А. Е. Климов

Солженицын смотрит на Америку[1]

1

Мы не имеем никаких сведений о взглядах Солженицына на Америку в годы, когда он был ортодоксальным последователем марксизма-ленинизма. Скорее всего, Солженицын в 1930-е годы к теме Америки просто не проявлял специального интереса, и в этом отношении показательно, что в его большой автобиографической поэме «Дороженька», освещающей много сторон его ранней жизни, Америка вообще не упоминается.

Кое-что, правда, стало известно о знакомстве Солженицына с некоторыми произведениями американской литературы, но это первым делом свидетельствует о его пристрастии к чтению в юные годы и не может считаться проявлением особого интереса к Америке как таковой. Можно назвать два примера. Будучи в Калифорнии в 1976 году, Солженицын обнаружил Дом-музей Джека Лондона и вспомнил о своем – и общесоветском – увлечении рассказами Лондона в детские годы («Всё наше советское поколение на нем воспитывалось», – пишет он¹). И из мемуарных записей писателя мы узнаём, что когда он проезжал по северной части штата Нью-Йорк близ города Куперстаун, названия этих мест оказались знакомы ему по романам Фенимора Купера – «исчитанными, – как он пишет, – с детства»². Несомненно, он также был знаком и с такими излюбленными книгами для юношества, как «Приключения Тома Сойера» и «Приключения Гекльберри Финна».

Имеется, кроме того, один существенный отклик Солженицына на произведение американской литературы, прочитанное им в зрелом возрасте. Относится это к роману Джона Дос Пассоса «1919 год», опубликованному в русском переводе в 1933 году. Солженицын ознакомился с этим поизведением в 1945 г. во время своего тюремного заключения на Лубянке. Как он объясняет в «Архипелаге ГУЛАГ», тюрьма эта неожиданно имела отличную библиотеку, причем необщипанную идеологическими цензорами³. Роман «1919 год», вероятно, был интересен Солженицыну благодаря его новаторской литературной репутации: писатель сообщает, что в построении этой книги он увидел нечто «близкое тому, что нам нужно»⁴. Он уже тогда имел намерение создать большой исторический роман о русской революции, и в романе Дос Пассоса он познакомился с новым способом размещения революционно-взбудораженного материала. Его особенно заинтересовали два конкретных художественных приема, впервые использованные в литературе: во-первых, включение в текст монтажей из газетных вырезок и, во-вторых, введение своего рода «сценарных» глав – того, что Дос Пассос, вслед за Дзигой Вертовым, называл «киноглазом» («Camera Eye» или «Cine-Eye»). И хотя эти приемы, по мнению Солженицына, были лишь частично приложимы к русскому материалу, они, тем не менее, открывали перспективные возможности, которыми Солженицын воспользовался в работе над «Красным колесом». Как Солженицын признаёт, он «у Дос Пассоса поучился»⁵, но это был урок профессионально-писательский, к какой-либо оценке Америки имевший мало отношения.

 

2

Тема Америки сложилась у Солженицына только после того, как его отказ от идеологии марксизма-ленинизма привел его к пониманию опасности коммунизма для всего мира – и заставил думать о силах, которые были бы в состоянии противостоять этой угрозе.

Процесс пересмотра убеждений у Солженицына начался с момента его ареста в феврале 1945 г. и развивался в годы заключения. В интервью в 1989 г. он охарактеризовал этот процесс следующим образом: «…в тюрме я <…> встретился с разнообразием, невиданно свободным разнообразием мнений, – и я заметил, что мои убеждения прочно не стоят, ни на чем не основаны, не могут выдержать спора. И я от них стал отказываться. <…> естественно не в один год…»⁶

Если учесть слова писателя, что мировоззрение у него сложилось в лагерях⁷, то можно предположительно отнести окончательный отказ от идеологических увлечений 1930-х годов к периоду заключения в экибастузском лагере (1950–1953). Однако сохранилась информация о важном промежуточном этапе в эволюции взглядов Солженицина. Речь идет о второй половине 1940-х годов, когда Солженицын находился в т. н. «шарашке» – тюремном заведении, разрабатывающем научно-технические проекты для режима. Марфинская шарашка – место действия романа «В круге первом»⁸, и мы знаем по воспоминаниям двух соузников Солженицына – Льва Копелева и Дмитрия Панина, – что роман правдиво описывает общую обстановку в шарашке⁹.

