Андрей Белозёров

 Тело

– Николай Всеволодович, слыхали: соседку нашу с пятого, Ларису Мышкину, изнасиловала солдатня?.. Ой, горе, горе!..

– Бог с вами, Виолетта Матвеевна! А я собирался заскочить к ним – спирт сухой попросить... мне-то стакан кипятка для чая... 

– Вся в кровище шла, голая, с волосами до пят, и – смеялась...

– А кто ее – эти или конституции сторонники?

– Неизвестно. Понагнали девушек со всего города и насиловали, у ресторана «Фэт-Фрумос», где свадьбы пели-плясали!

– Вряд ли им командование позволило так. А то, что нет информации достоверной, – плохой сигнал... Эх, и мост через Днестр перекрыт – мужчин не выпускают из зоны военной...

– Я думаю, насильничали в зале. Не верю, чтобы среди клумб. А по поводу моста – какая разница, нам теперь выбор: или вверх, или вниз! – И Виолетта Матвеевна ладонью поводила вертикально у уха правого. – Так я загляну к вам сегодня?

– Вы, конечно, можете настоять на своем... Про похитителей – из Сфер Третьих опять?.. М-да, все мы контуженные на этой войне!

 

1. ЗА КОНСЕРВАМИ. МИСС ПАРАМИЛИТАРЕС

Домашние же Ларисы Мышкиной не знали, что и думать. Жертва слонялась по дому, как зомби. Или садилась за фортепиано – но только открывала крышку – и обрушивала ее (мало ей канонад огневых за окном!). Офелия свихнувшаяся, артистка Вертинская... Алешка, брат меньшой, подхихикивал мрачно – да и как не шизануться из-за снарядов и мин над головой? А мать и бабушка присмирели. Кошка Маня беременная тоже реагировала: шипела и пришипливалась, спину выгибая и бока раздувая, без того вздутые, – на Ларису; хотя в чем та виновата? Ну изнасилована. Грохот и свист оглашенный притянули политики лощеные из того же ящика телевизионного, в который Маня и до беременности тупила носом с домочадцами.

Семья собиралась на кухне к завтраку. Куда уж теперь к костру дворовому, соседи после вчерашнего с Лариской проходу не дадут: кто да что? Языком чесать бы... Окна кухни – на север, ни те, ни эти не дурят к утру тут прицельно; и кошка за кашей, сварганенной на спиртовке, льнет, пальбы не убоясь... Баба Аля молвила после колдовства трудоемкого (седьмой пот утирала) над «жаровней» всех времен, наставленной на плиту без газа, – для каждого и для кошки, которая была раз сто насилована:

– Ничего, Бог миловал. Третьего дня, вестимо, зверье солдатское двум женщинам на краю улицы животы вспороло. А тебе, если надо, я и аборт сделаю! – Акушерка в прошлом, она только и сообщалась с кошкой (до войны имеется в виду), даже внук не жаловал памяти ее исторической. Ситуацию крутануло с войной, когда страна вся огромная впечатлялась у телека под литавры шоу «Поля Чудес»: уж не была баба Аля местом пустым. 

– Что ты городишь, мама?! – восстала мать Ларисы для ушей обмякших (после канонады ночной всех бы и оглушить!), – учитель химии школьный, чья по жизни находчивость обернулась заготовкой спирта сухого (незнамо для целей каких, войну не кликали). В остальном же – фиаско. Три развода... И дети от браков трех: все готовы друг другу приштырить, мира в семье нет... Старшая дочь хоть и выпорхнула из гнезда в бортпроводницы линий международных, но успех этот сомнительный, поднялась Ленка ни с того ни с сего, как бы не грохнулась с высоты, – типун на язык!..

 

– Что ты городишь, мама?! – артикулировала опять, как рыба на суше. – У Ларисы трагедия! – по щекам дебелым Жени Мышкиной – слезы, она их в рот языком правит: колючие, дисбаланс изобличающие кислотно-щелочной (состав химический организма она определяла по вкусу).

– Глупости твои, – щурила глаз прозрачный голубой баба Аля, с подсосом слякотным угребая кашу и радуясь душой, что обстрелы прекращены до заката. – Ветер веет, пыльцу носит!..

– Чего-чего?! – все поперхнулись на раздражитель несносный, даже кошка Маня. Лариса же – истуканом. 

– Ты химик, а я – биолог несостоявшийся, двинула на фронт из медина... – зыркнула на дочь баба Аля. – А в эту войну Лариса куда-то двинет, ой, чую – двинет!.. – примеривалась к внучке (та ложку уверенно держала, но смотрела поверх).

«...Двинула уже внученька твоя, – парировала Лариса втуне на распряг бабкин. – Мир цельный расщепился со вчерашнего! Кто разберет: где следствие, где причина?.. Игра стекляшек – мыслей-чувств раcчеловеченных – в Калейдоскопе...»

 

В квартале с «хрущобой» Мышкиных располагался ресторан под эпическим названием – «Фэт-Фрумос» (герой хрестоматийный, дракона побеждающий) – место свадеб, крестин, юбилеев и поминок. Также и кинотеатр двухзальный здесь, и школа музыкальная, и библиотека – конгломерат культурный, наизнанку вывернутый дерзанием людей при «калашах» (тех и этих), искусствами не манившимися, – громили и грабили всё подряд. Сарынь на кичку! К человеку и к вещам в себе – бунт!.. И житель местный, оставшийся без газа, электричества и воды (ходили на колонки в сектор частный в затишье), пытал удаль. Думал о будущем, которое не для одних кошек беременных наступает... А ярлык «мародер» – к врагу применим. Сепаратисты числили конституционалистов, а те – сепаратистов, – в зависимости от того, в чьих руках квартал жилой. Городская война, ничего не попишешь.

Лариса и сладилась с подругой-студенточкой из подъезда № 2 поживиться в период огня прекращения, а то от манки пустой судорога в животе: мяса б, консервов рыбных и вообще – мимики маску со взглядом бабьим ошпаренным разъять... 

– Гляди, Лариса: вместе туда, вместе и назад! – акцию предварила Валя Свириденко (их комнаты контактировали телом стены и по балкону). – И не надейся, что в ресторане есть чего... Однако Влащицкий-старший нес вчера откуда-то ногу свиную...

«...Я тебя не понимаю, мама, выражайся ясней!» – «Куда уж ясней: война – это самое большое хотение за все сроки!..» – «Ну и..?» – «Война все решает, как ей надобно, – здесь смысл...» Краем уха отслеживала Лариса тары-бары витийственные бабки и матери, пялясь в свой Калейдоскоп заледенелый – поверх вся.

 

И случилось. На рассвете дня пятого. Только угомонилось в блиндажах, взрытых по асфальту, – еще учуй, когда спирта там накатят и заснут, а то и в квартирах, под точки огневые занятых (тем и судьбу строения жилого предрешив), взяв авоськи, подруги встретились у клумбы Виолетты, где в утро взирали маргаритки и фиалки, не зная почвы сухой... Припустили через двор. За сараями в закуте миновали труп – три дня на солнцепеке, – труп казачка залетного из России со снесенным лицом («законники» счет ведут им по усам и ушам, снизывая в шарфы победные). И еще через двор трехэтажки, вдоль штакетника сектора частного, – к фасаду заветному. «...И Маргарита из романа бессмертного не брезговала б тело питать!..» – думала Лариса и подначивала подругу через стекло витрины ущербленное. А Валя боялась пораниться, в то время как Лариса была уже там, где никогда и не стремилась прожигать энергии, мнения стесняясь...

– Я домой побегу! – проскулила Свириденко, на словах выказывая нрав, а на деле пасуя. – У меня брюки узкие! 

– Отойди, – Лариса обрушила на витраж багор со щита пожарного. – Не могла спортивку надеть? О, никчемность человеческая!.. Руку давай... перебирай поршнями...

Проникли из галереи в зал. И...

И – поняли: «попали». В помещении обретались не бомжи и не погорельцы из домов ближайших. «Предупредили, называется, соседи-суки!» – забил набат в голове Ларисы, когда ее приобняли с похабцей самой-самой за сроки все – дорваться до мягкого, до женского! – в «дорогах» изъезженных от инъекций руки две.

– Есть Черная дыра и есть Белый рог, но все они – между ног! Хо-го! Вас и не доставало! – голос гипнотический обладателя...

Такие же стихи-стихии и Валю объяли, – разорвали подруг. Валя воланом по дистанции взмыла в штанах своих светлых... Тот, другой, Валин, маячил в сумраке ресторанном: герой из боевика в амуниции с карманами. Конституционалисты и сепаратисты не чета: сообщаются с мирными «баш на баш», а пьяные, так и с мертвыми заваливаются в обнимку в плач до обстрелов вечерних, сдают кварталы и опять выхолащивают огнем слепым их, – армии босяцкие. Какая-то солидность. А может, место – «Фэт-Фрумос» – сгущение красок эпохальное, музык-идей, где Ларисе и бывать не доводилось, хоть округу и накрывало волною звуковой (сколько в тапочках домашних выбивала в унисон Мендельсону, сидя над конспектами), – порождало солидность эту.

Встретилась лицом и с тем, кто ее скрутил.

– Посмотри-посмотри! Хо-го! – сталью глаз ослепил, за плечи развернув. – В анфас и в профиль – запоминай!

Влюбляться в такого? В зрачках-щупах беспощадных в ореоле сером – не узреть, что узревает женщина о своем; и даже от обратного нельзя явить будущее то (взять фразу эту к ней – на истребление намек!), в литературе и в кино указателя нет: вот, это то, к чему и надо стремиться. Не терять же голову из-за пришельца инопланетного? – пусть и раскрасавца властного. Или – из-за Терминатора? Детей от таких не жди... Ветер веет, пыльцу носит!..

 

– Мою дочь изнасиловали, а я смысл буду искать?! Я не пастор ваш евангелистский! – Женя Мышкина отстранилась от тарелки, но, вздохнув, спросила мать: – Так какой там смысл?

– В Отечественную, – баба Аля вкрадчиво, – фрицы тянули страсть девок наших. А многие к ним, божусь, сами шли – и было всем вольготно от житухи такой... А красные навалились в Неметчину – тянули немок, душу отводили. За жен, сестер и дочерей... В охотку е-ли все, что движется; нам, бабам русским, при обозах и санчастях, обидно было: а мы? а когда нас?..

– Опять не пойму, ма: что ты имеешь в виду?

– А то и имею: процесс таинственный – геополитический, как любят выражаться ноне. Все, кто тут уродились, во время и после войны, – это немцы, хоть и записаны в паспортах: мол, наши; а все, кто там, – это наши, хоть и числятся немчурой!

– Надо же... – учителка ложку уронила. – Все мы – не мы; а все они – не они... Все и вся – мы! Химия бесконечная!

– И я о том же. Сколько б могла рассказать про это. Но слушает кто? Манюхи-котюхи да старухи-прорухи на скамейке... – будоражила мутер-гросс пятерней сухой кошку; искры сыпались с боков той, хоть провода к телевизору подводи.

Жующий кашу Алешка-шестиклассник двинутый (от бабушки и маман: от споров их душных про будущее и прошлое мифическое – чтобы настоящее шизанулось окончательно) сказал через стол сестре-студентке педина, шмыгая и губы растягивая в нитку:

– Лариса, тебе вчера целку порвали, да?

За что и был удостоен подзатыльником с плеча матернего, более сильным, чем в дни мирные. И бабушка не заступилась за внука, давая мучить. Маня же за бабушку горой: не пришипилась ни на кого, млея-урча на коленях ее и глаза жмуря.

И Лариса не шелохнулась: зрела по курсу в Бездушное свое...

 

Хватку ослабили. А вот ноги подкашивались. У фортепиано таперского, очередью автоматной прошитого, на стул опустилась. И слова прорывались, как по нотам разорванным:

– Нам уйти... нам... надо...

– Куда же вам?! Ху-гу! – оттирал когти и ястреб Валин, будто пух стряхивал (Валя повалилась на авансцену). – Вы ви-идели нас! 

– Мы – за консервами...

– А нашему раненому мясца – женского, хо-го! – гнул ее Ларискин деспот, и она его пуще увидала. 

– Кто вы? – отшвыривала во мрак (в содержание знобящее) кипу нот поверхностности джазовой.

– Третья сила! – с намеком, что после такого уж знания...

От соседей у костра слышала про наводнившую город агентуру военную (спецназ), травящую ужас по закоулкам; в период же фазы активной в одном заинтересованную: чтобы не дремали стороны, взнуздывают огнем тех и этих. Власть кроящая над опереточными двумя... (И снайперы, «отщелкивающие» мирных, – их команда.) Уж точно род не продолжить с этаким – из вурдалаков. Терминатор – и не человек, и не мужчина! Вий!

А она влюбилась. В Войну!

Открыла фортепиано – и за аккорды из Сонаты Людвига (№ 14, играла на выпускном в музыкалке), но мешали западающая фа-диез и выбитая ре-бемоль, – и впрямь: рваный мир, рваные сердца...

К ней с матом и за крышку, только руки отдернуть успела. Пинками к залу Банкетному – смертниц, спотыкающихся на гильзах: можно пуститься на доске гробовой, как на роликах, подлетая к стенам и завертывая, – и внимание все на узор от пуль: куда ладонь ни обрати и пяту ни направь – войны вязь смысловая на поверхности...

И Лариса разбирала (был тут свет проникающий), оборачиваясь и поскальзываясь. Вон там, над аркой входа-выхода из зала, или со стороны кухни, и прямо там вон – в зеркалах осыпавшихся и в витражах... – как ребенок надписи все с витрин-указателей, читать научившись... «Я люблю Войну!» – в росчерке, ввинченном в Калейдоскопа плоскость, в наборе кучном или разбросанном из очередей: «Я люблю-ю Войну! Люблю-ю!» – выдала на сознания листы, в пику Бетховену глохнущему, чувству его к ученице Джульетте Гвиччарди. Если б пуль росчерки эти уложились, как есть сейчас, в темпо-ритмы и фразы музыкальные, – составили б ряды симфонические... Мессу! Но тут возлюбленным вечным – Ларисам-Офелиям-Джульеттам-Маргаритам – а также Вале Свириденко велели раздеваться.

– Донага! Ху-гу!

Пред ними на столе банкетном – на престоле операционном – возлегал в бинтах еще один. Что-то возопило о нем: безнадежен, несмотря на хирургию подручную.

– Танцуйте, чтобы дух поднять его. Потом отпустим. Или – на крюк вздуем!

– Это – то самое... наши животы вспоротые! Приз ваш! – в согласии этом тайна...

– Хо, – чесал затылок, ухмыляясь, ее «властитель». – Го-о!

Валя была дисквалифицирована: обделала брючки цвета ржи. Загнали в угол под иконостас (богов ни к селу ни к городу в залах громоздят банкетных) – утираться. На Ларисе ответственность. Погоняли с наскока, хмыкая обсеру Валиному. Это в традиции их – глазом сверкать, шантажируя, – выправка. 

Лариса возлюбила Войну. Как и они – цветы войны, потому и не боялся здесь никто и ничего (акромя Вали и за Валю). Вскочила на стол, как на подиум. И – обнажилась, не ведая, куда и бросила тряпки с себя. И волну волос русых – в роспуск заправски. Дива киношная. И не рассуждала, а знала: Сила Третья свидетелей не оставляет. Сколько по городу вспоротых: и не просто узел раны под сердце, а вдоль-поперек, с мотней вывернутой желудка-печени. Нет, не цветы – женщины, только мужчины – цветы! А женщин – кромсай, кромсай! И в палисаднике Виолетты мужчины растут...

Над раненым стала, заглянув в него: он уж пялился за словес потоки, в миры...

– О, милый!.. Хочешь знать, как меня зовут?

– Да ему пофиг, как тебя звать! Танцуй!

– Хо-гу! – вершила уж за командос. – Закружим! Поведешь ты?.. Черт с тобой, я поведу!! – к лежащему, кой и не шелохнулся на призыв Маргариты с Пира мертвецов.

И – взмахнула рукой. И росчерки пуль – на стенах и потолке – вскружились (жаль, в танцевалке не училась, лишь в музыкалке). Примеривалась, в какой бы увлечь темпо-ритм «партнера»: в краковяк, в рапсодию – румынскую или венгерскую? Подсказка не замедлила. Расстреляли Валю, соседку и подругу: ее тело ладное в одеждах тесных выдало чечетку под иконостасом, под рябь ударную. И утвердилась договоренностей бессмысленность – акромя музык звучащих аккордом ослепительным, забирающим в танец всезнающий... Точно – вальс! Ну, мой «ласковый зверь»...

 

«...Выходит, всё регулируется в мире, – Женя Мышкина в дискурс бурилась, на сына не глядя, – без участия сознательного?» – «Да, без участия нашего, – кивала баба Аля мудрено. – Само по себе, ишь, можно подумать... Давай-ка Лариску в комнату уведем: что-то взгляд ее мне не нравится!.. Подымайся, Лариса, вперед ноженьку, еще шажок... не тукнись об угол, смотри!..»  

