Александр Радашкевич

«На меже непроявленной яви»

ЗАПИСКА

Небу было семнадцать лет, и ветра обнимали
за робкие плечи. Мы совсем не умели прощаться,
потому что всё было навеки, как меж пальцев живая
вода, как родное окно в тополях и желаний соленые
речи, но сорвались с мостов поезда, побелели глаза
фотографий и пустыня сожгла
шелкоструйные реки.
Мы стоим за погасшим экраном и обратное смотрим
кино пространных снов необратимых, пока на росстанях
разлук необитаемые души ведут недвижный хоровод,
пока раскрутится пластинка и вылетит в закрытое окно,
пока сжимаем в кулаке любовь нечитанной записки,
забитой в щель дверного косяка стократ обрушенного
дома, пока нас помнят, пока мы робко ждем себя
на пороге последнего неба.

УШЕДШИМ

Ни обнять, ни прижать, ни позвать –
я могу за вас только молиться, только
слушать безмолвия глас, лепеча
перечеркнутый список, только верить
в пустые слова, наводящие бережный
ужас, только чаять Лапландию душ
на меже непроявленной яви. Вечереет
мерцание утр, и кипят за бортами бураны.
На мосту через море небес, опоясавших
ломкие дали, ни позвать, ни прижать,
ни проститься, – ретируясь сугробами
детства, я могу за вас только стареть.

НАД МАЛЫМ ИНЗЕРОМ

Кровохлёбка розоцветная и окопник-живокост,
кремоватый лабазник, придорожная пижма и
Шурале единорожье над зеленым межлиственным
взглядом, за коим спеет кроткое хотенье –
защекотать до смерти.
Кто не был никогда у Ямантау, тот не слетал с обрыва
Караташ за своевольем жеребячьим, чтоб посрамить
наринувших волков.
Урала гордого слоистые отвесы и резцы Орлиных скал
на сером дне отливших океанов, где хвойных снов
заманчивая мга и мхов седое оторочье, где ты
с Айгулью, ты с Айгиром окаменеешь безоглядно
немой волной оплаканной любви.
                 Айгир, Башкирия

ПЛАСТИНКИ

         О мечты золотая игла, –
         А безумье прославят поэты.
         И. Анненский

За мной кружили вы по были, мои пластинки,
из городов, которых нету, и стран, которым
не бывать. О, вы спасали от Америк и возносили
в Ленинград. Вас упаковывала юность и волокла
на главпочтамт: развесив уши, расправив крылья,
себе я сам вас отсылал. Сквозь шип отыгранных
времен, царапины отпетых судеб вы охранили голоса
миров, которые погасли за краем раненых мелодий
и непростившихся стихов, где всласть по впадинкам
скользила ты, мечты золотая игла. Я не могу
вас больше слушать,
не слышать вас я не могу. Ни обожать, ни ненавидеть,
ни отписать в заветный хлам, что в пятом высится
углу, где пирамида поминаний и мавзолей младой
любви. Как кольца стертые Сатурна, как дыры
черные вселенных, как рысаки в машинном смраде,
вы даром не потребны никому. Когда наш след,
как бред, простынет на той, виниловой дорожке,
мой ангел вас во снах покрутит, и за меня он
улыбнется, и за меня поплачет он. Пусть перевяжет,
упакует и вдоль Невы вас пронесет на главпочтамт,
за Исаакий, и отошлет в немую вечность
мне заказную бандероль.

* * *
Мне любится ветер разлуки
в напрасных кристальных дверях
и небо заплечное встреч, мне нравится
помнить: сквозь млечные годы измен
и скитаний меня ты ревнуешь ко мне.
О, в этих бренностях безлюбых
мы не устанем, как впервые, играть
в последнюю любовь, в еще одну
весну земную и в воркованье сизарей
на облупившемся карнизе, и в крови
зуд неутолимый, и в блажь
шампанскую души.
         Париж