Одна из важных тем романа, основанная, по словам Копелева, на реально происходивших в шарашке событиях, – бесконечные споры на философские и политические темы между автобиографическим героем повествования и его тюремными друзьями. Копелев сообщает, в частности, что Солженицын в этих спорах постоянно занимал позицию принципиального скептика и что он особенно возмущался историческим детерминизмом, одной из основных догм марксизма¹⁰.

И в шарашке у Солженицына произошла первая значительная встреча с «американской темой». Она возникла в конце 1949 года, когда администрация Марфинской шарашки поручила Льву Копелеву возглавить строго секретный проект, целью которого был арест человека, позвонившего в посольство США в Москве, чтобы предупредить американцев о готовящейся шпионской операции в Нью-Йорке, каким-то образом связанной с технологией атомной бомбы¹¹. Звонок в посольство был записан агентами советской госбезопасности, и Копелеву предстояло сравнивать голос на этой записи с голосами нескольких подозреваемых лиц. Он обратился к Солженицыну в надежде, что тот примет участе в операции по поимке разрушителя советских планов. Но Солженицын категорически отказался, тем самым указывая на то, как далеко он отошел от чувства лояльности по отношению к советскому режиму уже в долагерные годы¹².

Но сведение о попытке предупредить американцев поразило Солженицына своей неожиданностью и наивной безнадежностью, и, как он написал своему знакомому С. Н. Никифорову, у него «в тот самый момент сверкнуло, что это – потрясающий сюжет для романа»¹³. И действительно, вскоре после выхода из экибастузского лагеря он начал писать роман «В круге первом», сюжет которого является художественной разработкой именно этого случая.

В заметке 1994 года Солженицын сообщает, что во время написания этого романа он испытывал тревогу об американской судьбе¹⁴. Речь идет о середине 1950-х годов (1955–1957 гг.), когда создавалась первая редакция романа. А эти годы, по воспоминаниям писателя, были для поколения людей, прошедших, как Солженицын, и войну, и ГУЛаг, периодом яркой веры в спасительную сущность Запада в борьбе с коммунистической системой: «В годы пятидесятые, после окончания войны, мы буквально молились на Запад, мы считали Запад солнцем свободы, крепостью духа, нашей надеждой, нашим союзником, <…который> поможет нам подняться из рабства»¹⁵.

Но следует сказать, что роман Солженицына таких радужных надежд вовсе не выражает. Начать с того, что тревога и озабоченность относятся первым делом к последствиям для России того, что Сталин получит доступ к атомной бомбе. Как говорит «дядюшка» Иннокентия Володина, в таком случае «никогда нам свободы не видать»¹⁶. Кроме того, в романе освещается тема слепоты и непонимания как России, так и Советского Союза среди представителей Запада. Это намечается уже в образе мало сообразительного сотрудника американского посольства в Москве, который дежурит у телефона посольства и бездумно хочет подозвать советского помощника для разговора с человеком, стремящимся сообщить о советской шпионской операции. Затем тема представлена в ярко сатирической форме в главе «Улыбка Будды», которая в контексте романа является сочинением двух узников шарашки, создавших фантазию на мотив «А что, если бы…?» Сочинение подано в торжественном стиле, как бы от лица, взирающего на описываемые события с наивным пиететом и полным отсутствием понимания всей вопиющей ложности происходящего. В таком же ключе и с таким же противоестественным доверием ведет себя воображаемая западная гостья. В данном случае, конечно, мы имеем дело с доведенной до комического абсурда карикатурой, но тема основана на сведениях о реальных приемах, устраиваемых советскими властями в 1930-е годы для несведущих, но надежно левонастроенных западных гостей¹⁷.

 

3

Роль Америки в судьбе Солженицына стремительно возросла с момента высылки писателя из Советского Союза в феврале 1974 года. Благодаря своему отважному противостоянию советскому режиму и особенно после сенсационного появления «Архипелага ГУЛАГ» Солженицын приобрел не только широкую известность, но и огромную символическую значимость в конфликте Запада с Советским Союзом, еще более увеличенную внезапным появлением писателя вне СССР. В этой политически наэлектризованной атмосфере ряд влиятельных представителей американских консервативных кругов поспешил установить контакт со знаменитым изгнанником. Первым был Джесси Хелмс, республиканский сенатор от Северной Каролины, известивший Солженицына, что он внес резолюцию в Сенат о присуждении писателю почетного американского гражданства. Хелмс приглашал его приехать в США для встречи с поддержавшими эту резолюцию сенаторами. Почти одновременно пришло письмо от Джоржа Мини, главы самого крупного американского профсоюзного объединения, с предложением устроить Солженицыну выступления в ряде городов Соединенных Штатов. И поступило личное приглашение от сенатора Генри Джексона, влиятельного деятеля Демократической партии.