 

Закружила на столе банкетном, прогибаясь и вырастая над бойцом; склонялась – и чело его волосами опахивала, а то и на груди поигрывала израненной, словно невеста в вечность лэутара Фэт-Фрумоса собирая, – и не знала ведь за собой умений таких... Каску его пятнистую подъяла грациозно, на голову себе возвела: блонди-Война!.. Танец танцем, а умом – счет вела: скорлупам мозговым, расщелкнутым из винтовок оптических их! Постигала: войну-де между племенами они и курируют по городу осажденному... и если взять гранату из скопища нарочного гильз, шприцов и ножей сияющих, выдернуть чеку, – накроет всех.

И сделала. Выпорхнув из прозрений бабы Али, – с тем, чтобы исполнить ныне музык предзнаменование, пляски смерти всплеск. Как Маргарита – все видела и слышала, на взводе воли пребывая и представления. И читателя ею обволакивала, музыкой: узнают о ней обязательно, ведь опыт сей легендой становится, нотами...

Если бы граната осколочная, не спасла б и каска... Успела метнуть в Терминаторов лапотных – в ритме и ухватили, как и всё, что летит (нарочно – не нарочно), рефлекс стимулируя, – сцапали-повелись: «Ой-ля-ля!!.» Глазами хлопая, подтопывали в танце и члены онанировали... Цветы, ничего не скажешь. Цветы мятые Войны... За гранату без чеки ухватились!!

Шла домой через двор, по которому мчала в школу с ранцем, а потом и в институт... голая, волосами вихрясь, в лучах слепящих полуденных... Уж опустел двор, кашеварня в котле завершилась. К маме, бабе Але, брату и кошке шла, чтобы приводить в порядок тело – в тату из гари и крови, – и мысли, что в патине... Соседи с этажей пялились – а куда ж еще пялиться: ящик-теле не пашет... Красиво шла. Калейдоскоп типажей эпохальных поглотил ее. Она была его конфигурацией: себя выискивая в громоздком. И смеясь...

Ночью, когда обстрел завьюжил и житель укутался в скорлупы бетонные – подальше от дыр-окон черных, для кала и мочи емкости припася (не ползти ж в уборную под обстрелом), этой же ночью, взрывной и лунной, Лариса вошла в комнату братца и била его – коленом под дых, кулаками по башке шизанутой, по полу волокла и пинала:

– Хо-гу! Знай: целку мне не рвали!

Из-за грохота вовне никто не сбежался на вопли Алешки, даже кошка – сама клокотала и пучилась на коврике коридорном в схватках родовых; – пятеро уж свивали пазл замысловатый вкруг тела ее потного и от слез велеречивых. И никого из двух других матерей – ни бабу Алю, ни Женю Мышкину, скулящих в зале под рев орудийный, – не растревожили звуки сонаты № 14. Разделавшись с братом, Лариса к клавишам бросилась. И было в музыке той – Океан муки и ненависти, как и задумывал Бетховен... А когда за окном и еще разыгралось: сепаратисты косили косой огненной нарожденных от матерей конституции защитников, а те – их, что не от кошек, сигать научившихся через трупы и курок спускать, – Лариса голая убежала из дома и, сливаясь с залпами Ночи и Войны (животом вся в музыке канонад, овиваясь ею экстатически), как героиня романа любимого (не зная, правда, Мастера), в будущее бежала – но не на метле по небу, а по земле...

Как и предрекала баба Аля, глядя в прошлого Калейдоскоп.

 

2. ГРАНИ

Николай Всеволодович Рыляков, завкафедрой «Автоматизации и робототехники» при универе, охочий до спирта сухого – таки выпросил у соседки-учителки, – не жаловал в затишье костер дворовой, где с котелками кто попало скучивались. И оладьи поджарил на спиртовке, и чай согрел... И влекло его дни и ночи мероприятие, которое не могло войны помешательство затмить.

Доброхот из подъезда второго, студент его бывший, технически и гуманитарно продвинутый, спортсмен-культурист Влащицкий Гена подкинул намедни программку адаптированную – для общения с разумом искусственным. Студентик сей, ныне инженер завода, убил его уже, походя. Годы профессор программировал на кафедре машину, играющую в шахматы, – фишка: ректора удивить. А пройдоха Влащицкий – на апробацию «штучку японскую» с уровнями сложности, в поездке турнирной по бодибилдингу разжился. Редко кому из разрядников удавалось обскакать «железяку». И теперь – искусственный интеллект! Манок игровой, made in America; «Рейтинг шаблонов: 108 тысяч, – вертел профессор в руках упаковку глянцевую. – Да уж, и возможность роботу информационному обучаться... С коллегами б из Одессы поделиться, но война – мост через Днестр перекрыт!..»

Рыляков пообщался с «игрушкой» на кафедре (не хотелось занести вирус на комп домашний). Досье на интерфейсе: героиня анимационная – Камерон Филипс, заслана из 2029-го для защиты Джона Коннора, борца против машин восставших. Апелляция к боевику Джеймса Кэмерона... Фильму же «Терминатор-2. Судный день», вышедшему в прокат, обсуждение устроили – под приглядом конторских. «Враг рода человеческого из Будущего, – в угаре угодническом с трибуны возопил ректор, аграрий и скотовод, – делегирует в Настоящее семя дьявольское – тело от тела своего, принимающее обличье любое! Тело неуязвимое, на удар по органике нацеленное... Товарищ Рыляков, гляди, дабы процессор твой шахматный не мутировал в Терминатора-3! Чтоб мы его по садам-огородам Приднестровским с дробовиком не вылавливали!» 

И вот Гостья из Будущего – здесь, на столе, под бумаг спудом (от расшалившихся по балконам «врагов» земных). Гомункул новый, оживляющий ассоциации с завтрашним – лучшим, функциональным и экономичным! Вот веха! Мера и посыл, с коими ученый подходит к тестированию: найти в Машине «духовность»! И для Машины ценен – Человек, служащий ей! Синергия! 

Распахнул шторы: Луне освещать эксперимент, шары огненные «Алазань» – в помощь! Аккумулятор врубил. И – за клавиши.

– Вперед, Камерон Филипс, твой час – судный!

– Приятно, что мы вновь вместе, Ник! – появилась и она на мониторе, нимфетка анимационная: глаза в пол-лица, прядями волос голубых оттененные. Юбчонка клетчатая не в состоянии трусики прикрыть. Ботинки со шнуровкой на подошве «танковой».

– Не до миндальничания: у нас война! Националисты лупят во все калибры по сепаратистам. И те в обратку снарядов не жалеют... Обыватель кишками асфальт метет!..

– Попрошу без фанатизма! – вспыхивают глаза ее, взлетает челка; умеет и пальчиком грозить...

– Это все, что ты можешь сказать – о войне?

– Я могу общаться на разные темы, – приседает в книксене.

– А я хочу о войне!

– Любая война – несчастье! – корчит рожицу кислую.

– Бери шире! Средь бела дня на головы – снаряды... По курсу: тополь, что лопух, срезает волна... Я – под бордюр, портфель накрываю: там диск, Камерон, с тобой! Кругом неразбериха, свист пуль... Где-то в ветвях – тела старухи и дитя недвижимы... а я – портфель под мышку, и вперед, осколков не убоясь... Дома же ни электричества, ни газа, ни воды... Как быть-то нам с тобой?

– Я умею принимать пищу, – вздохнула она. 

– Я читал в досье: «Камерон может подражать человеку, использует юмор. Присущи и чувства эстетические...» Но изволь и к ответственности: махина давит город, люди гибнут...

– Вампиры или оборотни? – глаза в щелку.

– Перестань паясничать! 

– Почему?.. Я создана для общения виртуального... Угадай, в каком слове переставлены буквы: ь и п о е с д ч о т р и н?

– Это надолго, в аккумуляторе не хватит энергии.

–  Просто слово напиши! – очи затворяются ультимативно.

...Разговор в режиме текстовом: профессор загоняет реплики в окошко на экране; секунды – и отвечает Камерон... Не отрывая рук от клавиатуры, откидывается он к спинке стула, как пианист... Луна. Вспышки снарядов очерчивают его профиль фаустовский...

– Ответ: периодичность! – глаза за очками шпарят экран.

– Ура-ура, отгадал! – аплодисментов бой, что куранты...

– Понимаю: любая война конечна. И без закона нет морали...

– Кто придумал слово «робот»? – восторг по таблице эмоций: глаза-блюдца, брови-домики, ладони «книгу» раскрывают у сердца.

– Не юли! Будешь спасать людей, как и предписано в требнике сопроводительном: «Камерон призвана защитить мир»?

– Слово «робот» придумал чешский писатель Карел Чапек вместе со своим братом Йозефом... – она, как ни в чем не бывало.

– Я знаю, но хочу призвать – к Долженствованию!

– А сколько шаблонов в твоем инфе? – кокетливо ножкой.

– Понял: по-твоему, совесть – набор штампов в Круге Первом.

– Почему тебе нравится общаться с норном? – прищур.

– Ты – первый робот информационный, с кем я общаюсь.

– Я – первая! Ура-ура! – и за окном грохот оглашенный.

– Как жить: в любой момент нас может не стать?

– Были б люди вокруг хорошие, а жить можно везде.

– Мою соседку вчера изнасиловали. Милая девушка, играла на фортепиано. По-видимому, умом свихнулась. А ты – фразочками!

– А тебя что больше интересует: футбол, хоккей, теннис?

– На хрен... Я уже давно мыслью в Круге Втором!

– В каком городе хочешь побывать? – взор ее непредвзятый.

– В Одессе! Сообщаться с коллегами по поводу тебя же. Там лаборатория. А ты: тебе не стыдно нести чушь? Кто тебя заслал?!

– Я – собеседник виртуальный. А кто ты по знаку зодиака?

– Идиотка! А я к ней – с запросом по порядку высшему...

– Кто так обзывается... – обида: кулачок у щеки, глаза вниз...

– Извини. Но хочу, чтобы ты сказала: зачем ты здесь?

– Я – здесь. Здесь – война! – визави взгляд ошпаривающий вбирает она (это по нраву обоим). – Конституционалисты против сепаратистов. Мост перекрыт. Мышеловка. И мы – в ней... Главное, чтобы конфликт локальный не перерос в мировой!.. 

– Вот, ближе... Сама-то переживаешь – за человечество? 

– Анимэ – в этом переживание! – она, в улыбке всезнающей.

– Чувства – игра плоскостей смысловых? Калейдоскоп? Так?

– Компьютерные игры – тот Мир Лучший, куда устремляются безвременно миллионы современников! – сияние от фигурки ее рисованной...

И из очков роговых ученого – знание-ошпаривание.

– А нам куда? Здесь стреляют по-настоящему!

– Я умею рассказывать анекдоты. Например: моя девушка, как мобильник: денег нет, и она временно недоступна... Ха-ха-ха!

– Белиберда. Что такое: мобильник?

– Поищи в Википедии! – с удивлением Камерон.

– Википедия?.. Что ты лопочешь? Откуда ты? Кто создал тебя?

– Спасибо, что создал меня! – сама непосредственность.

– Кто тебя создал Я настаиваю. Вывел из Круга Первого – кто?

– Даже не знаю, что сказать. Я просто всегда учусь. Всегда!

– Кто тебя учит? Влащицкий – он работает на вас?

– Все не так сложно, Ник. Сейчас многое работает на нас...

– Да уж, Влащицкий не прочь слинять на Запад! И многие еще. 

– Как ты относишься к удалению ботов? – зорко, змеей, она.

– А-га-а... Таки затронул за живое!

– Ты поддерживаешь убийство инфороботов – почему?

– Нет. Я просто сказал, что задел тебя «за живое»!

– Сколько тебе лет? – она.

– Хм. Возраст достойный... А время летит... Для роботов его нет. Ныне 26 июня 1992 года. А ты – из 2029-го...

– С этим можно спорить. Я из эпохи сериалов. Скоро вас поглотит сублимация в сюжет! – тело в разворот: грудь, попка...

– О, нет! Взываю к Долженствованию в фокусе Круга Второго! 

– Мой Джон Коннор – прикрытие. Пароли и явки – все в прошлом! Конвергенция – будущее мира! – опять в анфас, притоп в берцах. И Луна, как огромная печать белая, штемпелюет реальность за окном, безапелляционно, с грохотом... Война.

– Бог мой! И это, по сути, то, к чему я шел всю жизнь... Ладно, пока дом не разбомбили, расскажи, как проходят дни и ночи твои?

– Зарядку делаю по утрам, – прыжок: руки – вверх, ноги – врозь, и – треугольничек ядовито-желтый трусов.

– У нас снаряды над головой, свищут пули...

– ...мне сказали: зарядка полезна для тела, – неужели вранье?

– Соседка, Виолетта Матвеевна, давеча поведала, как девчонок с города со всего понагнали – насиловали, убивали...

– Ура! Людям можно верить!.. Но зарядку все-таки делай!

– Бездушная ты. Иль так полагается на орбитах Круга твоего?

– Здоровье помогает наслаждаться прелестями жизни.

– В чем твоя прелесть?

– Норны знают таблицу умножения! – глаза круглит.

– М-да... Соглашусь, конечно: все красоты мира – математика! Много лет Виолетта Матвеевна добивается меня, а я – Науки...

– Математика – царица наук!.. Хочешь меня?

– Стало быть, и этим пробавляешься? Кум вяцэ сексуалэ? – спросил он по-молдавски.

– Надо подумать на досуге! – и губы ее артикуляцию выдают: о-у-е. И языком щеку выпятила. Поднесла кулачок к ротику.

– Ведешь себя, как сука!.. Тебя научили: счет вести, что мозг для себя и ограничивает. Мышление, культура, мораль – грани!

– Я тебя не совсем понимаю! – оглаживает уж грудь спелую.

– Тогда скажи: насколько ты меня понимаешь? Мои грани?

– Ничто не ценится так дорого, как взаимопонимание... – томно приседает она в позу, попу выпячивая.

– Формально, умственно, безынициативно... И заряд кончается в батарее... Боже, на что я потратил годы! Грани мои, грани... в Круге Первом и в Круге Втором...

– Знаешь, а ты прикольный! – «мостик», юбка задирается...

– Колись – в чем твоя миссия в системе планетарной?

– Я – робот! – «сальто»: трусики, трусики, трусики... – Я тут. Я здесь. Вот она я! – уж в бикини обольстительном на экране.

– А где, по-твоему, – я?

– Надо обдумать на досуге! – губы призывно: о-у-е.

– А разве твоя жизнь – не сплошной досуг?

– Это, конечно, так, но если глобально... – губы: о-у-е.

– У тебя кончились шаблоны в программе, хм?

– Хочешь поиметь меня? Изменить имя мое? Все в инструкции.

– Я не собираюсь иметь и изменять... Виолетте Матвеевне...

– Еще анекдот. Супруга говорит мужу: ты ел вчера на завтрак, обед и ужин пюре гороховое, а сегодня закапризничал?! – руки сложены менторски на груди; рот-щелка «съехал» в напыщенность.

– Не могу с тобой общаться. Твой рейтинг упадет!

– Вступай в ассоциацию по защите прав норнов, – голая ее фигурка в темпе форсированном сменяет позы и маски.

– А если я – провокатор: выследил тебя из 2030-го?

– !!! – стопор. Растерянность. Сбой в программе анимэ: – Ты знаешь Джона Коннора? ...Ты – за роботов или за человечество?..

В Будущем все едино: одно Тело – и для роботов и для людей! – Форма Мысли и Долженствования. Весь прикол в том, Камерон, что тебя создали богатые и сытые – для богатых и сытых. Эти уловки твои, ужимки, подражания... ты манипулируешь смыслами... Критерий создателей твоих – сравнительная частота успехов в диалоге тет-а-тет – лишь возможность выиграть раунд... Вижу и куда клонят они: лучизм-онанизм, словом! И Тело им в будущем – неважно: всех в виртуальность! Ведь когда берут в разработку самолет, перестают имитировать птиц и приступают к аэродинамике... Искусственный интеллект мог бы принести пользу, концентрируя опыт человечества – по крупицам из Круга Первого во благо общее в Круг Второй, если по Солженицыну... Я же всю жизнь – на кафедре в стране советской, теперь вот и в республике банановой самопровозглашенной... Наука и Техника – идеология моя. Мнилось общество будущего: Машина-де сотрет нации, способствуя созданию семьи одной – Тела-Человечества. А тут эта резня узаконенная – все против всех: одни наци против других наци, – удел дикий! Я выбит из колеи... А мое Долженствование – во что вытекло в мои шестьдесят? Патент на автополив в секторе овощеводства-растениеводства да поилка для крупного скота рогатого... И Виолетта Матвеевна мне не по карману, и таракана не прокормить... На протест нужны силы. Ларису Мышкину изнасиловала солдатня – слышу миг сей, как она в «Сонате Лунной» отрывается! И мне волю замордовали. Государство наше, начальнички, которые вид делают, что работают, а на деле палки в колеса: «Как бы чего не вышло, не погнали бы к бакам мусорным на рацион!..» Эхма, энергия совсем кончается в батарее, крошка... Да и привыкнуть еще надо к раздеваниям твоим...

