): «На самом деле, читатель, читая, выступает не иначе, как читателем самого себя. Произведение представляет собой лишь некоего рода оптический инструмент, даруемый автором, дабы позволить ему узреть о себе то, что без этой книги он мог бы и не узнать». 

 

Библиотека: мебель, без которой комната не совсем уютна, комфортна, обитаема...

 

Даже еще не владея английским, в Калипсо особо воспринималась фонетика «липс».

 

«Высокий» – тот, что высится, висит – провисает над нами?

 

Лишь год спустя после первого знакомства с Кайё и его побережьем доходит, почему его называют Опаловым: сегодня, 1-го ноября, День всех святых, – солнце и, идя по гальке вдоль берега (убрали на зиму дощатую дорожку), захватывала эта прозрачность голубизны вод – без каких-либо зеленоватых или иных включений, и долго не удавалось найти имя этому впервые здесь встречаемому оттенку моря – чаще всего серого, порой чернильного, и вспомнился, наконец, – опал. 

Видимо, редчайшее морское зрелище; иначе, как объяснить присуждение – присвоение названия этому отрезку – от Бухты Соммы до бельгийской границы?

Лазурный – на юге, Опаловый – здесь.

 

Несравненно легче дышится («свободнее») – теперь, когда разъехались редкие отдыхающие (не забывая наших собственных школяров), а тут еще дождь – ни духа людского на протяжении четырех километров прогулки.

А уже в шесть – тьма кромешная, лишь светятся неоны казино: MACHINES A SOUS – JACK POT.

 

 

IV

Умереть – просто так, ни про что, – не попытавшись даже пасть героической смертью в какой-нибудь войне – за Болгарию или что-нибудь такое!.. «В сердце страны», Дж. М. Кутси (Coetzee).

               

Прощать и – упрощать жизнь – себе и окружению.

 

Не забывать аспект смешения в изначальном хаосе, запутанности всего со всем, и – конечного выхода из «лабиринта» чистенького, как стеклышко? – Тезея-человека.

 

Как только мысли требуется более одного-двух предложений (двадцать слов) – язык начинает коснеть, изменять – путается, и нужна удесятеренная мобилизация всех умственных и жизненных ресурсов.

 

В пьянстве люди ищут забвения от неудавшейся жизни, в писательстве – круче (а вот не короче...) – от самого существования.

 

Искусство – не мастерство, а то, что «вкусно»: момент «потребления» опережает момент творчества (автор предлагает, публика – располагает).

 

Архитектура: красота повседневности, не требующая к себе особого внимания, – в отличие от чтения и даже более «пассивного» – кино или музыки.

Царица искусств... свысока нас (муравьев на тротуарах) разглядывающая.

 

На балконе – «мешающее обстоятельство» луны, полной и – ослепительней уличного освещения (рассвет).

 

Говорят: «Мы – жители одной планеты, общей колыбели человечества», а еще в древности некто особенно внимательный отмечал, что «невозможно войти дважды в одну и ту же реку»...

Где я сейчас? – Восемь утра; по ту сторону Атлантики – час ночи; я встаю, они – ложатся. Можно ли утверждать, что парижане и ньюйоркцы – жители «одного мира»?

 

Прекрасной может быть бабочка, но может ли быть прекрасной гусеница – в глазах коллекционера бабочек?

 

Говорим на одном языке, пишем – каждый на своем.

 

Искусство – это когда вы попали (волею случая), как Маленький принц, на крохотную планетку и, чтоб чем-то себя занять, рисуете – одну, вторую овечку, потом еще животных, растения, цветы – и все то, чего нет и не может быть на такой крошечной территории, разве что благодаря вам и полету – о, Сент-Экзюпери! – вашей самоотвержен-ной фантазии.

 

У поэта (для детей) попал на глубокие (для детей):

 

Avec des comme

С помощью «будто»,

Avec des si

С помощью «если»,

Naissent des fleurs

Рождаются розы

De poésie

Поэзии

(Michel Beau)

 

Хочу подвести итог моему отношению к стихам и прихожу к выводу или, скорее, осознаю («вспоминаю», как поправил бы меня философ), что никогда их не любил (как Понж – из-за их слишком нескрываемой «сфабрикованности»)...

Упала окончательно в моих глазах вся наша «западная» лирика – со дня, когда попалось на глаза первое хайку.

Страх философии: невзначай узнать что-то, что поставит под вопрос все наше существование.

 

Главное в книге – чтоб она у нас была – под боком, на полке, под рукой...

 

Литература – умение переносить мысль на бумагу... Искусство чертежника?

Не каждому дано – довести «нить» до читателя, не оборвав на полпути, – от сознания до ручки и от начала до конца – фразы, периода, строфы...

 

Житель Вены – венец (во множественном – венцы)?.. Тут-то корректоры и оправдывают свое назначение, ставя куда надо ударения.

 

Не знаю, есть ли что-либо от собственно искусства – в «искусстве фотографии», но есть в искусстве, несомненно, что-то из того, что вплотную сближает фотографию с искусством: момент неповтори-мости, подмечаемый и налету схватываемый (предвосхищаемый?) – того, что воочию перед нами может случиться, – как кролик в шляпе фокусника. 

 

Счастье зачастую длится всего час.

 

Подобно засыпанию землей покойника – постепенный затор сосудов, проходов, путей – словом, засыпание...

 

Есть ли объективные, физиологические – космологические – причины тому, как, например (из разных опер), Поль Валери, а ближе к нам – Амели Нотомб – заставляли себя просыпаться в четыре ночи, и почему самые пронзительные прозрения будят меня самого близко к четырем?

 

Ошибка в выборе слова – трубит, как фальшивая нота.

 

Если бы жизнь была так уж «бесценна», стали бы индусы – древнейшее из племен на земле – так страшиться перевоплощений!..

 

Тишина – в  том далекого детства доме, где еще не было ни телевизора, ни даже радио: тишина, которую можно было «резать ножом», – как говорят французы.

 

Фейерверк... В который раз осеняет, что это, пожалуй, самое «светское» – нерелигиозное культовое действо, где человек впервые демонстрирует – воочию и во всеуслышание – свое над всем и вся Превосходительство.

 

Изначально у автора волевой подход к литературе, он не любит – боготворит ее, а потому никогда она его не будет, несмотря ни на какие, казалось бы, к человеку несомненные знаки расположения.

 

Как асимптотическое ничто кончика иглы горного пика – не-приметное исчезновение из памяти моментов текущей актуальности...

Все то вечно – что не исчезает перед нами буквально на глазах...

 

Писательство как избавление от чего-то, от чего чешется/зудит, – или от тяжести (но не в груди – на руках и плечах, как у грузчика).

 

Парадокс: с каждым шагом, чем выше в гору – тем легче.

 

Что-то красное сквозь зелень (машина) – ранящее глаз и что-то еще в груди...

Что может значить напевание себе – спросонья – колыбельной... Осень – сезон убыли всего, расставаний, последних прощаний...

 

Святослав Рихтер – последние аккорды сонаты Листа (Карнеги- холл, 1965)...

 

Париж