На все эти ранние приглашения Солженицын ответил отказом, ссылаясь на необходимость вернуться к прерванной литературной работе¹⁸. Но прошел год, и обстоятельства кардинально изменились. Во-первых, Солженицын пришел к заключению, что для спокойной и продуктивной работы и ради общей безопасности жизни ему и всей семье следует перебраться из Швейцарии в другую страну, причем особенно манила идея поселиться в Канаде. А это требовало предварительной поездки в Северную Америку для поиска подходящего жилья.

А во-вторых, Солженицын в течение этого года с возрастающей тревогой следил за событиями во Вьетнаме, где участие американской армии в войне резко сокращалось с каждым месяцем в соответствии с планом о «вьетнамизации» военных усилий, т. е. ставки на то, что южновьетнамская армия будет способна самостоятельно сдерживать натиск северовьетнамских войск. И несмотря на то, что надежды эти очень скоро показали свою иллюзорность, Соединенные Штаты не пришли на помощь погибающему режиму Южного Вьетнама.

Солженицына поразили эти события, особенно явное решение США прекратить военное сопротивление коммунистам: «…Катились огненные дни вьетнамской капитуляции, а ни Америка, ни Европа не понимали, насколько в эти дни пошатнулось их будущее. <…> Как не увидеть? Сперва подарили коммунизму Восточную Европу, теперь отдают Восточную Азию, не препятствуют ему вклиниться на Ближнем Востоке, в Африке, в Латинской Америке, – вот так-то, всё опасаясь Большой войны, немудрено сдать и всю планету»¹⁹.

В глазах писателя, происходящее во Вьетнаме являлось зловещим символом трусливого отступления Запада перед открытой агрессией. Главной причиной этой пагубной робости, по глубокому убеждению писателя, было нежелание западных граждан (а следовательно и политиков) рисковать своим благополучием в противостоянии агрессорам. А это он считал губительной ошибкой, опираясь здесь на свой зэческий опыт: «против коммунистов, как и против ýрок: надо проявить неуступную твердость»²⁰.

И в марте 1975 года Солженицын, узнав, что Сенат США единогласно проголосовал за избрание его почетным гражданином Соединенных Штатов, решил принять отклоненные ранее приглашения и соединить ряд выступлений с поисками подходящего местожительства.

В произнесенных летом 1975 г. трех больших речах – перед представителями американских профсоюзов в Вашинтоне и Нью-Йорке, а затем в зале приемов Конгресса США по приглашению группы сенаторов²¹ – Солженицын бил в набат, указывая на разительные отступления Запада. Речи 1975 г. были страстной попыткой Солженицына заставить слушателей понять угрозу, побудить их встать на защиту своих ценностей, объяснить коварную суть политики «разрядки». В первой речи (Вашингтон, 30 июня), писатель начертил кровавый исторический путь советской системы, перечислив несчастья, которые она принесла народам России, а во второй (Нью-Йорк, 9 июля) остановился на бесчеловечной сути коммунистической доктрины.

Солженицын признаёт предельный накал своих выступлений: «Я бил – по людоедам, и со всей силой, какая у меня была. Копилось всю жизнь, а еще страстней прорвалось от гибели Вьетнама. Думаю, что большевики за 58 своих лет не получили такого горячего удара, как эти две мои речи, вашингтонская и нью-йоркская. (Думаю – пожалели, что выслали меня, а не заперли.)»²²

Следует добавить, что речи Солженицына не ограничивались одним обзором преступлений коммунизма в исторической перспективе. Писатель призывал Соединенные Штаты помнить, что на Америке, как на ведущей державе современного мира, лежит ответственность за судьбу доселе свободных стран. Тема эта с особой силой прозвучала в выступлении перед членами Сената и Палаты Представителей США²³.

Но оглядываясь на свои выступления через несколько лет, Солженицын с огорчением признал, что больше таких речей он произносить бы не мог – по причине того, что он уже не ощущал Америку «таким плотным, верным и сильным союзником» русского освобождения, каким она ему казалась ранее²⁴. Он это почувствовал особенно остро, когда узнал о существовании закона 1959 года о «Порабощенных нациях» (PL 86-90), в котором Конгресс CША не только не включил Россию в число наций-жертв коммунизма, но обозначил именно русских – в отличие от коммунистов – всемирными угнетателями и поработителями.