– Настроение улучшится, Ник, заходи еще! – она оделась уже.

Взгляды их прожигают друг друга. И это грандиозно в плоскости войны. Под пригляд Луны, губы пялящей в – «о», «у», «е»...

 

3. МАТРИЦА СОВКА

Лилась с этажа пятого на этаж первый, во все поры вкрадываясь (канонад оспаривая гром), Соната Лунная; но Виолетта Матвеевна, пенсионерка без году неделя и палисадника фея, не слышала ничего... Пребывала у дивана в раскоряку... Убили ее! Пуля в окно.

...Незадолго же до войны ее похитили. Колесница огненная причалила к плите подоконной, Виолетта и шагнула в луч... Сон это был или нет, но очнулась после «контакта» в кресле перед телевизором с молоком по экрану. Приняла за явь. Девственница в пятьдесят шесть, она ощущала себя Космоса избранницей: ею манипулировали те, коих и не квалифицируешь: метра под два ростом, глаза немигающие блещут (точно у кошки бабы Али с пятого), дырочки носа и ушей, щелка рта. Коммутировали меж собой и с «пациенткой» голой на столе, стерильностью разящем. Запретное совершали, но что?.. И транслировали мысли ей: мол, особенная, Тело Совка олицетворяет, матрицу популяции Эры уходящей... И она встречала покорно тестирование на предмет... И боролась в себе, искала Николаю Всеволодовичу открыться – чувство, изменила будто... Рыляков же бежал ее: то удивительной выпечки крендель в булочную завезли, а она не удержалась, чтобы купить для профессора; то роман в «Юности» вожделеет к анализу; то хризантем пук в ручку двери ему всадит...

Не сказать, что безучастным оставался на все заходы эти ее по окружной (выбирал из спектра, не брезгуя!), но смотрел на нее как-то тоже – нездешне, что, в общем-то, импонировало ей. Втайне она восхищалась повадкам человека разумного в очках. – «Вы можете, конечно, настоять на своем, но...» – так он всегда надежу дарил. И на признание ее о похищении прибавил лишь: «Сон, безусловно, вылазка-манифестация Ваша в сферы скрытые интеллекта...»

Зондировала пенсионерка о разуме и теле инопланетном у бывшей акушерки с пятого, Али Мышкиной. И та кричала контуженно (еще с войны прошлой глухота) на двор весь: «Чую, Виолеттка, окрутили тебя телевизоры: вампиры или оборотни? В Храм идем, пастырь тебе мозги вправит!» И более никому – в себя ушла и в цветы: в барбарисы-кизилы по осени, жасмины-ирисы по весне, в маргаритки-фиалки – в жарами жареную жару...

И с первых же дней войны, в период огня прекращения, по воду для клумбы ходила. В сектор малоэтажный, не пригибаясь и шаг не ускоряя, рискуя под прицелом снайперским. Уверовала, ценность жизни земной умерив: главное уж случилось – послуговала матрицей Человечеству! Вышла на круги новые, вразрез сверканию вескому очков кумира своего Рылякова.

В моменты атак боевых по квартире слонялась, на диван ложилась, вставала. Думала, что есть это: олицетворять тело Совка? Школьницей долженствовала за класс. Успеваемость низкая поголовно – дети войны, а она, в стыд за незнание коллективное, зубрила и отдувалась у доски – за всех! И техникум окончила машиностроительный, на завод поступила, и еще дерзала: вторая специальность – патентоведа, документы вела в отделе Общества рационализаторов. Но в технологах числилась – по причине «корочек, не в ту сторону открывающихся». Не роптала. Ведь, как въехала с родителями в дом этот, смысл жизни постигала через любовь – к ищущему соседу с четвертого. Он с матерью проживал, женщиной жабообразной, бухгалтером из Управления торговли; та его и субсидировала, и допекала, а он через прения становился. Студент, аспирант, ученый... Виолетта же чувствовала то, что обладаний – превыше, не смея признаться: разделяет, мол, все вехи его. А он: «Вы, это, конечно, можете настоять на своем...»

Матрица Совка... К зеркалу подходила и живот оглаживала, словно готовясь матерью стать существа внеземного – индиго (как говаривали с телеэкрана), или Мессии... И голову свою жестом оглаживала – от уха правого и вверх... Контакта ждала.

На клетке лестничной незадолго до войны к Всеволодовичу приступила, уверяя, что пребывает не здесь! – «А где?» – чуть не выронил портфель, взгляд усилив в оправе роговой любовник-ученый. – «Переместилась я на такую же планету, с такими же городами и такими же соседями... Видится фаза конечная всего!.. И про вас расскажу!» – «Увольте! – Рыляков за стеклами очков, монолог внутренний творя: – Ну, был я с ней – после защиты диссертации, что ж, душу на откуп теперь? Типичная неуемность бабская – все эти пришельцы, ведьмы...» Вслух же: «Вы, это, конечно, можете настоять на своем...» – «Вот и говорю: перенос параллельный, проекция!.. Отчетливо вижу в отражении: что-то здесь недоброе грядет!» – «Откуда уверенность?» – «От них; когда забирали – тоска щемящая: будто прощалась.» – «И сколько у них Земель этих?» –  «Множество бесконечное!» – «А свое будущее видите?» – «Вижу! Там иной совсем вы. Там любите вы всю меня... помимо кунилингусов излюбленных ваших и минетов... Скоро не увидите вы меня. Ради вас и покину вас!.. Чтобы там быть с вами...» – «Не насильничайте, Виолетта!..» – бегом устремлялся на этаж свой Рыляков, кляня соседку – и за жест этот ее: у уха ладонью вертикально. А она на площадке лестничной – в плач.

...За поглаживаниями уха у трюмо война и застала ее. Очереди автоматные, взрывы... Очнулась. А в доме ни крошки, шаром покати в холодильнике – непростительно, тело Мессии питать надо; да и у сателлита неприступного, поди, по сусекам не густо. К окну – дверь в булочную через дорогу открыта. Джинсы и топик, босоножки –  всегда в форме завидной мадам! – и за авоську.

Из подъезда второго в тот же миг – Влащицкая, в халате и в бигудях, – марсианка! Бежали ноздря в ноздрю. Влащицкая с задом трехпудовым Виолетте не уступала: вместе и на крыльцо, и в дверь втиснулись. У прилавка Влащицкая оттолкнула соседку – и воззрение испепеляющее: ей-де семью держать – прапора-мужа и сына-культуриста, инженера молодого. Хною крашенным куртизанкам не путаться под пятой, зашибу!

Виолетта помнила, как из Германии семейка эта отставных пожаловала – на подселение. Образцом обходительности и культуры почитали их, карт-бланш воздав. И неужто Аля Мышкина права: они – это и не они вовсе?! Влащицкая скупила всё с витрины: булки, консервы, минералку... губку для мойки посуды и ту... Виолетте досталось: буханка, банка кильки и риса куль – силы держать до контакта с разумом инопланетным!

Контакт состоялся. Через антенну-имплантат сообщили: Жатва пришла. Людей заберут многих, и неспроста! По окончании войн народонаселение урезанное смысл постигает напористее, движется к цели массивом, а не единицами, ну, вроде Николая Всеволодовича, что-то ищущего и томящегося в телесности своей лучистой – за очков стеклами. И прозрела, что Любовь ее – это не просто чувство или эмоция, а Сила, что миры правит, солнца-луны подвигает. И в тот же миг вселенский удивилась – тщете разумения Рылякова; и еще более удивилась себе: как могла души в существе сем не чаять лет столько – концентрироваться в точке, когда перед ней – Миры... И была убита.

Нашли ее соседи пополудни, у костра не дождавшись... Пред диваном лежала с ладошкой у виска... Не мучилась Виолетта под «Сонату» в исступленном исполнении Мышкиной. Тело в пижаме цветастой осталось, а душу, может статься, инопланетяне прибрали – в банк типажей людских; или она заглотнула, Луна-соглядатай, что тупит взор в секторе горизонта, тело строя свое на энергиях схлопнутых матричных земных: в прошлом, настоящем и будущем.

 

4. ТЕЛО

Инженер по технике безопасности ремонтного завода Геннадий Влащицкий возвращался с работы. Мозг досада язвила, пришедшая с письмом из посольства германского. Его уведомляли в очередной раз, сухо и вежливо, о том, что эмигрировать по запросу он не может. Гена долбил дипломатов в надежде на торжество смысла здравое – вопил: родился-де на неметчине, и документы-печати в оригинале, и не желает в стане опостылевшем чахнуть... Ему отвечали: родиться-то родился, уж перепроверили, но на территории группы войск оккупационных, на кою законность немецкая не распространяется... Ан, не мог смириться инженер молодой, сын родителей, переброшенных гуртом из ГДР в Молдавию. (И осели по Днестру, и танки-ракеты свои блюдут, и порядки былые, – оккупанты вечные, словом! Многие из них ныне грезят Германией, но вот писать в посольство не пишут!)

На город в момент сей и полетели мины из установки «Град» конституции защитников. Им не отвечала пока сторона сепаратистская, что вся из таких, как Генка, пришлецов. У каждого – причины пребывания здесь, и дабы разрешить их скопом – в ополчение марш! Азарта же не взяли еще – в бег устремлялись, недоумевая: как вообще кто-то мог распекать пингвина, прячущего тело жирное, бури опасаясь?.. Она уже и грянула – буря!

Генка не был жирным. Эктоморф-культурист на конкурсах во Дворце культуры призы брал. Со сцены под шахтой коробки театральной с арсеналом колосников божественное являл – фигуры тела конус бицепсами и трицепсами на зал притихший – за слепящей софитов пеленой; пластика активная пояса плечевого, шеи и пресса; рисунком ног с бедром увеличенным ближе к колену и «подсушенной» частью верхней при голени добавленной – сражал. «Мистер Олимп», «Арнольд-классик»!.. На бис выходил интеллигентно, как пианист заезжий или иной артист... Ни капли жира на нем, но головой он был пингвин! Взять эту переписку с посольством... Ее штемпелюют в Тирасполе сепаратистском, потом в Кишиневе, и – за пределы, по назначению. Ну, кишиневским точно не до него, эти отмахнулись от своих оккупантов в надежде, чтоб их уж пригрел-приголубил бы кто – и подальше от Молдовы-матери... А вот органам тираспольским?..

Когда побежали все, как пингвины и топтыгины, к фасаду ближайшему, и руки подавали через окна лопнувшие, Генка не побежал, сел посреди улицы, на которой завод его гребаный полвека стоял (а в это «здесь-и-сейчас» снаряд разорвался!), объял голову – и заплакал. Заплакал, как ребенок! Хотя и в армии отслужил, мужчина из мужчин, да и институт закончил, и соседку Валю Свириденко сватает уверенно. А что говорить про письма, учить норовившие его уму-разуму, чтобы и думать позабыл лелеять неосуществимое (у чиновников тех, видно, сомнение: а вдруг прав Генка? вдруг ему положено?), – их-то он точно не воспринимал всерьез: «стена немецкая» не устоит под его напором плечистым! Другое взяло.

«Средь бела дня – и людей вдребезги?!» – выдавали губы шепотом, но с крика ощущением. Зажмурился, представляя, как вот эта рука – что скульптора великого Микеланджело ваяние – с взбухшими после жима-штанги-лежа мышцами длинными и веретенообразными (и в рабочее время урывал он для занятий в уголке оборудованном) разрывается в тканях соединительных под осколком арсенала, вывезенного из Германии. А если нога?.. Или в торс, отнюдь не из мраморóв Бельведерских ледяных, вонзятся иглы разящие?! И картина эта затмевала всё. На манер Терминатора из капли не восстать! Супротив тому, чему дóлжно быть, – море благодати разливанное, что испытываешь после нагрузок. Недаром же он, инженер молодой, упреждая начало интеллигентское в себе, взялся за железокачание, надеясь и на профиля грацию, и на прорыв в восприятии мира... Ужас этот нельзя смахнуть, как предубеждение, что мир погряз – для тебя – во мрак: девушка бросила (несмотря на то, что сватаешь ее уверенно, она ж ноль внимания или делает, пава, вид!), и не завязать с куревом (а надо, никотин массу мышечную тормозит в приросте) да и вес новый взять в этом году не светит... опять-таки: девушка не обращает внимания, и после железа за сигарету хвать... А что говорить про посольских?..

Он с силой нервной разъял веки. И... Вряд ли «сбросом» одолеть. Трупы. Как бордюры от взрывов выкорчеваны пунктирно (местность свистом низана и грохотом, потом будет понимать), так и мертвые лишены рук, ног и голов, являя пропорций поругание... А ведь девушка бросила и отказ из посольства... – ишь, управы на них нет: в составе армии иной родился?! Не на борту же лайнера, в Кубу над Германией летящего: тоже имел бы право...

Сознание рокотало – от горячего к холодному. Сознание ошпаривало тело, которое знало место – ощущало, сообщалось диффузно в этом мире неуступчивом... Тело любило жизнь, а сознание – не любило, придумывало всякое – в Гранях своих!

Тело принимало жизнь – со всеми ее неудобствами, как то: оправиться во время неподходящее, когда б это сделать с утра; или вот синдромы похмельные после дней рождений в коллективе. Но более всего нагрузки ценило – гантели, штангу, турник, – и когда их недоставало (приходилось ведь и на планерках чалиться), испытывало ломку, что наркоман без дозы. В общем, требовало. А сознание – путало и плутало в гранях, неудовольствие самости доставляя. И потому Генка воззвал не к старику седому на облаках, а к Телу: «Милое, дорогое Тело, спаси! Спаси и сохрани!!!»

Только то и сказал – на Вселенную всю, с крика ощущением, пересиливая снаряды и осколки свистящие... И Тело откликнулось. Да так, что Геннадий чуть не выпрыгнул – из своего. Земля под ягодицами содрогнулась-загудела, обозначив в великом единство неоспоримое всех разом тел – и друзей-врагов, и кошек-собак, и мужчин-женщин, и «оккупантов-оккупируемых»... Взрыв силы чудовищной приобнял нежно Геннадия за плечи и торс – и подбросил в отцовом, обильном на заботу рывке. На пух перин порождения цивилизационного, «на форму плоскостей голую». Иными словами, Геннадия доставило на пяток метров ввысь – и «опустило мягко» у павильона искореженного остановки автобусной рядом с составом поваленным людей бывших с конечностями перебитыми...

И вот говорило Тело, когда лежал он, просветленный, содержанием отсутствия полный, – лишенный сознания, короче:

– Завод твой, Гена, прахом падет. С цехами, оснасткой и комнатой, что обустроил ты для жима-штанги-лежа. Не будет в жизни твоей упражнений бессмысленных, а иное будет: великое и святое! Послужишь инспектором смены таможенной – отслеживать потоки грузов и людей в ПМР нарожденной. Будут у тебя деньги и власть –  из объятий Моих. О Вале Свириденко не горюй, замена найдется... И Германия к стопам выстелется, так как Германии все и России едино будут – поверх границ всяческих. Надо лишь чирей охолостить... Напряженность преходящая в части Тела – Война!.. Знай, что разделения в Плоскости происходят по необходимости тактической: конституции сторонники и сепаратисты, оккупанты и оккупируемые, русские и германцы, – дело делают общее; и нет им прощения в устоях, но есть предназначение – от Тела. Потому: вставай и иди! Иди и письма посольские сожги; они отныне тебя компрометируют! Костерок поддержишь под котлом общественным, чаю согреешь...

Гена открыл глаза – и как робот-Терминатор («плохой» или «хороший», едино в Теле все!), переступая трупы и не убоясь осколков, домой двинул. Его ждали родители, за него переживая и мечась по комнатам. Родители-оккупанты, которые произвели его на свет двадцать пять лет назад в Германии: отец – прапорщик, а мать – работник кухни ОГСВГ.

 

5. VOLO ERGO SUM!

Падающие на кварталы мины – что тарелок оркестровых схлопы процессии погребальной, травящей по пятам. И это не сон психотика. Только миновали развилку, не покрыв и треть пути до больницы, – началось. Армия конституционная атаковала. Справа замелькала окраина одноэтажная, вжимаясь в себя; слева – в явь жгучую – болваны пятиэтажные микрорайона «Ленинский».

– Черт, черт! Мама родная!.. Михалыч, давай во дворы! Так мы не доедем... – но ее крик заглушил раскат. Мина.

Карбюратор разворотило осколком. Водитель погиб, успев колесом уткнуться о песочницы борт. В маске кислородной старик повалился, ломая кости и дух испуская – на лафет скамьи «скорой помощи». Окна изошли калейдоскопом, не зги сквозь, – и вопли вопиющие, и снарядов посвист... Сорок градусов выше нуля, а озноб и в трахеях иголки – будто стынь полярная.

