Алексей Ткаченко-Гастев

ОЛИВЕРУ, С ЛЮБОВЬЮ И НОСТАЛЬГИЕЙ
I
Ты говорил со мной даже тогда,
когда мы много дней подряд не видели друг друга.
Я слушал тебя в дни сомнений и раздумий.
В минуты споров с собой, ты был – мой внутренний собеседник.
Твои доводы были самыми вескими.
В наших мысленных диалогах
ты не давал мне лениться и лгать, предавать себя и надежду.
Ты, в то же самое время, бывал милосерднее ко мне,
чем я к себе сам.
Ты и только ты умел видеть меня лучше,
чем я себя сам.
Доказывая себе что-то, я доказывал это тебе.
Я взбирался на те же горы, шагал теми же мостовыми,
читал те же стихи.
Я не мог, как ты, воспарить над черно-белой палитрой клавиш,
не мог и помыслить твоей аскезы.
И сегодня я будто бы продолжаю идти
в светлой тени твоего лица, в мягких отзвуках твоего голоса –
твоего прекрасного, мелодичного говора, который ты,
приглушая и замедляя,
приноравливал к моему в наших беседах.
С этого своего голоса ты мог, не обинуясь,
говорить о Боге, мог и по-английски играть словами,
загадочно и темно.
Вместе с тобой жизнь давала мне шанс –
принимать себя со всеми странностями и нелепостями –
с тягой к давно исчезнувшим вещам,
с запутанной биографией.
Почему мне понадобились два года
и твой безнадежный шаг с заснеженных скал,
чтобы сказать тебе это?

II
        Смерть и Время царят на Земле...
                  Вл. Соловьев

Голубая гора – это только предлог
для прогулки по небу весенней порой.
Эти бездны разверз юный, алчущий бог.
И ракита, и вереск шептали: «Постой!»

Было время, когда ты стоял у плеча.
Мне его не хватило, чтоб просто спросить –
от каких осиянных и дивных начал
пролегла твоих помыслов зримая нить

в этот каменный склеп, где сейчас мы одни?
Где земного ядра гнет непреодолим?
И над плахой-помостом в ненастные дни
так надрывно поет в черной мантии мим:

«Смерть и Время, как прежде, царят на Земле.
Я владычества их без борьбы не приму.
Голоса тех, кто жил, утопают во мгле.
Тихо светят их лики на нашу тюрьму».

НОВОГОДНЕЕ
Думать о тех пустотах,
что возникают
в миг окончания
вещей и событий.
Доедать яства
с праздничного стола
в первое утро
нового года.
Останавливать взгляд
(по образу фотоснимка)
на забытых вещах
в день, когда
из дома
уехал
сын или друг.
Часто бывает так,
что единственный способ
сказать о любви –
это указать на вакуум
ее отсутствия.

СОН ОБ АМЕРИКЕ
Что-то всё встает в сонной кутерьме,
будто бы не прожит последний бой:
заключен в Америке, как в тюрьме,
с правом переписки... с самим собой.

Много тех, кто помнит, как плыть домой.
Мало кто решится свернуть с путей.
Ведь в садах любви забытья травой
заросли калитки и тропки те.

Каждый пойман в круг золотых теней.
Ласков свет в избушке, да темен лес.
Правдорубы с былью далеких дней
с тесаками ходят наперевес.

Дух свободы призрачной застит зал.
Колотьба в висках давит медный лоб.
Ну, вставай, Емеля, промой глаза!
С печки до парковки путь недалек...

ЧЕЛОВЕК
Тучный ельник у станции в сумрачный час
в колдовскую укутан вуаль.
Я по тропке бреду вдоль заснеженных дач.
Я свищу: «...pour forçer mon étoile»...

В электрички вбегает прокуренный люд
подмосковного города N.
Я стою с фонарем. Я в глаза их гляжу,
как когда-то глядел Диоген.

Человеческий дух – у кострищ и берлог,
но к нему здесь примешан иной –
он – как птичий, криклив, он – как лисий, остёр,
он – несвеж, как шумок за спиной.

Я полжизни моей с фонарем пробродил,
за опушкой уж брезжит финал.
Я прочел в ожидании множество книг,
но почти ничего не узнал.

Я зову Человека по роду его,
хоть давно на часах – новый век.
Пусть займет постамент, что оставил ему,
уходя в долгий путь – Человек.
         Москва