Вопросы такого рода упираются в оценку различия между дореволюционой Россией и Советским Союзом, и этой теме были посвящены ряд дальнейших крупных выступлений Солженицына. Первое из них относится к весне 1976 года, когда писатель работал в архиве Гуверовского института²⁵. В своей Гуверовской речи писатель сетовал на вошедшие в обиход искажения русской истории, слишком часто основанные на предвзятых взглядах враждебно настроенных оппонентов старого режима.

Тема искажения русской действительности была разработана более подробно в 1980 году в большой статье, предназначенной для американского журнала «Foreign Affairs»²⁶. Писатель озаглавил ее «Чем грозит Америке плохое понимание России» и сосредоточил внимание на двух основных проблемах. Первая из них заключается в хронической недооценке опасности коммунизма – советского или любого другого. А вторая является неправомерным смешением русской и советской истории и непониманием разницы между понятиями «русский» и «советский». Путаница в этих понятиях приводит и к тому, пишет Солженицын, что пагубные качества советской коммунистической системы приписываются «исконной русской традиции», тем самым создавая ложное впечатление, что Западу опасаться нечего: «русские» черты, мол, не способны заразить нерусские народы. И так же, как в Гуверовской речи, Солженицын критикует конкретные работы американских историков и политологов. Критике подвергнуты и политические деятели разных эпох, и их жестокие действия вроде насильственной передачи в руки советских властей многих тысяч людей, не желавших вернуться в СССР после войны. Кроме того, в статье Солженицын предлагает подробное разъяснение двух своих публицистических произведений, неверно истолкованных западными комментаторами, – «Письма вождям Советского Союза» и Гарвардской речи (о последней – ниже).

Статья вызвала ряд полемических откликов, напечатанных, вместе с обстоятельным ответом Солженицына на критику («Иметь мужество видеть»), в одном из следующих выпусков журнала²⁷.

Но несмотря на исключительный интерес этих полемических статей, они имеют лишь косвенное отношение к вопросу о взглядах Солженицына на Америку. Дело в том, что критика Солженицына здесь направлена не на Америку как таковую, а на конкретных американских научных или политических деятелей. Писатель порицает неверные идеи и тех, кто их провозглашает. Америке, по его мысли, эти неверные толкования приносят прямой урон, однако Америку они не определяют.

Единственный текст, в котором Солженицын ближе всего подходит к некоторой оценке Америки, – его выступление в Гарвардском университете на выпускном акте 8 июня 1978 года²⁸. Название речи – «Расколотый мир».

Следует начать с оговорки. Солженицын явно имеет в виду не только Америку, и в большинстве случаев он совсем не использует слово «Америка», а говорит о «Западе», подразумевая коллективное единство, некий «западный мир», в котором Соединенные Штаты, разумеется, играют ведущую роль.

Критика Запада излагается в шести разделах речи. Первый из них посвящен тому, что Солженицын называет «падением мужества». Западный мир, по мнению писателя, потерял способность мужественно противостоять агрессии. В контексте того времени (1978) явно имеется в виду коммунистическая экспансия с горестным примером падения Южного Вьетнама. Солженицын тут в более обобщенном виде повторяет мысли, изложенные ранее в горячих выступлениях 1975 года.

Столь же обобщенно представлена заветная мысль Солженицына, что успех в достижении физического благополучия понижает желание граждан отстаивать свои ценности. Люди не хотят рисковать своим достигнутым благосостоянием. Однако, напоминает Солжени-цын: «Даже биология знает, что привычка к высокоблагополучной жизни не является преимуществом для живого существа»²⁹.

Другая весьма уязвимая склонность Запада, по мнению Солженицына, – преувеличенная вера в возможность разрешения всех проблем и конфликтов юридическим образом. Нисколько не отрицая необходимости наличия сильной юридической системы, писатель напоминает, что возможно злоупотреблять даже хорошими законами. Он приводит пример: крупная нефтяная фирма совершенно легально скупает патенты на изобретение нового вида энергии, чтобы воспрепятствовать ее распространению. Солженицын заключает: «…ужасно то общество, в котором вовсе нет беспристрастных юридических весов. Но общество, в котором нет других весов, кроме юридических, тоже мало достойно человека»³⁰.