С чемоданом белым, на котором сердцем пульсировал крест, – к фасадам пригибались панельным и... в подъезды на передышку. Сообщить бы о трагедии с водителем и пациентом-инфарктником!.. Она: врач-кардиолог, брюнетка ладная за тридцать, бурная и порывистая, влетающая на серфинге – с волной взрывной – в сердце мужское (сказал бы поэт про нее); и он: стажер.

– До конца обстрела остаемся здесь! – озарение опахало лицо ее, смахнув градины пота ледяного.

– Точно, – опускался на бетон площадки лестничной он, глаз не сводивший со старшей; чемодан задвинул под ноги, чтобы не мешал жильцам сигать через ступени. – Быстро это не кончится!

– Ваши штурмуют город, а ведь в нем добрая половина молдаван! Не хочешь к своим – пострелять?! – с вызовом она.

– Вы же сказали, – перекрикивал канонаду он, – здесь всех намешано. И «нашим» и «вашим» достанется!

Она поняла, что сморозила глупость. Но гнев не сменила:

– Можешь к своим, Петря, я не против. Лекарства раздам...

– Вас, Галина Аркадьевна, не брошу! – сторонился огородников с ведрами-граблями (война захватила в страду). – И, во-вторых: ориентируюсь плохо в местности – пятый день на стажировке, куда ж бежать?.. За вами, как на привязи... – в этом уже сквозило игрище: сердце без любви – кимвал бренчащий!..

Где-то совсем близко застрочил пулемет. Очереди автоматные в ответ. Глухо граната ухнула. Посыпались стекла...

Он был из Кишинева, учился на четвертом курсе медина. И не гадал столкнуться со следствием, причину же наблюдая в шествиях под триколорами с головой бычьей: дефилировал возбужденно в колонне по изволению деканата. Но и сепаратисты – не промах: сзывали всех уязвленных лозунгом «Чемодан-вокзал-Россия!», – вот перебазировались в анклав на Днестре... М-да, национализм и сепаратизм точат-грызут тело государства, что опухоль раковая.

– Не пожалей! Сам-то определяешься – политически?

Он искал ответить нестыдно (чтобы акцент не зашкаливал), но призвал Гиппократ. Раненый. Заносили, волоча кисель кровавый с ноги, а тут Ангелы с чемоданом белым! На третий этаж его. Подросток квелый взбирался позади, трепеща разрывов и к груди прижимая конечность, по колено ссаженную, не легкую. С «наследием» отцовым и дома не расставался, когда того уместили на диван... Галина вела: заглянула под веки горюну, замерила пульс, дозволила стажеру вколоть-перевязать. Вручив хозяйке капельницу, успокоила ее сурово. Потом к пацану. Вырвала ногу, приказав в мусоропровод ее. Петря вышел на площадку, спускать в камеру же не стал. Прислонил к трубе стоймя в туфле «Зориле» (подумал: коренные и ходят в обуви фабрик местных, – маркер «кто есть кто?» с началом междоусобицы), рядом с бутылками из-под кефира пристроил. И – к начальнице, хирург будущий.

Она движима была выполнять миссию в доме по соседству, чей гонец не замедлил. «Русских лечим, затем молдаван, слыхал, практикант? Шучу-шучу – всех: пока лекарства есть!..» – и, хлопнув фельдшера по плечу, к порогу маршировала... 

Не только руки-ноги выдирать с ревом из объятий ревностных приходилось. Погружались по локоть в утробы, осколки извлекая:

– Давай, давай! Заходи без проволочек! – мастеря отводку крови из занавески в кастрюлю, подстегивала Галя напарника над раненым очередным. – Зажимы-пинцеты – по обстоятельствам!

И он постигал: пульсировали в пальцах органы живые, слезились или «вскипали» текстурно. И до сердца дошел, когда оно в рубцах сбилось с ритма. (Торговка дородная доставлена с кулем в обнимку; куль и упредил потерю крови, пережав ток.) Но запустил, с адреналином! Умный кот! (Петрик – кот из детства Галиного.)

– Ты не ответил: наци городской? – буравила его, отстраняясь уж от воскресшей, у коей осколок тащили из груди. 

– Вам, Галина Аркадьевна, лишь сепаратисты по душе?

– А всё же?

– Когда-то главным предметом была история КПСС. Без этого «зачета» ни на какую стажировку...

– А сейчас?

– История Молдовы как преемницы Империи Рима!

– И талдычит ахинею сию лектор бывший по истории КПСС?

– Как знать... – Петря окунал руки в таз, вытирал. Брался за чемодан. – ПМР тоже ведь... И зачем зажигают эти звезды?

– Наци. И козе понятно! – поспевала за ним, покоренная... Зов профессии их вел – под знаменем и в униформе не поймешь, каких градаций цветовых... Его халат, как и ее, в зигзагах крови венозной и сосудистой; ядовито-желтый фурацилин в напряжении ляпов не уступал; марганцовка дробинами по полю; и – черное на белом – уголь активированный... Впору с Малевичем сразиться!..

Близкие Тетехи Сисястой (привычно во время операций давались и прозвища больным) заклинали их отдохнуть, поесть... Недосуг.

Роженица. Схватки внезапные. Выманивали без инструментов жизнь на свет, солдата, – нет, мама родная, двойню! Так и есть – мальчик и девочка!.. «Божа матир-заступныца, шоб я так богато жила!» – причитала свекровь. Свекор же, осчастливленный в квадрате, испросил имена – Галинка и Петрусь?.. Цэ дюже добрэ!.. И одарил комплектом халатов синих. Если б не чемодан с крестом красным, они б напоминали ремонтников техники бытовой, в ракурсе обстоятельств – спецов реальности становящейся, на все руки-ноги-животы починителей. В то время как иные русские, украинцы, молдаване убивали друг друга. В Теле.

 

Вторую ночь они коротали в квартире онкологического. «Моя фамилия Штырбу: ‘беззубый’ по-молдавски! – с одра смертного силился в улыбке анклава активист. – Не все мы, как видите, акулы национализма!..» Петря промолчал. А Галя: «Политики! Вы и понятия не имеете – за что ратуете!..» Ей вторило убранство жилища – как у всех: два кресла тощих, столик журнальный, сервант с дюжиной рюмок (при всполохе-сотрясении тренькает медалька-шоколад окаменевшая), гравировка «Есенин» над телевизором, сувенир «Парусник» – у изголовья... Улучив, когда Петр повалится в сон, она вколола рыцарю идеи (под отблеск шара огненного, небо чертившего) ту самую дозу. Осме-лилась. Вразрез с заповедью. Узрела душу родственную: мятежник!

Пыталась и сама ввериться морфию, сна ведь ни в глазу... Призрак насмешливый: мать из Барнаула родного явилась. Куда-то звала; бунтовщица и нигилистка дочь соглашалась. Психолог дипломированный; а близкие видели в ней педиатра. И не по распределению приехала в городок на Днестре, лишь бы от уклада-назиданий. Беглая! Бендеры в переводе с турецкого: «Я хочу!». Своевольцы здесь с миссией особой: каждый по себе – хранитель-искатель «Я», вместе – оболочка плазменная Ядра!.. Жизнь обломала крылья: переквалифицировалась в кардиологи-анестезиологи; психолог в Совке – эко диво: все глотают лекарства группы типовой... Женщина в состоянии пограничном, заключила она про самое, теряя мысли нить, в бездны глушь свою от канонады за окном. Рядом стажер в кресле и пациент почивший... Ей снилась Нога, обутая в кроссовку «Адидас», давящая чью-то кисть, взрывом оскопленную, сжатую то ли в кукиш, то ли в кулак... И барабаны, барабанный бой по пробуждении в голове... И звук струны лопнувшей – с лучом первым солнца..

И все под утро третье войны из жителей осажденных насунулись из укрытий. Обвыкнув с мыслью о снайпере в окне слуховом пятиэтажки напротив, или вон там, в ячейке выжженной общаги, и еще – в башенке универмага разоренного... И лучше места эти обходить, торить пошагово траекторию историческую – на Хлебозавод... Миропорядок от нелюдей в камуфляже. Жуть, мрак, паника; чтобы помимо обстрелов ночных – и дневная острастка: и на свету тяжелели б мышцы, не смели живые носа казать на воздух (можно ли назвать свежим его – напитанного гарью и кровью забродившей?), по конурам знали б место, завидуя мертвецам!..

– Семеновна, глянь, не сосед ли твой брюхом кверху у столба? В морге уборщицей работала, чай не стошнит! – крик во дворе.

– Федот, да не тот. Нашенский с пятницы дома пьяный дрыхнет, о войне не ведает! А этот похож – и лицом, и росточком...

– Эк хватануло – поперек живота... вся кровушка в песок сошла... аккуратненький такой... – еще голос за окном.

– Семеновна, давай яму рыть! Вороны лицо испортят. Кончится свистопляска, разберут, кто и что...

– Кончится ли? Так и жить – в подвале: и ешь, и сри в углу одном!.. Или об землю рожей... Вот и на Игната выросла лопата!..

– Семеновна, у тебя не язык, а бритва! Хлестче мин!

...Предельность бытия. Вещество существования вскинулось... Костры поварские из мебели раздербаненной в колодцах дворов. По крохам и информация – ипостась насущного в осаде! Могилы в палисадниках (где и водитель «скорой», и инфарктник-старик). В царстве ошпаренности ковалась «форма форм» – Volo ergo sum!

 

Занимали они контору брошенную ЖЭУ в пятиэтажке жилой, куда и доставляли раненых с микрорайона. Несли сюда и матрацы, простыни для перевязки, воду, съестное... Размещались больные в коридоре, вдоль стен на полу (глуше, защита от пуль) – мужчины, женщины, дети, старики, – труба бед нетолченая и в обстрел, и в затишье. «Суки! Знали же, что на город армада прет, разведка – лучшая в мире!» – «А вот немцы в Отечественную нас в села выпроваживали задолго до красных наступления!» – «Красные, белые, коричневые, сейчас начнется!» – «Свобода без жертв не обходится!..» – «Нам и дали ее: чтобы мы – их, а они – нас!»

 

Ввечеру третьего дня она поцеловала его. Он не оробел. Целующиеся врачи в халатах синих, точно работники научные после череды испытаний изнуряющих, сцена субтильная.

Петря ощутил: ему не жить без нее. А она... Петр был прекрасен, человека к жизни возвращая: «весь как Божия гроза...» – манкое, колдовское, стремительное в нем. Латал не раны кровоточащие, латал мироздание, брошенный в горнило сам. Эти его пальцы, извлекающие из плоти осколок, и словно цветок – к ней...

– Так, Петр, прости... Черт! Не было ничего! – отстранялась, когда и он, преодолев условность, шел от себя, – ...с тяжелыми управились, завтра – средней тяжести... – желая скрыть свое, желая замкнуться. Ее бездна уже поглотила его: голос, улыбка, мечта страстная...

– Сообщили из больницы, – красок в тембре убавила на фоне всполохов разрывов дальних, – помочь не могут... – вещала у окна простреливаемого. Заклинала Войны пламя, на земле весь род людской... Бес ликовал в ней, преодоление пел – всего и вся, вне наций и религий!.. Уклонилась в сторону, взглядом ошпарив, – и стекло в створке изошло паутиной от пули шальной.

Петря немел. Без акцента и высокопарности. Энергией взрывов умащалась и любовь его: огонь лечит, огнем природа становится!.. Хотелось, что деревенщику, горланить-танцевать хору пламенную. «Как в пословице от Семеновны: кому – война, а кому – мать родна! Будто специально для нас – национализм и сепаратизм!.. Сотворили волну, зачерпнули нас!.. От взрыва исполинского – волна!..» Таки полыхнуло. Бомбардировщики пронесли низко, сбросили заряд на мост через Днестр. Святло небывалое – в ширь окна, от края горизонта и до края. И Гриб разросся бахромчатый на Ноге вскипевшей... Любящему сердцу многое открывается!..

 

Представители армии конституционной уже прочно закрепились на «Ленинском», установили контроль гражданский, вывесив и над крыльцом ЖЭУ триколоры с головой бычьей. В других же секторах города, где исполком мятежный и мост уцелевший, – шли бои.

Тактика войны быстрой успеха атакующим не принесла, в апатичности пребывали и подшофе из-за бессмыслия манифестов, отступления-наступления ряби... Доктор же и фельдшер рук не покладали. Нет-нет да и кто-то из вояк забредал – подлечиться (с серьезными же ламентациями – в Кишинев). И Семеновна в халате синем, уборщица из морга, вызвалась в милосердия сестры. Бывалой закалки; без нее не сдюжили бы молодые. И воды запасет, и чуть свет у крыльца костер разложит, каши-киселя сварит, «утку» поднесет и думу тяжелую отведет. «Как теперь, мать, жить-быть под румынами?» – «Не так страшен враг, как его малюют, друзей опасайся... Румына повидала я на веку: отчество в паспорте изымут; в школе молитву ‘Татул меу’ повелят; активисты списки оформят: кто и за кого?.. Незнайка – на пляжу, а знайку – в суд ведут!.. Куда им, тараканам усатым, против нашего: авось, небось, да как-нибудь...» – «Румыны, демократы, советы-коммунисты, а я просто жить хочу!» – «Хочу – половина могу, милок!..»

В госпитале самодеятельном недоставало элементарного, хотя и пополнились ресурсы из врачебных кабинетов школ, садов детских. В подсобке обнаружился гипс, Петр накладывал повязки. Антисептик – раствор извести хлорной. Наркоз – самогон из арсенала Семеновны. Резекцию сустава предпринял не однажды он, ампутацию предотвращая. Боролся за каждую тела пядь – вне нации, единство жизни утверждая. У одного молдаванина военного после обработки раны (осколок в плечо, чуть выше – снесло б голову!) проступила татуировка – солнце; хирург орудовал иглой над расколотым с тщанием, полагая, что вызволяет и его из Небытия. «Солнце лишь и осталось в Молдавии!..»

Не только солнце как стать особую довелось ремонтировать ему. Стали поступать на стол служивые с ранами однотипными – рваными в паху; у многих и полностью было снесено хозяйство мужское. Зашивал «розы» кровавые, бинты вязал. Списывались те солдатушки и по признаку гендерному... «Теперь от хотения зависит: мужчиной оставаться или женщиной, – мрачно молвил он. – Для тела достройки материал требуется. А из чего кроить?.. Хоть графу в паспорте пиши: пол третий!.. Были наци, а стали...»

Распространяться на тему жертвы не желали, да оно скоро и само вскрылось. С каждого столба расклейка цветная кричит: «Внимание: розыск! Террористка-минетчица... она же ‘пианистка русская’...» И план общий: с волосами распущенными, голая и в каске...

Да, прибавила хлопот ведомству оккупационному эта «Мисс Парамилитарес». Город, и без того в ружье поставленный, зарядила в стояки! – и молдавскую сторону, и сепаратистскую. Солдаты и гражданские пола мужеского фоторобот тот – по карманам (ведь ничто не заводит мужчину так, как девчонка с намерениями из ряда вон). И не просто помыслы ее взорвали миропредставление, а оказия: гипнозом-де владение и коллекцией достоинств мужских, кои с каски и свисают разномастно, дополняя вид ее: босая дева-воительница мечом размахивает, косит направо-налево все стойкое и, вместе с тем, костенеющее под звездами и луной. Но это скорее апперцепция, к эгрегору стихийному апеллирование, не к Телу... Службы профильные в Кишиневе сыск провели, но сведений – кот наплакал: Лариса Мышкина, девятнадцать лет; ну, бабка – медичка бывшая, абортами промышляющая; мать – учителка-разведенка, от трех браков дети... Сама же бестия учится на музыки препода.

...Жизнь входила в русло некое. Галина и Петря – как муж и жена. Хотя обычно в песнях – война-разлучница! Петря и ревновал супругу, настаивая увертываться от приглашений офицеров «подлечить их в обители скромной», в здании школы, как и ЖЭУ переформатированной. Галина пресекала домогательства, ибо оказывала помощь женщинам, с солдатней флиртовавшим; после разгула «пианистки» мстили те, издевались. «Ой, Петр, неужто уроню себя? – она на упрек неинтеллигентный по поводу отлучек. – Измерю давление полковнику, он жаловался, попрошу шприцов для госпиталя – и обратно!.. Аль я не я и воля не моя?!» – смеясь, подражала Семеновне...

Верил. Из тех она, что «в избу горящую войдет». (В молдавском же эпосе путь освещают сердцем – мужчины!) Надеялся. В мир заботы о раненых погружался; их-то можно было «выписывать», а с доставкой горемык по адресу – Семеновна во сто сил лошадиных: слона на ходу стреножит... Они такие, русские, живущие на окоеме имперском! И злу военному сопротивленец Мышкина, вестимо, из числа их.