Юридические системы западного мира развили сферу прав и свобод до мыслимого максимума. Свобода творить добро не ограничивается, так же как свобода заниматься злом, не наносящим прямого физического вреда. В результате, считает Солженицын, «общество оказалось слабо защищено от бездн человеческого падения»³¹. Можно выпускать фильмы для юношества, полные порнографии, преступности или бесовщины, – и свобода заключается в том, что у всех есть полное право эти фильмы не смотреть.

Западная пресса (и все СМИ вообще), по мысли писателя, отражают все эти тенденции. Формальная юридическая корректность обычно соблюдается, но о нравственной ответственности лучше не спрашивать. Это особенно важно ввиду огромного влияния прессы на общественное мнение, при ее вечной поспешности, поверхностности суждений и склонности придерживаться модных тем и теорий, ее закрытости ко всему, что выходит за рамки современных общих мест.

Это перечисление недостатков западного мира подводит Солженицына к заключению, вызвавшему наибольшие споры и нарекания, – к мысли, что западное общество в современном его виде не может рассматриваться как образец для подражения, – особенно для жителей стран Восточной Европы, находившихся тогда под властью коммунистов: «Душа человека, исстрадавшаяся под десятилетиями насилия, тянется к чему-то более высокому, более теплому, более чистому, чем может предложить нам сегодняшнее западное массовое существование, как визитной карточной предпосылаемое отвратным напором реклам, одурением телевидения и непереносимой музыкой»³².

Неудивительно, что эти слова вызвали споры. Некоторые слушатели-студенты, вероятно, не пожелали посчитать любимую ими рок-музыку «непереносимой», но более серьезные возражения относились к принципиальному неприятию западного образа жизни. Здесь многим виделось прямое посягательство на понятие американской «исключительности» (exceptionalism), идеологической установки, утверждающей, что выдающиеся качества государственного и общественного строя Америки способны служить примером для других народов.

Но всё же важнее другое. Критика Запада вовсе не являлась главной мыслью выступления Солженицына. Его речь – призыв вернуться к утерянным устоям нравстенности, заложенным, как он напоминает, при основании американского государства³³. Цель речи – педагогическая, даже проповедническая. И в соответствии с этой установкой Солженицын затрагивает глубинные философские вопросы. Затмение нравственного чутья, по его мысли, неизменно сопутствует стремлению сделать благосостояние единственной целью жизни. Такому взгляду способствует идеология, которую он именует «рационалистическим гуманизмом». Это – сугубо секулярное учение, рожденное от идей Просвещения, но лишенное веры в те нравственные начала, которые воспринимались как данные в период формирования американского государства. Учение это не признаёт никакого авторитета выше Человека, и в результате этой односторонности оно, по убеждению писателя, не способно справиться с трудностями, стоящими перед современным человечеством. Мир, утверждает Солженицын, «потребует от нас духовной вспышки, подъема на новую высоту обзора, на новый уровень жизни, где не будет, как в Средние Века, предана проклятью наша физическая природа, но и тем более не будет, как в Новейшее время, растоптана наша духовная»³⁴.

Речь Солженицына вызвала шквал возражений³⁵. Но Солженицын чувствовал поддержку «коренной, низовой, здоровой Америки»³⁶, с особой силой проявившуюся после выступления в Гарварде, как он сообщает в статье для «Foreign Affairs»: «Гарвард-ская речь вознаградила меня потоком сочувственных откликов от простых американцев (кое-кому из них удалось напечататься и в газетах), поэтому я спокойно относился к потоку упреков, который сыпала на меня рассерженная пресса»³⁷.

 

4

В мемуарных записях Солженицына о годах жизни на Западе рассыпано множество замечаний об Америке. Приведу здесь отклики на ряд эпизодов, непосредственно связанных с проживанием писателя в США.

Когда писатель понял, что в Швейцарии он не сможет обеспечить себе подходящих условий для спокойной работы, он задумал переезд в Северную Америку, решив начать поиски местожительства с Канады. Но поездка туда весной 1975 года оказалась безуспешной – ничего подходящего найти не удалось. Зато в этот период он несколько раз заезжал на американскую территорию, и каждый раз отмечал бодрую расторопность и порядок американской пограничной службы, резко отличавшуюся от сонной вялости, которую он ощущал в Канаде. И это впечатление сыграло роль в решении переключиться на поиски дома в Соединенных Штатах. «Американская атмосфера после канадской – бодрила, и стало у нас всё более поворачиваться: может быть, поселиться в Штатах? Мы не пришли бы к этому так легко, если бы не контраст с Канадой. До сих пор представлялись мне Штаты слишком густо населенной страной и слишком политически-дёрганой, крикливой. Но начали передаваться нам ее раздолье и сила»³⁸.

Как известно, Солженицын поселился в штате Вермонт, близ небольшого городка Кавендиш, благополучно прожив там целых 18 лет. Но в начале этого периода возникла неожиданная проблема. Вермонтские соседи Солженицына высказали неудовольствие сетчатым забором, которым был обведен новый участок, ввиду того, что преграда эта перерезала привычные пути местных охотников и сноу-мобилистов. Чтобы разрядить атмосферу, Солженицын выступил на общественном собрании жителей Кавендиша с небольшой речью. Писатель объяснил, что забор необходим ему для ограды от навязчивых корреспондентов и других незваных гостей, мешавших его работе, и просил извинить его за то, что он поневоле внес осложнения в жизнь некоторых соседей³⁹. Речь произвела нужное действие и конфликт был снят.

Через 17 лет Солженицын снова выступил на общественном собрании Кавендиша, чтобы проститься со своими соседями. Помимо благодарности он отметил с уважением давнюю традицию в Кавендише решать все местные вопросы на открытых собраниях (town meetings). Это именно та «демократия малых пространств», которой, по мысли Солженицына, так не хватает современной России⁴⁰.

В отличие от добрососедских отношений Солженицына с простыми гражданами Соединенных Штатов, его отношения с формальными властями США оказались достаточно сложными. Речь идет о двух эпизодах, относящихся к процессу получения американского гражданства.

Как было отмечено выше, сенатор Джесси Хелмс в 1974 г. подал резолюцию в Конгресс о присуждении писателю почетного гражданства США. Несмотря на поддержку в Сенате, резолюция не была принята в Палате Представителей из-за возражений Госдепарта-мента, возглавляемого в то время Генри Киссинджером. Госдеп по-считал, что символика присвоения почетного гражданства столь заметному врагу Советского Союза являлась бы ударом по политике «разрядки» (détente), которую именно Киссинджер разработал и политически воплотил.

Солженицын поначалу был огорчен неудачей этой акции, считая, что почетное гражданство помогло бы ему более эффектно оглашать предупреждения об угрозе коммунизма, но по зрелому размышлению он понял, что на самом деле произошло освобождение от обязанностей, которые неминуемым образом последовали бы после присуждения такого звания. И он сравнил этот эпизод с аналогичной «счастливой неудачей» его кандидатуры на Ленинскую премию в 1964 году: «Неудача с моим почетным гражданством в США – такая же закономерность (и такая же благостная), как когда-то неудача с Ленинской премией в СССР: я не ко двору обеим системам, вот и находятся вовремя противодействующие силы»⁴¹.

Болезненнее проходил процесс подачи прошения на обычное американское гражданство. По законам США, легально въехавшие иммигранты могут начать процесс получения гражданства после пяти лет проживания в стране. Для Солженицына с семьей пятилетний срок исполнился в 1981 году, но никаких шагов они не предпринимали до середины 1980-х, когда остро встал вопрос о необходимости паспорта для Наталии Дмитриевны. Она, как председатель Русского Общественного Фонда, часто ездила в Европу для тайной передачи средств доверенным лицам, которые в Советском Союзе распределяли эти средства семьям политических заключенных. При отсутствии паспорта Наталии Дмитриевне приходилось каждый раз оформлять визовые анкеты, что делало невозможным незаметное прибытие в Европу. А в Союзе в 1980-е годы ужесточилось преследование Фонда и создалось впечатление, что КГБ научилось отслеживать приезды Наталии Дмитриевны в Европу. Итак, в 1985 году Солженицыными было принято решение подать документы на получение гражданства. Александр Исаевич поручил секретарю заполнить все официальные бумаги, подписал их и отправился на собеседование, не ожидая ничего, кроме ряда формальностей. Но как ему стало ясно из разговора с сотрудницей иммиграционной службы, каждый, желающий стать гражданином США, был обязан дать клятвенное заверение быть готовым защищать Соединенные Штаты с оружием в руках против всех врагов, внутренних и внешних.

В своих мемуарных записях Солженицын цитирует самые существенные части требуемой присяги, перемежая их своими мыслями, как бы адресованными Америке:

 

«…буду поддерживать и защищать Конституцию Соединенных Штатов от всех врагов, иностранных и внутренних…»

Ну-ну. От внутренних-то ваших врагов, от прессы лево-бесноватой и прожженных политиков я и пытался вас остерегать эти годы, да вы не чуяли. 

«...что я буду носить оружие в интересах Соединенных Штатов...»