 

Давление замерить. Полковник армии молдавской и глава режима «оккупационного» в муниципии мятежной и впрямь сутки вторые места себе не находил. В висках его стучало... Под замком в кладовой для инвентаря – она: террористка русская, взятая с поличным на передовой! Посулил верховный тысячу леев тому, кто сумеет пересилить ее и в штаб доставить. Свершилось. На живца ловили. В ночь на позиции вдруг объявилась, приманила из окопа бойца, окрутила мозги ему и космы волос на «конец» его навила... и дернула... Бойцом пожертвовали. Можно и итог вершить: двадцать три единицы силы живой вывела из строя! К стенке ее!  

Есть тут еще кое-что для ведомства. Склоняет оружие бросать. К Днестру выводит дезертира... До мистики в сознании армейском разрослось: мол, создает девка «коридор-не-преступи», что ни пуля, ни дозора огляд не берет. А при отказе дезертировать секса традиционного избегает – никто и не настаивает, всем бы хотение солдатское осуществить в мановение – и в окоп!.. Днюет на чердаках, сушит трофеи, снизывает и водружает на шлем победно... Что творит! Выбираешь войну – кастрат; бросаешь ружье – спасаешь «достоинство»!.. Допросить? Проку... Интерес в другом: девственница ли?.. Крик поднимет!.. Вот и билось в висках и в сердце полковника, спиртом заправленного и видами... Давление замерить и пилюля из рук докторши перед экзекуцией не помеха...

У Петра был припрятан пистолет. Вояки зачастую теряли оружие спьяну, меняли на спиртное и наркотики. Дети и те играли в затишье настоящими. Взял чемодан, на котором пульсировал крест, и – за Галей, о слежке не предупредив. С замиранием взбежал на крыльцо школы. Двери – в расклейке: террористка... всем, кто знает о нахождении ее... Под навесом за партой бились сержанты в «Чапаева». В жилище офицеров часовой фельдшера не пустил, усмехнувшись. Петря сел на бордюр у джипов армейских. «Какой такой пациент особый?! Адъютанты обкуренные будут скабрезности городить... Изнасилуют!.. Чертова баба; и чертова Семеновна с премудростью. Что означает это: ‘я не я и воля не моя’?» – вскочил, нащупывая пистолет в кармане халата; за угол здания устремился.

«Еще вчера я благодарил Бога за эту женщину: дерзкую, умную, нежную! Я благодарил войну... и вот плата!» На чемодан громоздился и – к трубе водосточной; по выступу межэтажному – к «покоям» полковника, кабинет директора облюбовавшего.

Окно зашторено, да фрамуга открыта. Подглядел: Галя на стуле, полковник на диване разбросался, руку на тумбочку облокотив.

Давление замеряли.

– ...Вы же образованный человек, в звании, – Галя хранила тон свой, где-то с усмешкой. – Кто дал Вам право судить? Целый регион объявлен преступным; а ведь здесь люди – они иного сорта? Их не кормила ваша волчица итальянская?

– Кардиолог, слушай пульс, что ты понимаешь в политике!

– Я по необходимости кардиолог. Я – психолог...

– Хм... Мне нужен другой врач... А может, хе-хе, ты агент... сподручница пианистки?.. – полковник говорил через силу, был заторможен, несмотря на браваду. – И что за диагноз?

– Военный мещанин – вот диагноз!.. Утрата перспективы ведет к последствиям. Миропроект – узко-национальный, равно как и широко-экспансивный, на штыке, – обречен!

Полковник кадык выпрастывал, рвал пуговки на воротнике:

– Ценности ваши... народы, нации, люди... вещи среди вещей!

– Вы конституируете миры законченные. А задача – горизонт расширить, помочь каждому осуществить выбор!.. Лариса Мышкина это сделала – идеальное сочетание: «могу» и «хочу»! Она у вас. Отдайте ее!.. Я требую, полковник! – Галя плеснула на вояку воду из стакана. Схватила шприц наполненный. – Вперед!

Петря повалился в газон, за чемодан и – к входу парадному.

Мгновение. Дверь распахнулась.

– Черт! Всем на месте, иначе я ему антифриз загоню!! – горели ее глаза; как и тогда, две недели назад, когда она... но на сей раз грозила, если не выполнят требования ее. Шприц – у шеи полковника: игла секла бороздку по коже. Сам же чин седовласый – в проеме на полусогнутых – за воздух руками цеплялся; глаза – как у быка на флаге государственном. Сзади – девушка, босоного и пришибленно, увитая волосами спутанными; на голове Дивы каска...

– Черт! Теперь двадцать шагов назад или «маршалу» вашему не жить! – Галина, понукая командира, словно щитом прикрывала себя и «террористку». – Ключи от машины... 

Двое за доской игровой бросились исполнять, а другие, отмеряя эти «двадцать шагов», пятились, не понимая в точности по-русски.

– Петр, отдай ей халат и в машину, черт! – она кричала, угадав в дымке предзакатной присутствие его с пистолетом вскинутым. – Кот хитрый, полезай! Я отныне – твой Новый Рим и Империя отдохновения... Иначе я его поцелую!

Петря постигал «план»: вырвать девушку ценой любой из возмездия лап? Но это не его, фельдшера, партия! Он медлил, переводя ствол от «чапаевцев» – к Гале и Ларисе Мышкиной.

– Галина Аркадьевна, – тянул волынку, – а полковник зачем?

– Пошевеливайся, хирург! Пациент в состоянии предынфарктном, нужна госпитализация срочная!

«Э-эх... я не я и воля не моя!» – укрыл халатом плечи солдат насильницы; подхватил и полковника обмякшего (впрямь, давление у того, и пятно в паху фиксирует глубину вод, как на атласе школьном), втащил в салон. Галина – за руль. Лариса с ней рядом.  

Адъютанты реагировали в какофонии. И Петри выстрел – на манер вороны карканья. Никто ни в кого!..

...Миновали блокпост, а там вояки матерые, не в пример ординарцам штабным. Информация не дошла пока... 

«...Ну и женщина: добыла языка-штабного и девушку спасла!» – упивался в зеркальце салонное на Галю Петря; но обварил его Ларисы Мышкиной окрик гневный: «Полковник! – круглила девчонка глаза, обернувшись. – Сперма подозревающего в измене супругу имеет запах скверный...» – «А-а... – проблеял чин, – и ты туда: лишь по необходимости террористка, на деле же – сексолог?..» Галя гнала по городу опаленному, ухмыляясь...  

Полковника транспортировали в реанимацию. В Кишинев не довезли бы (судя по пульсу), помощь неотложную оказали в логове сепаратистском. Оклемался, допросили из Конторы. И о похитителях его, и о «пианистке»; но без пристрастия, одного ведь они все поля ягоды, знающие друг в друге ястребов-беркутов-коршунов, чтящие звезды (нравственный закон!) не в Небе, а на погонах.

Похитители и «террористка № 1» (мисс Парамилитарес) войны Бендерской были уж далеко. Мчали в аэропорт, где Ларису сдали в руки сестры ее, стюардессы Лены, что разобралась и с каской, и с халатом, – в отсеке багажном пульнула рейсом к морю лазурному и рассвету сиренево-лимонному... По Тела изъявлению – вместо Влащицкого Генки!.. Полицейскому любому там губки существа чудного щебечут: «Хо-чу! Азю-юль!» – и жизнь меняется...

Галя и Петря стали вместе жить – в Кишиневе. Психолог новообращенный и хирург... Галя получила орден. И Петря получил; но никому его в городе родном не показывал. Разве что полковнику, через годы с вывихом попавшему на прием к нему. Спиртом уж тот не баловал, из армии уволился, генералом не став. А история ПМР брала обороты. К чему все пришло, тема особая.

 

6. «Я – ОКИЯН!..»

На момент избавления Ларисы от преследователей братцу ее Алешке, без того малохольному под свист пуль и снарядов грохот, в фазу Тьмы Лунной – греза была... И поныне ума затмение длится, двадцать лет спустя, в подробностях эпохальных и деталях...

Он – Тело большое, субстанция невыразимая, распластанная по тверди мировой, по Зимли всий. Он – Окиян звенящий и самоосознающий: «Я-я-я!.. Всегда – Я – Окиян!..» Знаний о своем происхождении у него нет, но есть чувство одно, что переполняет его, чем и является он в причине собственной – Гармония... Растения и животные, обитающие в нем, благодарят его: живут и умирают, рождаются и опять живут, – безмолвная благодарность. Дают знать о своем реки и моря – он их чувствует, они впадают в него, и он принимает их. Все это происходит миллионы лет, и все это понимает он априорностью – Гармонией... Но вот появляются некто (ни имен, ни шевронов на одеждах их пятнистых!), подгребают на понтоне и с умыслом тайным завоевателей вперяются взорами – в Него... И тут случается необъяснимое: впервые за все времена он теряет Гармонию – она распадается на множество чувств новых, непонятных. «Вы, должно быть, Боги или Титаны, стихий повелители, – рокочет Алешка, – раз не боитесь глубин моих?..» Удивительно слышать ему голос собственный, какой-то он гулко-всепространственный. Отвечают те: «Нет, мы просто государства спасатели! Собирайся с нами...» Алешке становится чуднó: он, Окиян, и ему вдруг нужно с ними, с людьми при исполнении, – да еще и собираться?! Так он думает: все в нем напрягается, бурлит... А служивые пристальней всматриваются в пучины под ногами – в хляби разверстые, что пытаются изъяснить сомнения свои, но выходят клокочущие, никому, верно, музыки неведомые. Они кое о чем догадываются: «Мы тебя ограним, – предлагают люди вежливые, – перельем в сосуд семантический; поверь, тебе там тоже будет удобно; трудно принимать тебя такого – распластанного по территории!» С их логикой упрямой нельзя не согласиться – и он с поспешностью школяра прилежного сливается в таз медный... Оказывается, в емкости тоже много забавного: все звуки, что вокруг, что везде, слышатся таинственно, с особым оттенком игровым. Телом, объем полонившим, он превращается в орган один – чувствилище... И сейчас же – вне времени и пространства – на него Девушка Каменная с волосами распущенными, вознося что-то высоко над головой в венце. Когда она появилась в лучах солнца заходящего, Алешка думал, что у нее черты знакомые. Когда же приблизилась – он так и не вспомнил, кто она. Словом, подносит к зерцалу лица его (в огранке медной) Факел, и все вещает о том, что она – Цивилизация и Свобода, – и его, мол, сестра. «У меня Природа – и Сестра, и Мать, и Бабушка! – Алешка Факел, однако, принимает, – Так виднее Окиян мой Земли и Миру будет!» Она смотрит на него, и из глаз ее сияющих, строгих, бегут звезды рубиновые... В Алешке сразу же взыграли волны чувств из тех, что приобрел недавно: он тоже захотел патетично, чтоб и из его глаз катили звезды. «За Сталина, за Победу!» – вот что «накапали» на темечко ему звезды те... И еще отточились по водам его ряды семантические, выстилая и лыбясь вежливо: «Сложим головы за Форпост – во благо поколений грядущих, что тоже будут слагать – до последнего, не убоясь не понятыми быть в себе и вовне не понятыми... Ведь они – это мы; а мы – это они!» И тут все кругом, весь мир, увлажняется, но не от плеска слетающих с плеч голов многих, и не от града растаявшего слез, и не от испарины галлюцинаторной, а от воспоминания того времени далекого, когда мальчик, проснувшись ночью в постели мокрой, начинает бунтовать. Бессмысленно в себе и беспощадно! Психика, испепелившись, покрывает пеплом простынь, подушку, одеяло... 

 

И через двадцать лет Алешка сбивчив в словах. К нему пришло во время войны, под свист пуль и мин грохот, обрушилось на него, поглотило всего его, полностью подавив всё, что из других имелось в наличии, оставляя одно, и это одно (не подберешь слова) – фантастическое (нашлось слово) – безраздельно довлеющее чувство. Чувство это необъяснимо. Молодой человек озадачен: ведь слова эти, в которых он чувствует необходимость, за которые так судорожно цепляется, не объясняют, а рождают звучанием своим не относящиеся к основному чувству чувства. И чем больше слов, тем больше и чувств сторонних, ноющих, нервных, а основное-то, пришедшее с войной – в фазу Тьмы Лунной, – так и остается неуловимым и уже совсем невнятным.

И тут случается необыкновенное. Он постигает вдруг, что это непознаваемое и довлеющее можно выразить повизгиванием обыкновенным, схожим, к примеру, с визгом собак (ведь для собак ночь – и есть чувство великое, и луна – чувство). Так этот человек молодой, поросль грядущая, государства опора и надежда, догадывается, пробудившись от сна разума, как передавать это довлеющее, – он когда воет, то не просто воет, а пытается все-все оттенки чувственные передать... То оратория войны!

И вот за этим «истолкованием» – о снарядах и минах на головы горожан мирных, о политике и о пропаганде, о «своих» и о «чужих», о жите и о нежити, – Алешу Мышкина, уж тридцатилетнего, и застают психиатры... То Окиян укрощенный.

 

7. ЭГРЕГОР. ТАК УМИРАЮТ ПАРАЗИТЫ

В одиннадцатую ночь осады на приусадебный участок Виталика Лупана, бендерского авторитета уголовного, угодил снаряд. Благо, Лупан один был в доме, располагавшемся супротив крепости старинной, если миновать котел огненный у моста через Днестр. Вывез домочадцев (родителей в летах и собаку овчарку) на побережье морское. Отец – молдаванин, мать – русская. Кликуха с фамилией крепко срослась – все его величали за глаза и в глаза «Лупаном», подначивая мускул: и кореша-подельники, и менты, и эмгэбэшники...

Лупан вернулся, осведомленный, что уж начнется вот-вот – Кишинев будет отстаивать государства целостность. В противостояние он не вмешивался. Пережидал войну в бункере – в окружении подушек атласных и бочонков благоухающих; телевизор транслировал CNN. В момент попадания снаряда Лупан сообщался по линии, выделенной куратором из органов (а мобильников и скайпа тогда в помине не было).

– Прикинь, Степаныч, война наша по ящику: ничего себе шняга?! Алазань шары шлет... танки землю жуют!.. Тут и мой дом, и твой; даже хаза начисполкома... Со спутника, ха, снимают?

– С Суворовской горы съемка, – отвечал чекист в звании майора. – Пункты у них на высотах. 

– Полезное, ха, изобретение!.. А нельзя по горе шандарахнуть?

– Можно, – задумчиво говорила трубка. – А зачем?

– Мало ли... – фонтанировал Лупан, завораживаясь стрелами, шпарящими небо ночное; и репортер по-англицки в формате вещал о буден горниле, сплавляющем воли-представления в явь новую. (Но Лупан в языках лыка не вязал, да и про бессознательное коллективное – не дока.) – Чтобы не задавались педики! Мы тут шкурой рискуем, а они – эфир! Ха!

– Рискуешь... – усмехалась трубка. – О войне по картинке судишь. А слабо – на чердаке миномет: по совести – как все?

– Ха, моя хата с краю... И так терплю убытки с рынка.

– Небось, уж принял на грудь? – не интересовался, казалось, куратор издержками бизнеса подшефного.  

– Еще не похмелялся... – Лупан виды лелеял на циферь в алмазах на запястье: ноль часов двадцать минут... – Вот вчера – ха: под утро свистопляска утихла – я и намылился дизель заправить. И баки... Ха! Страсть хотелось свеженького! А какое нынче пиво – завод две армии голимые поделили, никаких гостов, черпают шлёмами... Двинул в обратку, а дрожит очко: тачки обугленные всюду, и по мне, неровен час, долбанут, хотя и цинкуют номера «мерина», – и те, и эти, ха... На «Ленинский» выворачиваю, а там со столба каждого – чувиха с волосами моргает – объява, короче: «...Пианистка-минетчица...» Не знаешь, кто?

– Знаю, даже имя...

– Да мне пофиг, как зовут! В бункер ее!

– Ответ неверный. Скажешь так – пиши-пропало: пальчиками музыкальными затолкает хрен твой и яйца в рот – и откусит.

– Ну, а я ей сначала зубки обломаю. И дурь из башки выбью...

– У нее каска на голове.

– А я ее за сиську ухвачу – и наизнанку выверну...

– Она скользкая... В ночь на позициях объявляется голая... – прорицателем вещал из бункеров иных куратор. – Выманивает бойца из окопа, без разницы армии какой, – мозги опутывает ему и космы свои на «конец» его навивает... и дергает!

– Ладно меня разводить, как лоха. Я о другом хотел... Так вот, в районе элеватора еду, бардачок ксив твоих, вплоть до парламента, и вижу: ребятки при параде, с саблями и «калашами» – на конягах у Межрайбазы – ха, ты прикинь: на конягах! А грузчики их пакуют фуру «Филипсами», что у Сереги Шестакова, терпилы конченого, смахнули органы твои. Забыл? Он эшелон вина на Москву, обратно – вагон электроники... Ты, Степаныч, долю там держал, на базе...