Вот оно. А воевать-то предстоит – против моей родной страны. И вы же не способны вести войну против коммунистов как таковых, – вы уже сейчас объявили ее против «русских».

 «…и я принимаю это обязательство безо всякой мысленной оговорки или намерения увёртки...»

Вот она где заноза. У меня конечно есть оговорка: против русских я не пойду⁴².

 

И Солженицын отказался принять участие в церемонии присяги. И хотя решение это оказалось для него неким внутренним освобожденим, всё же преобладали безрадостные мысли: «Русская почва мне еще долго может не открыться, и до смерти, а американскую – не могу ощутить своей. Без твердой земли под ногами, без зримых союзников. Между двумя Мировыми Силами, в перемол»⁴³.

 

5

Приведенные выше печальные слова должны быть поняты правильно. Как уже было отмечено, Солженицын с удовлетворением чувствовал поддержку той Америки, которую он называл «коренной», «низовой» и «здоровой», прекрасно понимая, насколько взгляды комментаторов такого рода отличаются от воззрений нью-йоркских и вашингтонских журналистов, возмущавшихся Гарвардской речью. Следует добавить, кроме того, что хотя враждебно-надменный тон недоброжелателей сильно обострился после Гарварда, неприятие мыслей Солженицына на самом деле присутствовало (пусть в менее резкой форме) в ведущих американских СМИ уже со времени первых выступлений писателя в США.

Но не это было главной причиной огорчения Солженицына. Он чувствовал и болезненно переживал, что за неприятием его как писателя часто стояла нелюбовь и даже ненависть к России, к самой стране и культуре, вне ее несчастного коммунистического обличья. И невозможно было пройти мимо закона о «Порабощенных нациях» (PL 86-90), фактически объединяющего понятие «русский» с понятием агрессора и врага.

Солженицын с болью сознавал бесконечную сложность и даже безнадежность своей борьбы в этих обстоятельствах: «Сумасшедшая трудность позиции: нельзя стать союзником коммунистов, палачей нашей страны, но и нельзя стать союзником врагов нашей страны. И всё время – без опоры на свою территорию. Свет велик, а деваться некуда»⁴⁴.

Вся мучительная тупиковость этой ситуации особенно образно представлена в следующих словах: «…какая сомнительная двойственность позиции, когда нападаешь на советский режим не изнутри, а извне: в ком ищу союзника? В тех, кто противник и сильной России, и уж особенно национального возрождения у нас? А – на кого жалуюсь? Как будто только на советское правительство, но если правительство как спрут оплело и шею и тело твоей родины – то где разделительная отслойка? Не рубить же и тело матери вместе со спрутом»⁴⁵. 

И Солженицын приходит к заключению, которое соединяет признание ограниченности своих усилий с характерной для себя надеждой на будущее: «…лучше бы мне надолго замолкнуть, не выступать. И со временем какой-то плодотворный исход наметится сам собою»⁴⁶.

Эти слова были написаны осенью 1978 года, но писатель вовсе не замолк, однако он действительно стал выступать намного реже, уйдя в работу над «Красным Колесом». А через тринадцать лет «спрут» на самом деле отпал сам собой…

Но история на этом не остановилась, и со временем некоторые мрачные опасения писателя оправдались – однако это уже другая тема, уводящая нас от Солженицына в сферу геополитики.

 

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Солженицын А.И. Угодило зёрнышко промеж двух жерновов (далее «Зёрнышко». – А. К.). – «Новый мир» (далее НМ. – А. К.) 1998, № 2. С. 72.

2. «Зёрнышко». – НМ. 1999, № 11. С. 130.

3. Солженицын А.И. Архипелаг ГУЛАГ, 1918–1956: Опыт художественного исследования. 3 тт. – Екатеринбург: У-Фактория, 2007. Т. 1. Сс.198-199. [Часть I, гл. 5].

4. Солженицын А. И. Публицистика. 3 тт. – Ярославль: Верхне-Волжское кн. изд., 1995–1997. Т. 2. С. 434.

5. Там же.

6. Публицистика. Т. 3. С. 337. Интервью для журнала «Time». 24.07.1989.

7. Публицистика. Т. 2. С. 336.

8. Имеется в виду первоначальный роман с «атомным сюжетом» и 96-ю главами.

9. См. Копелев Л.З. Утоли моя печали. – Анн Арбор: Ардис, 1981; Панин Д.М. Записки Сологдина. – Frankfurt/Main: Посев, 1973.

10. Копелев Л. З. Утоли моя печали. С. 19-21. Солженицын подтвердил верность этого высказывания. См. «Зёрнышко». – НМ. 2001, № 4. С. 98.

11. «Утоли моя печали». С. 94 и сл.

12. См. письмо Солженицына к С. Н. Никифореву, процитированное в послесловии М. Г. Петровой в кн. Солженицын А. И. В круге первом. – Москва: Наука / Cерия «Литературные памятники». 2006. С. 654. Копелев утверждает, вопреки ориентации всего романа, что Солженицын согласился и «увлеченно участвовал» в проекте (указ. соч. С. 102), и Солженицын в своих мемуарных записях делает попытку понять причину этого ложного сведения («Зёрнышко». – НМ. 2001, № 4. Сс. 97–100).

13. Письмо Солженицына С. Н. Никифорову. С. 654. См. также «Зёрнышко». – НМ. 2001, № 4. С. 98.

14. «Зёрнышко». – НМ. 2000, № 12. С. 143.

15. Публицистика. Т. 2. С. 333.

16. Солженицын А. И. В круге первом / Серия «Литературные памятники». С. 373 (гл. 61). По поводу реального контекста см. Климов А. Е. «Роман ‘В круге первом’ и ‘шпионский сюжет’» – НМ. 2006, № 11. Сс. 203-204.

17. Поездки на поклон «странам социализма» рассмотрены в кн. Hollander Paul. Political Pilgrims: Travels of Western Intellectuals to the Soviet Union, China and Cuba, 1928–1978. – NY: Oxford Univ. Press, 1981. «Госпожа Рузвельт» является в фантазии фигурой условно-символической, рожденной фразой «А что, если бы…», и отнюдь не реально-исторической. Настоящая Элеанора Рузвельт впервые посетила СССР в 1957 году.

18. См. опубликованную переписку на этот счет: «Зёрнышко». – НМ. 1998, № 9. Сс. 115-121.

19. «Зёрнышко». – НМ. 1998, № 9. Сс. 111-112.

20. «Зёрнышко». – НМ. 1998, № 11. С. 130.

21. Три речи 1975 г. в 1-м томе публицистики: Сс. 229-255; 256-279; 280-283.

22. «Зёрнышко». – НМ. 1998, № 11. С. 131

23. Публицистика. Т. 1. Сс. 280-283.

24. «Зёрнышко». – НМ. 1998, № 11. С. 132.

25. Публицистика. Т. 1. Сс. 298-304.

26. Публицистика. Т. 1. Сс. 336-381. Английский текст: «Misconceptions About Russia Are a Threat to America». – Foreign Affairs, vol. 58, no. 4 (Spring 1980).

27. Публицистика. Т. 1. Сс. 382-405. Английское заглавие ответа на критику: «The Courage to See». – Foreign Affairs, vol. 59, no. 1 (Fall 1980).

28. Публицистика. Т. 1. Сс. 309-328.

29. Публицистика. Т. 1. С. 313.

30. Указ. соч. С. 314.

31. Указ. соч. С. 315.

32. Указ. соч. С. 320.

33. Указ. соч. С. 325.

34. Указ. соч. С. 328.

35. Обзор откликов см. в кн. Ericson Edward E. Solzhenitsyn and the Modern World. – Вашингтон: Regnery Gateway, 1993. Сс. 100-107.

36. «Зёрнышко». – НМ. 1999, № 2. С. 105.

37. Публицистика. Т. 1. С. 376.

38. «Зёрнышко». – НМ. 1998, № 11. С. 123. См. также аналогичное высказывание на С. 129.

39. «Зёрнышко». – НМ. 1999, № 2. Сс. 136-137.

40. «Зёрнышко». – НМ. 2003, № 11. Сс. 96-97. О «демократии малых пространств» Солженицын писал в работе «Как нам обустроить Россию?» См.: Публицистика. Т. 1. Сс. 583-586.

41«Зёрнышко». – НМ. 1998, № 9. С. 90.

42. «Зёрнышко». – НМ. 2001, № 4. С. 129.

43. Указ. соч. С. 130.

44. «Зёрнышко». – НМ. 2000, № 9. С. 137.

45. «Зёрнышко». – НМ. 1999, № 2. С. 82.

46. Указ. соч. С. 83.

 

Пакипси, Нью-Йорк

 

---

1. Статья основана на докладе, прочитанном летом 2018 года в Middlebury College, Vermont, на специальных чтениях, посвященных 100-летию А. И. Солженицына. ↩