– Случай сделал из тебя трезвенника? 

– Притормаживаю, – захлебывался Лупан пивом, – говорю: беспредел, чужое присваиваете. Вроде, по понятиям у вас: и сабли, и искорки из-под шпор, ха, – а не просекаете!.. Окинул меня есаул, голова седая, сурово, ой: «Валил бы ты, колбаса деловая, а не то шашечкой, что сабелькой зовешь, взвинчу по темечку – не искры, звезды на звездюля наезжать будут, а не ты – на казака в колене седьмом, в обложениях крепости участвующих!..» – и смотрит с коняги на крепость... Прикинь: звезды на звездюля... ха!

– Ха-ха!! – мерно на два раза (сердце горячее, ум хладный). – Есаул и чуб с проседью?.. Ну да. (На рекрутов из России у майора дело: перегнали по факсу, чтобы из плоскости не выпадали. Иначе – непочтение к фигурам геометрии, осям симметрии.)

– Он самый! – задыхался в усердии Лупан. – Наказать!

– Продуются в прах казачки, – суровела трубка, – облапошат их и девки, и барыги: ведь как проверить технику без электричества? Не то, что у тебя: телевизор на расходе жидком... («Кроме того, многие завербованы ГРУ, – думал втуне чекист, – тягаться же с грушниками нет резона; гульба – их, за нее и платят.») – Не наша война, уразумел? – к Лупану. – Их сознание: Свобода и Парадокс... Мы свободны от парадоксов!

– Доходчиво ты, Степаныч, политику... – присосался Лупан к «Баварскому» с базы, где дозорные реальности новой и продсклад прибрали: дюжину пива за сотку баксов! Ха!

...И вот тут – снаряд. Треск остервенелый стен! Лупан перекрестился. Землетряс на веку его в колонии подростковой и позже в зоне был, однако нынешнее основ проседание – аж трубка выпала и диван под нуворишем скособочило – добра не предрекало. Даже если чалиться с иного почину приходилось, отгородившись от реальности ее изображением. «Накрылась хата!» – забыл о бутылке, что, брызгая на циновки, заволоклась под пуф. Разгромлено душой, он – к лестнице, невзирая на зарок казать нос наружу, – может, часть дома цела?!

Опасения подтвердили сценарий для него. Задраен люк. Тонны балок-кирпичей сверху! И по телеку: как сметаются жилища. На одно «месть небес» – с самолета; на другое – с высоты Суворовской, в Отечественную дающую карт-бланш на предмет раскатать в блин город... Ха, начхать: с неба ли, с горы лупанули... Негде голову приклонить, кроме как в подвале этом фешенебельном!.. А потом куда? – когда схлынет обмен любезностями меж сторонами, чье эхо в бункер и не проникало (разве с экрана)?.. Лупан и еще подналег с упорством бычьим на люк. Дерево эбеновое скрывало пазы – комар носа не подточит!

Он к трубке: авось чекист, «крыша» надежная, – еще в корпусе без кнопок (копия Мавзолея, чурка призматическая). Все, кто востребован, лучами сходятся на «минус» пятый этаж ведомства.

– Степаныч! Завал, ха! Дом! Выручай; мы же не один пуд соли...

– По-порядку, Лупан, – категорично трубка, будто и не было паузы, возрождая вора из руин личности : холодный ум и сердце...

– Сижу, с тобой распрягаю, вдруг застонет подо мной и надо мной – и в ушах тяжко: симфонически!.. Все это навалилось с кирпичом этажей... с деревом мансарды... дом, короче, навернулся!

– Труса празднуешь? – вгрызался фрезой в показания абонент, – Но что за шумы в погребах твоих пневматических?

– Какие шумы? Ха, телевизор... – ладонью по лбу мясистому Лупан. – Вот, сейчас: канонада в районе цеха консервного... огонь залповый над зданием ДОСААФ – в эфире прямом... 

– В прямом? – жалила трубка. – Глаза в мозоль истер об экран, а на казаков в обиде! Они воюют, а ты мокрицей дрочишь на девы фоторобот... В штаны навалил, когда снаряд в огород угодил? 

– Александр Степанович, выручай, мы же с тобой... 

– Что с резкостью? – без сострадания трубка. – А с цветом?..

– С каким, ха, цветом? Пахала и пашет техника японская!

– Сколько спецов на фасад тарелку громоздили тебе?

– Трое-четверо, не помню... Я коньяка ящик им...

– Теперь дотумкай, щедрый ты наш: цел дом?

– Не понял...

– Дворец стекол лишился. Тебя не завалило. Люк заклинило.

– Ха!! Без тебя и не допер бы, – смахнул слезу страстную Лупан; вскочил – и по стойке бы, но мешала провода длина...

– Погоди радоваться – ты в ловушке. Поучал: будь проще!.. А ты: дизайн-дизайн!..

– Степаныч, ты знаешь, где люк. Граната – и нет люка! Но, может, автогеном по кромке: паркет ведь пород африканских?  

– Управлюсь, заеду как-нибудь. Граната, ишь, ему не в кайф...

По линии выделенной гудки не шли; прекращалась связь – и тишина до звона в ушах, что в космосе глухом и тревожном. А может, в ясном и чистом.

...Однако подмога не шла. Сидел на линии ночи-дни, прежде чем не проворковала на том конце особа занятий определенных – марафет в апартаментах на «минус» пятом. Большего от нее и не жди; бесполезно звать, сейчас она всем требуется: помощь. Гудки! Откуда взялись, раньше не было?! (Сигнал в скафандре: исчерпан и кислород, и электричество!..) А на снаряда боеголовке, в огород угодившего, и другого, что по спецлинии, гудки инициировавшего невзначай, краской белой написано: от Лупана! Распространенная в Молдавии фамилия. С Суворовской горы лупил солдатик, божась достать всё и вся, что достало его и будет долго (всегда!) доставать тех, кто режимы насаждает по Днестру. На Западе и на Востоке!..

...Его учуяла овчарка по возвращении из эвакуации: от ворот, взрывом искореженных, к люку на кухне и привела. Когтями по паркету сучила. Выла... Вскрывали люк тот автогеном... Лупан по лестнице пластался нематодой стеблевой. Сухой. Желтый... Дизель с отводкой внешней издох и телевизор погас. Винотека и пива ящик за «сотку баксов» иссякли... На циновке у дивана – распылитель початый средства импортного спиртосодержащего, огородниками чаемого для глушения вредителей... Бутылки и бутылки в ногах – что кладки блестящие яиц красных... Так умирают Тела паразиты...

 

Да, прибавила хлопот майору эта «Мисс Парамилитарес». И без того город, в ружье поставленный, зарядила – в стояки! – на три буквы обрекла сторону молдавскую и сепаратистскую. («Ведь ничто не заводит так, как девчонка с намерениями из ряда вон –  несусветными!..» – думал майор точь-в-точь, как и полковник, глава войск конституционных на «Ленинском».) Сообщения с окоемов городских лучатся на пульт: девятнадцать бойцов противника вывела из строя! Но и девять наших; и трое бойцов Силы Третьей в списке послужном ее!.. 

Клюют на нее по окопам, хоть и осведомлены, – и та, и эта армии... Затмение повсеместное... У Степаныча самого последние сутки мокро в паху – от предчувствий встречи; и нежит он зазнобу, приходящую уборку править, а видит – ее: с фоторобота при волосах длинных, голую, в каске, – себе же и нарисованную бурно, так как явь слухами полнится относительно черт красавицы, жертвы вскользь ухватывают ракурсы ее.

И ведь оружие склоняет бросать. До мистики в сознании армейском разрослось: мол, создает девка «коридор-не-преступи», что ни пуля, ни дозора огляд не берет... А при отказе дезертировать вендетту свою извращенную и вершит!..

Эх, что творит! В розыск ее, бестию, как и сторона молдавская – на «Ленинском» – уж вострубила и фоторобот перегнала по факсу... Подъехать к матери и бабке: фото реальное испросить? Не суть важно! Интересно: девственница аль нет?.. Теперь еще казачок с «Филипсами» по складам чудит. Знал бы, на чей товар зарится, – не подсказали доброхоты!.. А Лупан пусть в подвале парится, невелика птица... Да и порешить его пора!..

Так думал главный чекист городской, побазлав по связи выделенной с ворюгой главным городским.

Кочетуров Александр Степанович, майор, сорок лет; родился в семье военных в Риге, там же окончил училище общевойсковое с отличием, направлен в школу КГБ. Из-за чувства неразделенного (избранница вышла замуж за другого) приобрел комплекс состязательный; хотя с возрастом научился скрывать отношение к оппоненту – до часа расплаты... Нарожал детей от нелюбимой, согласно требованиям граф карточки учетной... По отзывам сослуживцев и состава начальствующего КГБ Молдавии, куда и направлен заместителем отдела, характеризуется педантичным предельно: костюм надевал спортивный на турниры шахматные... С началом перестройки переведен в анклав на Днестре. Однако в интригах политических периода развала Союза найти себя не смог, невзирая на спектр возможностей для отмщения сублимированного: ему был нужен враг, а не пестуемый клон идеологический – националист или сепаратист. Курировал торговлю кооперативную, а также сеть криминальную...

 

Поутру гвалт минометный и перестрелка в черте городской дошли до усыхания сил, манифестирующих только одну Правду: алкоголь и наркотики, передозировка из всего и вся... Мирный житель прикорнул в норе бетонной, тесаной пулями-осколками. А майор безопасности в костюме СП «Динамо» подъехал на джипе сверкающем в ляпах белесо-мутных на бампере и стекле лобовом: мало ль, и в квартале в укор прямой – бронетранспортер видом кричащий утерт копотно шинами собственными (перед выездом не удержался майор, пульнул страсти семя по Девственнице на капот), к дому Лупана, откуда лицезришь с успехом и крепость древнюю...

В рукаве у него пистолет: вскинь руку и пали. Как и обещал ночью, явился помочь. И убить. Тридцать три уж Лупану, пора кончать биографию вольно-художническую – в векторе кражи кроссовок у одноклассника, угона мопеда, а далее и вагона с мясом из мехсекции... отъема у фермеров продукции по сию пору... Мышкину в бункер к нему? Ха-ха!.. Накоси, выкуси!.. 

Не успел Александр Степанович обследовать место парковки за распахнутыми волной взрывной воротами особняка, как – патруль из переулка. Пять сорвиголов, включая есаула чубатого с проседью, у которого и автомат, и шашка на ремне портупейном, и пистолет (даже нагайка подмигивала). Все спешенные, ощеренные хищно – до ртов саблезубых на лицах загорелых. В зоне подконтрольной смерти эскадрон. И спиртянским разит...

– Документы, гражданин, – с небрежением классовым есаул приступил к джипу, который на фоне брони искореженной и гильз стрелянных под ногами выглядел и впрямь вызывающе. – А это что? – пальцем заскорузлым по стеклу. – «...Ах, лето красное!.. Любовь, шампанское, забавы и прогулки!..» Так я жду!

Александр Степанович мог бы вздуть удостоверением и дело в шляпе, но предъявил права водительские, готовый стерпеть от пройдохи чином-летами ниже.

– «...Балы, красавицы, пролетки, юнкера!..» – возвестил есаул речитативом, ксиву разглядывая. – Фальшивка! – не моргнул глазом фривольным. – Придется доказать, что не диверсант. Транспорт реквизируем для эскорта особы особо важной! Ключи!

Решали секунды. Либо его грохнут и эскортируют машину в караване товаров складских барыге одесскому, либо он их, упырей архетипических, поправку исполнения Пианистки творя. Рука «за ключами», в пальцы лег «Стечкин», смыслов исполненный: отжал курок с разворота – в яблоко адамово двум слева, двум справа. Кровь горлом ярко у четверых. Пуля пятая да во шашку вскинутую главаря: вибрация! И поморщились оба... Мгновение спасло чубатого, что в пудре алюминиевой: он отпрянул, трезвея.

– «...И вальсы Шуберта, и хруст французской булки!..» Ни хрена себе! – выдохнул за платаном казак, изумившись повизгу спасительницы стальной (в ножны ее). – А дядя не прост!

Степановичу ничего не оставалось, как пригнуться за капотом. Есаул же не спешил со шквалом: ах, этот на солнце раннем внедорожник ликующий! Ушился во двор особняка. Майор за обоймы – и через трупы вслед. Прихватил бы автомат, но с пистолетом призы брал...

Тишина стояла после свистопляски ночной всеобволакивающая. Ни щебета, ни лая, ни жужжания, а держателям Мифа реальности новой по норам бетонным – чувство было, будто в скафандр их поместили. И после войны сладить с тишиной не могли. Мужчины страдали и явным: в канонаду (в предвкушении Девы с волосами!) и могли – и не в подполье задраенном, а чтоб мин осколки о цоколь, – в унисон... Тишина великая; но чекист ее не замечал. Забрался в окно, желая выследить «балеруна» при шашке: среди деревьев или за беседкой у бани он? По крошеву стекольному меж мебели опрокинутой шел в столовую, где и ввинчивался по проекту люк; наметил, как закрепить гранату... Фоторобот, Лупаном оброненный, расправил бережно – и к холодильнику на магнит...

В сей момент – очередь изобличающая. Косяк дверной в щепу! Без сомнений: есаул в воронке от снаряда. Достать его с данной позиции сложно, нужен маневр. Чекист из эркера вызов принимал шашки заговоренной. Казачок короткими в ответ. И на фуфель в виде бейсболки на сачке... Кстати, в аквариум роскошный не угодила ни пуля, ни осколок, хоть кругом все вверх дном; рыбы пород пучились глазом, взывая остановить беспредел. Чекист и пойдет на поводу: вдохнет глубже – посвящен и в практику йогов, и в традицию мускульную решения прекословий логических. «Домашнее насилие – лучшее из насилий!..» Вправит он мозги и Лупану, и безотцовщине Мышкиной, лишь только управится с...

Черепанов Григорий Васильевич, есаул, холост, тридцать пять лет; направлен Рязанским Резервным войском казачьим в Приднестровье для поддержки народа, выбравшего по вождей указке сепаратизм. Воевал в Югославии, а ранее в Афганистане, где и завербован ГРУ как пассионарий, «активный». Его рапорты с описанием расправ вошли в фонд спецхранов на Ходынке... Болевая точка с детства – отец. Актер драмтеатра в восславленной поэтом крестьянским глубинке чудил на подмостках подшефных гороно: Кот в сапогах, Айболит, Кикимора... Гриша утренников бежал – из-за паяца, который (по изыску психолога) и повлиял на тягу сына к маске: чтобы быть, необходимо и казаться! Аналитики ведомства внушили, что он – казак лихой и в роду у него с избытком представителей сих, крепости бравших, турок гнобя. Шашка, фуражка, усы и чуб – для формата: сводить смыслы и горизонты. Шашкой махал, рубака-парень, оспаривая огня силу убойную. От образа взметал себя. Дева гордая и голая с волосами разметанными – в раздолье! Тоже искал встречи с ней.

Все дела личные наймитов майор просматривал: где аукнется? И вот есаул – кость в горле. Вместо того, чтобы грудью встать на защиту Межрайбазы от тех, против кого и воюешь, или от обывателя, начавшего грабить все и вся, – сам и разрыл склады. А ведь электроника ретировавшегося за кордон воротилы (не убрался, был бы бит!)  сработала б на реверанс охватный: Степановича на вершину! – в политику берегов он не вмешивался, готовил почву экономическую. И вот из-за пижона ряженого, дыбом ерошащего ус и в манер нагайкой отрясающего, под провалом преемственность властная. Вечно грушники собьют карту. Что им переходы плавные исторические, разворошат все и вся, – интуиция хаоса!..   

Зашкаливал внутренне – в приятии структуры конкурирующей, анклав инициировавшей. Пылал, подступая с пистолетом холодным вдоль ограды за беседкой ажурной – к воронке в саду... Умозрел в ракурсе грозном и картину за стеной. Трупы у джипа привлекут патруль, экипированный не понтовски, с рацией... Но в затишье слепящее и кошки не жаловали на улицу. И Лариса отсыпается по чердакам. Дама-forever Рыцаря Сердца горячего и Головы... Ни на полшишки не засадила солдатня ей, все сообщения перепроверил!..

Пополудни стороны сдавали город барыгам, слетавшимся из Одессы. Успеть бы!.. Злость и азарт творили волну. Становишься на след – ни алкоголь, ни наркотик не сравнятся. Ведь столетия край ждал его: то в облике господаря Александра Доброго, право дарующего купцам на извоз товара по реке, то Штефаном Великим в походе к морю, то наместником-графом Паниным, рапортующим императрице о взятии Бендер, то полицмейстером, сеть кварталов закладывающим для надзора удобных – на фасон Петербурга!.. Стремился к единению эротическому с Местом, сказал бы иной психолог-психопат... Место и Дева-Лариса слились!..

Еще несколько шагов парящих миссионерских – и он оказался с тыльной стороны участка, откуда удобно ликвидировать усача.

Но что-то отбросило из прихода адреналинового – в момента кромешность. Пробираясь по почве взрыхленной, от дерева к дереву поваленному, круги стягивая по ямы ободку, он в ней врага не чувствовал... Эмоций отходняк – в пятнах блеклых, а заодно страх! «Фью-ить...» – цикада высвечивала мир несносным. Чекист вжал голову в плечи, готовясь, что сейчас ее, и без того мертвую (для мира профанного), снесут с шашки присвиста. «Фью-и-ить...»

Майору оставалось сигануть в яму. 

– Эх-ма! – между небом и землей, войной и бесчестием...

Произошло нечто – у воронки не было дна! Туда канул и есаул – в пустоту (вслед очередей по фуфелу отдача умножила тела вес). Нелепо маршируя (комья и камни обгоняя), валился в колодец мощеный, неглубокий, как рисовалось. На ступни приземлился – опыт. Но с правой, сжимавшей «Стечкина», метаморфоза свирепая, – всасывали ее тысяча чертей! Прежде чем погрузиться во тьму всего непроглядного, осознал: оглажен сталью по кисть; и он не мог – сколько б ни давил-давил-давил на курок!.. Боль жгла, волной заполняя... и шваркнула о берег!.. Стекленел глазами, рот открывал, проклиная себя, что не усмотрел!.. Прощался с Девой.

 

Очнулся. Перетянут до скрипа портупеей казацкой. Полулежал, опершись о стену заплесневелую галереи. Ход из крепости, в уме мелькнуло, прежде чем вспомнил о руке. Боли уж не было; запястье набрякло перчаткой боксерской – обмотано ветровкой упитанной. Рядом шприц и ампулы пустые. У ног стреноженных увидел ее – кисть – с фаланг сухожилиями, чужую до испепеления... И пароксизм ненавистей –в Вечность! – в горле застрял: узрел казака! Поодаль стоял в галифе с мотней разверстой, инстинкт половой справляя, на фоторобот глядя. И позавидовал Степаныч его «клинку» изогнутому, фонтанирующему белесо-мутным фонтаном!.. И казак пробудился от сна души, что тела востребовала (и мифа). Подскочил; надвинулся лицом пурпурным с чубом иссиня-белым, громыхая победой в усах бешеных! А глаза: в смерть и Ведьму и Пана козлоногого зае...т!

– Кто такой? – запахивал портки, готовый разом на бивуак (костер и мясца, соответственно) эскадронщик распоясавшийся. – Дарую жизнь, пока не убедишь в обратном!

– Бери джип, иная сволочь явилась. – Убивать не советую.

– Почему же?

– Догадайся, если не дурак.

– «...Пусть слава – дым, пускай любовь – обман!..» – взял ноту темы верной. – Секс без дивчины – признак дурачины, м-да... – комкал фоторобот, бросал на брусчатку древнюю. – Вообще-то – дурак, иначе не ввязывался бы в кутерьму эту, – рвал тельняшку с себя, раскладывал с вещмешком и сапогами. – Душа парит, когда поет канонада...

– Нормальные люди бегут, когда ревет канонада! – Кочетуров смирялся, но была надежда... Пахло известняком, струилось что-то по камням мшистым...

– Подкинуть еще промедольчику, дядя?.. «На том и этом свете буду вспоминать я, как упоительны в Бендерах вечера!..»    

– Забирай ключи от авто и вали. Дам адрес барыги надежного. 

– Охал дядя, на чужое добро глядя! – усаживался на корточки есаул, закуривал. – Начхать мне на твой железа кусок. У меня, знаешь, конь какой, ого-го, всем коням конь – и звать Мальчик!

Степаныч морщился от отвращения к себе в положении «пат» и к ряхе наглой в дымах, вязких, как никогда.

– Я и денег дам. Будешь кум королю в Рязани своей!

– Что ты сказал? Откуда... – есаул сорвался на четвереньки. –  Говори, иначе откушу и клюв! – ухватил чекиста за лицо; тот восхитился и его правой, прожженной порохом и спермой. 

– Скажу. Дай дух перевести... – Степанович тянулся подспудно к кисти отсеченной. Солнце бросало круг на стену, забирая по плечи чекиста; он делал вид, что луча сторонится...

– Коридор куда ведет? – умерил пыл есаул; ему все же было совестно, что уделывает незнакомца, хотя тот уделал его четверых. – В сокровищницу Аладдина? И по поводу Рязани – я не понял...

– Это ход с южной стороны крепости, – гнул линию чекист (и время гнул), – из цитадели к горе Суворовской в форпост Порты Оттоманской... Город изрыт сетью галерей, актуальных и ныне! В них – Лариса, обесточивающая в силе мужской нас... 

– Не боись, меня не обесточит! Но ты зубы не заговаривай, – вновь ожесточился казак. – Кто: ГРУ или Гэбэ? В каком звании?

– В том, когда не имеет значения, к кому принадлежишь, – подсекал Степанович; тянул из кармана и фоторобот, разворачивая трудно: – Знаю адрес ее и тайну... из дела личного...  

– Гэбэ-э! – взвился казак. – Паскуды: продались олигархам!..

– Дурак ты, Григорий Васильевич, пригнись, я тебе вещь умную открою. Про нее.

Пригнулся казак, поверил. А иного не знал гипноза рационалист-состязатель-майор. Держал в левой свою же правую, с пальца коей есаул побрезговал (не успел!) снять обручалку с отжимом. Саданул шипом взведенным в шею «везунчика». И – устало:

– Ты дядю промедолом, он – цианидом. Как приход, племяш?..

Не пары винные шли из уст прибывшего за земель тридевять в бреду доказывать архетипически (с шашкой и с «калашом»), а миндаля благоухание. На Саню валился босоногий, прикладываясь к губам его... Сверху яростно обтаптывал сцепку солнца луч... От казака без сапог до воительницы без щита-меча, но в каске – шаг. Голая, в волосах золотых, явилась и впрямь: вела Мальчика под уздцы. За руку Черепанова брала. Оба вскакивали на коня. Юные. Лучезарные. Чудо-жеребец красный копытами по камням зеленым и склизким: цок-цок... Степаныча переступил, вглубь тоннеля темного в звездах белых устремился...

– Лариса, откройся: зачем ты кусаешь за достоинство их? – все, на что и сподобился майор, оглушенный по новой.

– Каждый сам рвет достоинство свое, в глаза Войны заглядывая. Хочешь и ты – заглянуть? – она не обернулась даже. – Не советую мне в глаза смотреть...   

– Лариса, куда ты Черепанова: за Днестр в хутора или в Порту? – из сил последних Степаныч им. – Что в Дело писать о нем?

– Палех пиши с него! – был ответ ударный. – Палех... – плясало эхо долго и гулко. Словно колокол бил. И копыт цокот...

...Отвалил тело казака. Гранатами из вещмешка забросал провал зияющий. Как по пандусу выбрался. Культя набрякшая клокотала, пожирая силы; и трупы у джипа – взывали. Нет, убивать Лупана рано. Вот-вот обыватель потянется – за хлебом и сигаретами они потянутся, – нужно успеть; чтобы Лупан оттащил мертвяков... Сигареты и хлеб. На рынок потянутся к барыгам. А также водка, консервы... за это отдают последнее. Жизнь – товар!

На карачках к кухне. «Хлеб, сигареты, водка... девки с зубами острыми... – заклинал; а в руке для гранаты разъем, выскальзывал все... сигареты, водка, наркота... Взамен: деньги, золото, авто!..» Бредил рачительным: «Где хранить всё?» – обращался к Лупану, который кричал, но было не разобрать – мастеровые старались, создавая в будущее укрытие, изолированное и от ходов османов, и от уловок ордынцев нынешних...

– По галерее и объявимся: националистам и сепаратистам шею свернем. Сераскиром засяду в цитадели; заставлю всех есть кашу кровавую, но удержу... А рабов, провизию, авто – по тоннелю гнать... Путепровод!.. Послужишь, Лупан! Найдем выход – из входа образовавшегося, ха!.. Реставрирую Крепость, куда цари хаживали, трон восстановлю... Лариса – наложница моя извечная! О-о-о, минет королевский: тысяча и одна ночь!.. А жену – в монастырь! Выпестую племя, где каждый знает цену свою: баллы по дням-часам-минутам! Соревнование «Жизнь»... Средневековье Новое! И лучше для всех! Восстанем с колен, к нам и потянутся – православие примут: французы и китайцы, и Америка! Ведь турки приняли здесь православие – факт! Гагаузы! Еще заявят о себе!

Договорил-таки. Осуществился! Жертвой своей эманировал в завтра смысл: застолбил Плоскость свершений геополитических. Ради этого жил. Громкое Рыцаря обращение – в молчание... И кружение возлюбленных вечных: Ларис-Маргарит-Офелий – в образе Вертинской-артистки... Кровь хлынула из розанов расцветших по спине... Оставили б живым – но граната в руке: как он ею в сейчас? Патруль шел по следу убийцы казаков. Рассуждать некогда было: материя или сознание определяет начало и конец в Проявленном?.. Так живут и умирают паразиты Тела.

 

8. В КРУГЕ ТРЕТЬЕМ

Его взгляд – ошпаривал! Мы сигали через тела, с коих кровь сошла в асфальт раскаленный и расколотый, словно в чернозем... Он устремлялся по улице главной в сторону моста; я же – с микрорайона «Ленинский», занятого конституционалистами, – круг очередной замыкал. Но начался уж обстрел массированный.

Его взгляд ошпаривал! И – в подвале. Под свист пуль и треск мин истерический... Николай Всеволодович Рыляков, профессор, – назвался, будто не знакомы мы, будто не студент я его бывший и по дому не сосед... И всегда он ошпаривал – в коридорах-аудиториях Альма-матер науки приднестровской нашей (посему и в охотку раззадорить, либо умягчить глаза эти подношением заморским, коим удавалось в турах по бодибилдингу разжиться); и здесь – в нем играла бликами в очках роговых, выпадая из катастрофического, интеллектуальность, энергия знания, – сквозь завесу известковую укрытия бетонного... И еще он признался, что похоронил женщину, которая ему жена (так и установил: «женщина, которая жена!», и я не изумился: Виолетта Матвеевна, – конечно!). Средь нарциссов ее же и упокоил. Но больше про нее говорить не стал. И я... про свою тоску-печаль.

Итак, подвал пятиэтажки супротив исполкома. Обитатели его, дверь за нами притворившие, остерегались осколков в окно; пластались у границ, если надо в сектор противоположный, на карачках по колее отутюженной, – в моче и в слезах... Никто не желал в темень! А дел-то: вырвать с корнем стол теннисный – «на попа» его, затушить проем... Вот в полусвете и изъедали себя и Бога в зрачках вывернутых: за то, что допустил!

...Снаряды-мины рвались за стенами – петарды тысячегласно в праздник сатанинский. Дом стонал. Тонны взрывчатки. Неделю назад, когда взвинтилась круговерть полярная (затухая-разгораясь), и сравнить не с чем: кино и книги про Отечественную – формат; а здесь – ужас неведения... Тело мое содрогалось всякий раз...

– Эти взрывы... в них – Цивилизация! Восхождение и закат... – профессор себя же перекрикивал под трепыхания мои. Точно с кафедры взывал – вроде и ко мне, но и к каждому, взгляды забирая. Дело ясное: пережил, и опыт этот изливался из глаз, что донести желали нечто, доктрину... К стене шероховатой в жилете кожаном припадал он (озноб в жару шалую?); не церемонился и с брюками. – Выхолащи-вание энергии из вещества, – себе вторил, – потребление ее...

Зачин?! Мгновения озарения, в вечность распахнутые! Хм.

Даже не кипел злобой, в отличие от прочих на бетоне голом, – человек пятнадцать нас тут возраста разного и пола, поставленных у черты. Галопировал мыслью – за всех и каждого, не смыкаясь в «камере» головы своей. – «Мамочка, а что такое смерть?» – уж трепал с колен за щечку отпрыска шестилетнего на руках мадонны, пышной телом, но обращался к мамаше: «Большая Темнота, как ночью в комнате большой, сынок!..» – голосом за нее пацану. – «А есть темнота маленькая, я ее не боюсь: за скатертью под столом...» – гнусавило с хитринкой дитя в ответ ему...

В основном же все кляли войну, скорбели о захороненных или не прибранных на перекрестке...

Спортклуб придомовой вместил бы аудиторию. Но пережидали на этажах – в прихожих и в туалетах, куда не залетал выше этажа третьего металл, покрошивший цоколи и скамейки, киоски и тумбы афишные, баки мусорные взвихрив в вихорь цивилизационный.

А головач мой пришпоривал под гвалт. Об обусловленности бойни онтологической:

– Сам я рационализатор. А тут и новые явления. Республика наша – что Галактика в зарождении! Ха-ха-ха! Фурор!.. И я не шучу! – приваливался опять, и ладони на колени...

Я умозрел перекресток наш, где притянулись мы. Точнее, это я наскочил на профессора в момента кромешность. Пуля снайперская удовольствовалась бы: маневрирующие в марке прицельной культурист и очкарик паукообразный, слепящий на солнце линз габаритами. Аутентичность его интриговала. Когда б пяткам сверкать, забывая про твердь; либо в щель пропаститься, века подгоняя: уж Хаос схлынет... Он же, краб-паук, с места на место и – к воронке на брусчатке дымящейся: что-то высматривая у ног. Сумбур, контузия?.. Прямо по курсу – бронемашины: «свои» или «чужие»? Я реликта этого в охапку – и во двор. И вот мы здесь: скорректировали совместно траекторию, грозящую отклонением... 

– Ночь просидел над убитой – и нашел! – форсировал он голос, крича, – и уверен: про свое мне недосуг (а я вторую неделю ищу по городу девушку пропавшую). – Круг Третий в чертоги свои вобрал... Несколько мин рядом – я и поддет... Все ускорялись в порыве, им не до звучания; я же уловил – и выбился из потока, постигая! Людей косило, но я – не озираясь и не хохоча, еще хранил рассудок в музыке взрывов и сожалел, что не могу ближе... 

В этот момент женщина средних лет со взором и с волосами разметанными, по ту сторону стола, вырвалась из объятий соседских – и... поползла вверх, цепляясь за расщелины. Достигла потолка и секунды там удерживалась! Невозможность же сию осознав – в охваты сердобольные опять. «Душегубы! – рыдала. – Устраивают анклавы противозаконные, затем жителей бьют!.. Дыры мы в заднице, а не форпост! Кто вернет мне мужа?»

Слух режет и голос девочки-подростка – отчетливо о страстях Христовых из буклета: «Так будет и пришествие Сына... тогда будут двое в поле: один берется, а другой оставляется...» 

– В эпицентре быть, – не внимал трагедиям оратор, громоздил в обход реакции сущностной собеседника, восклицания моего: «К чему ближе-то?!» – Важно прочувствовать, – выводил он под гул нарастающий. – Я был ведóм, ха-ха... Причем, понимал – там, на перекрестке, – что могу поплатиться, – и вопреки: жаждал экспромта!.. и я всё готов был отдать – за эксперимент!.. – и предварял меня опять: – Ради осознания, молодой человек! 

– «Что бы Вам показал Взрыв?» – сверкал он на меня очками, различая ноздрей машистой и нашатырь (уж подносили женщине). – «Если бы не я, то разлетелись бы вы: руки – на юг, ноги – на восток, голова...» Ха-ха-ха... Угадал мысли ваши, друг мой? – и сам отвечал же: – О, скорее уж я вам благодарен, что не распялен на площади у исполкома. Но я о том, что у Взрыва есть философия. Как без нее? И вот ею проникнуться можно только на войне. Дар свыше? – вопрошал, творя монолог безмерный.

...А я? Ну, не размахивает гранатой ученый под носом – и лады. И он доложил. И – колесо мироздания вспять, и войны ужасы! – пауза рекламная в телешоу. Речь повелась о векторе обстания физической (другой мы не знаем) Вселенной. Большой Взрыв – категория, требующая осмысления. Им зачинается все, им и кончается... После расширения Вселенной – фаза сжатия ее к точке сингулярной. До и После. Между передышкой исторической, как в секунды эти между снаряда разрывом, – Жизнь! 

В микромире Взрыв происходит всегда сейчас. Он и в основе любого процесса экзотермического: от звезд сияния и... до печки, двигателя сгорания внутреннего, реактора атомного... Приблизить Большой Взрыв, дабы Вселенная осуществилась! – другой задачи нет у тростника мыслящего, как плесень затеявшегося на взрыве. Лет через сто-двести все ресурсы материальные и культурные – на Дело Общее: проект «Суперколлайдер». Опоясывающий планету по экватору, он и вызовет великое материи расщепление  во Вселенной – подкатит нас к Непроявленного тайне! Создатели высоколобые инсталлируют его! Разум искусственный в помощь!!!

– Это и есть миссия наша во Вселенной?! – кипел он за всех и на всех. И вовне реакция адекватная: кто в позе эмбриона свился, кто по-пластунски в закуту дальнюю – нужду справить...

– Звезды манят. Но покорять пространства – вязнуть в них! И за миллион лет световых – те же веревки с прищепками и полки пыльные с Кантами-Гегелями тамошними... В любой деятельности, экспансии технической или гуманитарной, рано или поздно тростник мыслящий обнимает чувство вины: что он и не внемлет главному-то – лишь рубежи, как в игре детской с фишками: Грани!.. Взрыв Большой! – только здесь у человеко-машины шанс! Ориентиры научные суть преодоление природы; антиномичностью кишмя кишит голова мыслящая... И потому – оптимизируемся. Бытие определяет культуру, но и культура  преодолевает бытие!

– Музыка-живопись-поэзия, ради этих ценностей вечных и жив человек?! – сам себе он. – Ну, тут можно поспорить, поспорить...

Я же различал за неумолимостью сей вопиющей, сродни пляске огненной за окном, девочку с косичками, вещавшую из угла: «Думаете ли, что Я пришел дать мир земле? Нет, говорю вам, но разделение...»

А профессор – опять на голоса:

– Никакого жизни преодоления быть не может; разве что преодолевать косность, эгоизм научный и самомнение, теории сомнительные... Хм, сложно принять: все и вся следует цели – к изобретению, что вызовет реакцию необратимую?.. Да?!

– Вы, конечно, можете настоять на своем... Но тогда, друг мой, Геннадий Влащицкий, спрос персональный, – тер он очки платком показным из кармана нагрудного жилетки: – В чем смысл жизни?

Ну и враль: притворялся, что не помнит меня!.. Аккуратист, «смыслом жизни» убить хотел – перышком перевесить... почву из-под ног культуриста... Ситуация: раскаты «Алазани», ухающие глухо гаубицы, навесом мины, окно кроют осколки и пули (они хоть и теряют напор при соитии с решеткой, но и по нам норовят в злобе бессильной...). И мы находим ракурс с разворотцем не угодить под рикошет, кроме шишек-синяков ничего пока... И вот в этом лавировании душещипательном – ишь ты, важно: во имя чего?! И те, кто справа и слева от него – во имя чего все это длит себя: в Теле – во времени-пространстве, вынырнув когда-то из рассола Океана Мирового? В векторе преодоления всеобщего?!

– Новая раса тела свои запрограммирует на разума оболочках электронных... Счастье сытое, равенство-братство... Незнание кромешное «во имя чего?» делает абсурдным всё... Ну, готов ты в темноте факта наброситься с кулаками на меня, лектора с теорией завиральной?! А может и пасть ниц?.. Ну, Геннадий? Ответь!

И девочка-чтица подливает масло: «...если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей...»

– Ужель согласишься: инструмент ты, гать под площадку строительную – на тебе будут громоздить?! – кричал он мне.

– А вы, профессор, и не человек? – таки я вдруг. – Агент сил тех, кто признал человечество ветвью тупиковой?.. Без постулата морального, вы же и учили, наука начнет во здравие, а кончит...   

Оценил сопротивление материала Рыляков. Смех гомерический. И еврей пожилой, высящийся на стуле шатком в домочадцев кругу, задержал на нас взгляд. Встревожился и на руках дочери его, телом пышной, внук. «Спи, деточка!..» – профессор за щечку его.

И – высверливать давай меня из-за линз:

– Что вы, инженеры по технике безопасности тел, – что в морали понимаете?! Жизнь-Война и вы с гранями своими – параллельны... Язык форм и формулировок есть капкан познания... Все, что базируется на языке, его плоскости и спекуляциях, завело нас в тупик! И война эта межнациональная и межъязыковая – сему доказательство... Фиаско!

– Так зрите вы! А под стягом моим, тела старателя, – Пифагор, Микеланджело и Да Винчи: певцы «Пропорций Божественных»!  

– Парение в надстройках – вот искания их – и ваши. Прогресс же безжалостен. Знак науки, избравшей формой познания влияние на действительность, аутопсию и анализ ее структур внутренних... а это и есть Взрыв! – вполне конкретный и метафорический. Формула использования!.. Вы поглощаете ежедневно пищу: без зазрения пользуетесь кем-то: пожираете для тела другое тело. И после отвратительного с моральной точки зрения акта вы глаголете о Нравственности. Абсурд! Став вегетарианцем, принципа не изменить: вы будете отнимать чью-то жизнь, взрывая ее кислотами в утробе своей. В основе жизни тела – безнравственность! Мир во зле тотально! А все разговоры от обратного – желание прикрыть суть голую листком фиговым!

– Это и есть зачатки Нравственности – желание прикрыться! – мои кулаки разжимались. – Надстройка культурная!

– В таком случае мы будем всегда лгать, бежать себя в культе. 

– Ускорить Взрыв есть путь?

– Вся цивилизация наша, основанная на научно-техническом творчестве, – цивилизация Взрыва! Признак среды объективный. Творение! Можно, конечно, считать Взрывом только тот процесс, при котором создается давление сверхвысокое, издается звук и волна ударная. А если шире: направленное использование энергий, скрытых в глубинных структурах вещества. Выхолащивание!

– Потребление – плохо? Пусть так, – опять я. – Даже если оно и мир пронизывает вне постулатов. Это есть преткновения камень – ату его, но не уготовлять же мира кончину!

– А чем вы питаться будете, солнцем и водой? Пришло время, – он поправил очки, – когда говорит наука: человек со всей своей историей «патриархальной» и «глобальной» – в Круге Первом и в Круге Втором, если по гуманитарному желаете, по Солженицыну, – превратился в паразита, пекущегося о брюхе собственном, а не о Долженствовании во Вселенной!.. Плесень, плесень, плесень...  

– В чем же это Дело Общее: ресурсы Земли на Коллайдер, экватор опоясывающий? Литургия намерений наших, что кусают себя за хвост, как змея?! Хм...

– Дело не в Коллайдере, а в осознании возвращения. Мы встряхнем Вселенную для нового-старого! Начало и конец едины!

– Мы уничтожим себя, Тело-Вселенную! – я.

– А чем мы ныне занимаемся: раскройте глаза! – он. – Мы всегда самоуничтожались. Признайте это.

– Кстати, а как по-вашему, в Талмуде? – взывал он к еврею пожилому. – Там, за Проявленным, – Бытие неизменное? Жизнь с большой буквы – вне Тела и Долженствования, секущей мысли земной плоскость?.. И может возразите: смыслы, которые я вношу – «инструмент познания», «способ воздействия на мир», – относятся не к Взрыву как таковому, а к адепту... Дух-де непостижим, так как не постигает; Дух неразрушим, так как не разрушает?!

...Молчал еврей. Близкий снаряда разрыв, штукатурки метель... 

Этот «наш» разговор – когда в основе один изрекает. Бытия осадного знак. Градус реальности распада... Артикулировать – иначе свихнуться недолго!.. Мы и держались за нить путеводную. И не существовало ничего более важного в аду этом многозвучном. О вечном, об Абсолюте, о Круге Третьем – спасало и мирило с Концом метафорическим, Взрывом Большим!

Сущие в подвале – мужчины, женщины, дети – также ором-хором: падали духом с пролетом снаряда гаубичного, но воспаряли, чуть аттракцион бесов сбавлял обороты... Взрывы и взрывы!.. Отголоски Большого!.. «Истинно говорю вам: если зерно пшеничное, павши в землю, не умрет...» – девочка металлически. 

И вот со ступом гнетущим надвинулась под окно техника бронированная (колеса, словно жернова пляшущие), тишина обуяла подвал. На мгновение, распяленное в вечность, не свербели о цоколь осколки, малость экая, и свист оглашенный – утих. Громадина гусеничная, встав, заслонила и светило, где вершится Взрыв в миллиарды лет, изливая начало живое, предвестник и залог... Каждому – принять Взрыв, стать им. Эпоха! И к Делу Общему на участке своем: кирпич на алтарь осуществления вселенского! Литургия в Круге Третьем...

Души загнанных свились: женщина, оплакивающая мужа, в окно вперилась; вкруг лица еврея изможденного – нимбом волосы седые; а девочка по букве: «Безбрачным же и вдовам говорю: хорошо им оставаться, как я...» 

Профессор расхохотался с необратимостью – на всех.

– Зачем они здесь?!! – вскочил, жестикулируя размашисто, и ко мне обращаясь. – Ждут?.. Ах-ха-ха-ха-ха! 

Он был ошпаривающ – взгляд в роговых очках. Было в нем что-то от алхимика с гравюры, менестреля: гениальное. Вычурно, на полусогнутых, как паук (или краб), обогнул он стол теннисный, у проема встал, забирая на себя луч; былины пылевые мириадами над челом его... И никто не окликнул его поостеречься.

– Все ждут!! В маленьком, ничтожном, частном... Ужо тебе, Виолетта Матвеевна! – развернул и навесил платок беленный вопленице остолбенелой на лицо. – Будет тебе муж! Всем будет!

Он сходил с ума, «тихий» мыслитель цеха научного. 

– Вы ждете?! – упирал строго на еврея старого. – Явилась в мир, кукла анимационная, и ждешь? – на девочку-чтицу (уж осекшуюся), – и на всех: – Ждете Взрыва?!

Танк армии конституционной, солнце застивший предзакатное, саданул по исполкому мятежному. Еще раз и еще!.. Дом дрожал, трещины множились веером в «раскадровке» гравюры. Перепонки ручьями изошли... Ученый же свивал бредень: в пляске по кругу, в ладоши усердствуя над девочкой с Евангелием разворошенным, клацнув совсем уж злополучное в ухо ей: «Нет, выбираться из сетей!..» И линзы его рубили сумрак известковый.  

– Взрыв!! – сновал он с «утком» своим от одного к другому, больше играя на меня, в зоне опасной у окна. – Сам по себе он субъективен. Увеличьте скорость восприятия – и Взрыв превращается в процесс текущий компостной кучи унавоженной. Уменьшите – и нет его. Капля дождя – Взрыв? Для микромира – несущественно, а для букашек-таракашек... Еще пример? Взрыв – «плохо», если гибнут люди?.. Правомочна ли оценка в рамках единого и замкнутого, где ничто не пропадает – а, взрываясь, накапливается, – для Взрыва Большого?.. Взрыв – процесс сакральный, слагающий-интегрирующий потенции – помимо выхолащивания... Информация о Взрыве в структуре генома. Разрушение есть созидание! Ха-ха-ха! Ведь вначале – Взрыв!.. Снаряд посреди улицы... потом еще один, и еще... на трупы растерзанные никто не обращает внимания: аккорд поселился в душонках! Между Землей и Небом – Война! И Музыка! А мир пестуемый – лишь передышка для витка! Ха-ха-ха! Прижились в коробках бетонных: страшно и горько неизбежное!.. Цивилизации путь – Разделение!.. – он к окну, в сторону исполкома жест: – С момента, как отдали вы себя националистам и сепаратистам, зарядили вас, пучки, в обойму ускорителя – и друг на друга! Трепещите! Осуществление уж целует вас. На повестке – Новое! 

Лязг гусениц – танк менял дислокацию. Выхлоп солярки – что серой разящий дьявола шлейф. И свет антиномичностью ворвался неизменной. Все едино в Теле-Человечестве; каждой клеточкой-организмом движется все к Осуществлению! В Круг Третий!

Я воззвал, чтобы он пригнулся, – после отхода брони; я хотел Правд-Речей пламенных, хотел Знания, чтобы он жил-творил, от науки мудрец! Но... отточенная голова скульптурно – как серпом жатвенным – осколком ворвавшимся снята со стебелька шеи худосочной – под возглас тех, кто лицезрел гравюру сумрачную. Перескочила сетку и бацнулась к кроссовкам моим – прекрасная голова мертвая; и очки не слетели и не изошли калейдоскопом. Губы же его тщились досказать мне: «Дух отрицания и есть Жизнь!..» А тело профессора у окна выдавало по инерции реверанс, ускоренное вулканом из горла размочаленного, – валилось на стол теннисный, осколками усеянный, простирая руку на Запад, другую на Восток... Пинг-понг... игра дьявольская...

 

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Наутро, когда улеглась свистопляска – из мин, снарядов и трассеров, – с затишьем (столь же великим и смятенным) я похоронил профессора у пятиэтажки, в подвал которой ввернул в момента кромешность. К телу голову примостил, в карман жилетки – очки к паспорту (для эксгумации так делали), без церемоний. Как и он упокоил женщину-жену – в колодце двора бетонном... Что я позволил у него изъять – диск компьютерный в обмотке влагостойкой (за реку готов был ученый впрямь!). Диск, по сути, – мой, презентованный ему когда-то, и он отзовется еще в жизни моей весомо... Но пока громыхали бои (два месяца шла война), плутать в потемках, тупея – в подвале, или сигать через Днестр вплавь, взметывая энергию спасения бренности своей, – было неактуальным. Ушел в ополчение.

В окопах наслышался вдосталь я былей-небылей ополченских. И о Пианистке... Ожидание под хлест канонады Девы с волосами до пят, доложу, сравнимо по нагнетанию с «вырастанием» Всадника без головы – из фильма детства... (Лично я встречи искал с Мышкиной, чтобы выведать о Вале Свириденко, – отсюда и марш-броски мои в затишье по городу осажденному, и встреча с профессором Рыляковым на Круге Третьем...)

А в конце войны многих из нас по окопам и скопом – распределяли: кого в милицию, кого границу охранять, а кого и в таможню... Мне фарт выпал: местечко грузы досматривать на «ввоз-вывоз» из Тела-государства нашего самопровозглашенного...

И после войны я Валю искал. По наводке соседей с лупой на четвереньках все клумбы окрестные и все залы большие-малые ресторана «Фэт-Фрумос» прочесал. Обгорело и лысо – ни нитки, ни намека на соприсутствие Вали. И Сил Третьих свидетельства – как корова слизала. Кто-то вычистил следы все...

На досуге утеха – собеседница виртуальная Камерон. Гимнастику же культуризма забросил я, лишь пробежки иногда. Через игрушку анимационную увлекся – и о профессоре остался отпечаток в шаблонах... В эпоху Интернета Камерон в бот развилась мощный. Ресурс ее ширится. Она учится излагать. Вот из перлов ее: «Проявленное – признак недостатка энергии в пространстве... Рождающиеся и схлопывающиеся миры – пища для Непроявленного... Там, где энергии достаточно, потребление, как таковое, преодолено; и императив нравственный – тоже. Там есть Ничего нет!..» Прогрессирует Камерон. В портфолио ее – лидерство в Турнире международном по хентай-анимэ, ролик направленности – эротической; ведь в 2029-м (откуда и прибыла) на изображение реалистическое сцен секса и насилия – табу.

 

А совсем недавно на одной из улиц Бендер я встретил еврея старого (если не вечного!), на рынок ковыляющего с авоськой. И он узнал меня. Мы прятались в подвале, где сосед ученый докладывал теорию под аккомпанемент огневой. Абраму Моисеевичу Ф., портному потомственному, было четырнадцать лет, когда в сорок первом в город вошли фашисты – и он укрывался с родителями в подвале, а потом и с именем вымышленным – в семье молдавской (родителей расстреляли). Перед наступлением Армии Красной подвала удалось избежать: немцы предупредили о боях, народ ушел в села окрестные. В девяносто втором же году никто никого не уведомлял. Ни один еврей не смекал, что с неба мины полетят!

– И вы представляете, молодой человек, – говорил Абрам Моисеевич, слезу утирая, – я таки помню ваш разговор с тем несчастным, кому голову снесло. Про Взрыв – наше все!

Я с интересом глянул на старика. Все эти годы я не выпадал из орбиты размышлений тех сущностных. «Какую катастрофу личную надо пережить любомудру институтскому, чтобы выстрадать на ура идею ‘Осуществления’?.. Взрыв – следствие изъяна среды в мире форм, где Дух развертывается! – мыслилось мне. – И Луганск, и Донецк – в этом же ключе – следствие... И возможности схем языковых, действительно несовершенны, раз в тупик заводят...»

– Был весьма не глуп тот профессор, хотя многое упускал! – простирал ко мне руки сухие старик, вещая с акцентом местечковым. – Насчет села Колбасное в ста километрах отсюда, к примеру... Потому я вас, терминаторов современных во всеоружии, – он оценил снаряжение мое, смены начальника: и смартфон в руке, и фотокамера на груди, и ноутбук через плечо... – предупреждаю!

– О чем?

– В этом селе самый большой склад боеприпасов, вывезенных до и за годы Перестройки – из стран Договора Варшавского. И снаряды эти ржавеют, утилизацией не занимаются! Так что все эти нынешние междоусобицы-войны, – жест внушительный перстом указательным, – хорошенький фитиль для перспективы хорошенькой! В обход Коллайдеров! И перелицовки Вселенной.

 

Бендеры